- Поскольку я испытываю большую симпатию ко лжи, к грациозной, хитроумной лжи якобы скромных мастеров иронии, за которой, однако, таится выдающийся ум, что и подтвердили древние греки, и которая одна придает достоинство нашему тупому ограниченному бытию. Независимому рассказчику разрешается любая хитрость. В условностях маленькой жизни он требует безусловного, он подстрекает и усмиряет, сотворяя вещество для наших снов, без которых не может быть движения вперед. Своими лживыми историями он делает нам прививку против изолгавшейся действительности. Мошенничает не он, а те, кто подкрашивает истину, кто никогда не говорит правду и кто подмешивает воск в свой мед. Честный рассказчик продаст тебе мед "sine сега", без воска. Отсюда "sinceritas", латинское слово для обозначения честности в отличие от обмана.
Старый учитель был в своей стихии. От Аристотеля он перешел к Лукиану из сирийского Самосата, чьи злые сатиры были направлены против предприимчивых оракулов и пророчествующих мошенников и который пытался объяснить своему другу Филоклесу, что "нации, объединившись в государство, публично исповедуют ложь".
Наконец учитель слегка коснулся книг Августина, в которых тот ополчился против обмана и введения в заблуждение и привел доказательства того, что можно тяжко солгать и с помощью правды.
Мануэл молчал. Как много новых мыслей обрушилось на него, столь многое он увидел совершенно другими глазами, совсем в другом свете!
Они медленно пошли дальше, вдоль берега Рио-Мондегу.
Рибейро опять заговорил о деде Мануэла:
- А дома и в деревне что говорили люди?
- Мнения были противоречивы. Моя мать считала, что он привозит истории из своих странствий. А бабушка, напротив, частенько говаривала, когда я хотел пойти к нему: "Пепе опять сел на своего конька и клепает истории". В деревне у каждого было свое мнение. Для одних он был выдумщик, для других - изобретатель, волшебник, жонглирующий фантастическими случаями. И когда кто-нибудь пытался узнать, как он додумывается до всего этого, старик задавал встречный короткий вопрос: "А откуда у паука берется паутина?"
Рибейро заключил:
- Итак, люди приходили, были полны любопытства, желали слушать.
- Они снова и снова хотели слушать его истории, одержимые желанием занять самое лучшее место в полностью забитом трактире.
- Значит, они все-таки верили ему, - упорствовал Рибейро.
- Иные, когда дед кончал рассказывать, еще некоторое время сидели, как бы погрузившись в себя, только что услышанное еще звучало в них, а потом говорили только: "Это было прекрасно!"
Другие же на следующий день на базаре утверждали: "Такого не бывает!" или: "Жаль, что это всего лишь сказка!"
- Но при этом им все-таки хотелось верить в нее, - сказал Рибейро.
- Возможно, - высказал свое мнение Мануэл, - они и хотели бы верить ему, но они ему не доверяли.
- Таким образом, люди хотели верить ему, но не позволяли себе этого.
- Что значит "не позволяли"?
- Да, они не позволяли себе верить. Возможно, нет на свете ничего сложнее, чем это. Для веры нужно невероятно много сил. У кого они есть, тот сдвигает горы.
- Но ведь можно попытаться.
- Конечно, можно, - улыбаясь, сказал Рибейро. - Но большинству людей это не удается. Потому что это роскошь - позволить себе то, что так обогащает. Тут завистники стоят стеной.
Вода в Рио-Мондегу сверкала под вечерним солнцем. Мануэл опять остановился.
- Я бы хотел спросить вас кое о чем. Вы профессор математики. Чем привлекают вас эти истории?
- Математики - хитроумные люди, поскольку они хотят знаний. А если серьезно: ничто не стоит так близко, как счет и рассказ. И то и другое не дает распадаться миру, разгадывает загадку и освобождает. Архимед был, конечно, прав, когда утверждал, что смог бы сдвинуть Землю. Предпосылкой для этого должны быть всего лишь точка вращения, достаточно длинный рычаг и место, на которое он мог бы встать. То, что он говорит, истинно, но невозможно. История же, напротив, может быть от начала до конца выдуманной, но с помощью своей собственной арифметики она в состоянии перевернуть весь мир.
Мануэл задумался. Опять всплыл в его памяти странный, не доведенный до конца рассказ деда.
- Возможно ли вычислить конец незавершенной истории?
- В арифметике ищут общий знаменатель, в грамматике же исследуют внутреннюю логику.
- Таким образом, наш язык и математика намного ближе друг другу, чем мы думаем…
- Именно потому, что два плюс два не пять. Ответ тоже должен соответствовать условию. И кроме того - а этому, конечно же, учил тебя твой дед, - наш язык подобен саду, который есть тень души, сотворившей его. Или ты ухаживаешь за ним, или даешь ему одичать. Это так просто.
- В таком случае язык - это сад, но иного рода, следующий этап развития природы, математика.
- Браво! - воскликнул учитель.
Мануэл остановился, перевел дух, потом сказал:
- Вот теперь я начинаю понимать, что вы имеете в виду, когда говорите, что подобное стремится к подобному.
- Добро пожаловать в наш союз! - смеясь, пригласил Рибейро.
- Удивительно, но только теперь мне становится ясно, во скольких же историях деда местом действия был сад, - сказал Мануэл, продолжая шагать дальше.
- И сколько из них ты можешь мне пересказать?
Мануэл проглотил язык. К этому он не был готов. Во всяком случае, в данное время. Втайне он надеялся, что когда-нибудь доверит ему, своему учителю, ту или иную из дедушкиных историй. И вот именно сейчас ему придется рассказать одну из них. Бессвязные обрывки картин быстро промелькнули в его голове, но ни одна из историй целиком не выстраивалась. Ему как будто сдавило горло. Смущенно смотрел он на землю.
Старый Рибейро улыбнулся и почесал бороду.
- Это всего лишь идея, не обязательно рассказывать их сегодня. Но сам подумай - я постепенно становлюсь любопытным. В конце концов, никуда не годится, что ты прячешь их в своей голове.
Освободи их, дай им жить. Чутко прислушивайся к себе, пока голос деда опять не зазвучит в твоей душе. И когда ты его услышишь, начинай записывать и рассказывать.
- Согласен, - с облегчением сказал Мануэл. - Тогда я запишу для вас одну из его садовых истории. Но…
- Что "но"?
- Но мне все же не нравится, что вы так небрежно накрыли сад математикой.
Рибейро засмеялся:
- Не беспокойся, математика - это не шляпа.
Он наклонился и сорвал стебелек.
- Эстрагон, - сказал он, - хорош для пищеварения. Мы обычно разглядываем поверхность листа. А внутри все вплоть до малейшего разветвления упорядочено с математической точностью.
- Но каким образом вы с помощью математики объясните запах, блеск и поэзию цветка?
- Математика - это свод правил, способствующих расцвету поэзии.
- Но разве поэзии не нужен хаос?
- Ты совершенно прав. Тут опять подобное стремится к подобному. Математика уравновешивает хаос. Иначе мир до сих пор был бы ничто.
Некоторое время помолчали. Потом Мануэл сказал:
- Мне вспомнилась ваша "охотничья вышка".
- Что ты имеешь в виду? - спросил Рибейро.
- Ваш деревянный дом, подвешенный к скале и закрепленный. Здесь комната, там комната, еще одно помещение наверху, а другое - внизу. Между ними со всех сторон лестницы. Так по крайней мере это выглядит, когда смотришь на гору снизу вверх.
- А почему ты вспомнил об этом именно сейчас?
- Хаос и математика. Кажется, что полный сумбур находится там в чудесном равновесии.
- Я хочу тебе кое-что объяснить: моя "охотничья вышка", как ты ее называешь, там, высоко на скале, укрепляет гору и является ее опорой. Если хочешь, мы можем встретиться там наверху. Приходи ко мне как-нибудь в воскресенье после обеда.
Учитель впервые пригласил его к себе домой.
День тридцать четвертый:
Сад
Мануэл Торреш да Силва, внук Мигела Торреша да Силва, рассказчика историй, штудировал арифметику и геометрию, посещал лекции и семинары, сидел в сверкающий позолотой библиотеке - "Божьей коровке", считал и читал, прогуливался вдоль Рио-Мондегу, пока вдруг не предстали перед ним эти истории, истории его деда, которые он хранил глубоко в своей памяти, как бесценные сокровища. Теперь они принадлежали ему, он отдавал себе в этом отчет и знал, что когда-нибудь запишет их. И когда-нибудь - он очень надеялся на это - придет время рассказать их. И тогда он расскажет своему учителю историю про некий сад, о "существовании" которого дед узнал во время путешествия в Сирию.
- Это был действительно чудаковатый малый, - так начал дед свой рассказ, - который всегда дружелюбно здоровался, когда мы встречались с ним на палубе, но больше ни с кем и ни о чем не разговаривал и почти все время, казалось, витал в облаках. Он давно пробудил во мне любопытство, и я захотел, прежде чем мы завтра утром войдем в гавань, найти повод еще сегодня вечером перекинуться с ним парой слов. Ночь была спокойная, корабль тихонько покачивался на волнах, большинство пассажиров уже давно лежали под палубой и спали. Мой чудак сидел, прислонившись к мачте, и смотрел на звездное небо.
"Чудесная ночь для грез", - сказал я, чтобы начать разговор.
"Да, вы правы. В подобных случаях я часто уношусь мыслями в места моих мечтаний. Знакомо ли вам это?"
"О да, - ответил я. - Со мной это часто случается, особенно во время долгих путешествий".
"А вы не могли бы мне признаться, в какие края устремляются ваши мечты?" - спросил он.
"Ну, - ответил я, - это виноградник моего деда, вернее - виноградник моего детства".
"Ах", - сказал странный господин, слегка удивившись, и замолчал.