Когда-то давно, когда славный мейстер Лукас был еще простым подмастерьем, он пришел в Мартенбург, и отец Бальтазар нанял вечно голодного, остроглазого, гораздого на затеи юнца писать картину для храма. Петеру было лет семь, и он, сущее ничто, сидел в ризнице тише воды ниже травы, готовый смеяться от счастья и тут же рыдать и боясь лишний раз напомнить о себе, чтоб не прогнали. Сидел и наблюдал за чудесами, как из цветных пятен вдруг рождается рука, бессильно опирающаяся на грубую кормушку. Как рассыпаются золотые волосы из-под сбившегося покрывала. Как Младенец тянется к усталой только что заснувшей Матери, а под темным потолком прокопченного хлева, точно голуби, примостились ангелочки - разноцветные крылья, пухлые ножки, развевающиеся ленты. Петер ходил за подмастерьем как приклеенный, был влюблен в этого шута горохового не хуже, чем сестренка Лизхен, а то и сильнее. Лизхен только фыркала и дергала плечиком, а Петер боялся помыслить, что будет, когда господин Лукас покинет город. Домашние уже слышать не могли о господине художнике, даже отец Бальтазар велел поумерить страсть к художествам и прицыкнул, когда его министрантик не в шутку заикнулся, что хотел бы уйти вместе с художником. И ушел бы, что интересно, хоть слугой, хоть собачонкой, - да жалко было маму.
- Мастер Лукас, а вы скажите маме, что хотите жениться на Лизхен, и она перестанет сердиться.
- Вот уж точно. И дядюшка твой про прострел забудет и венчать нас побежит скорее, пока не передумаю. Не подумай плохого, ягнёнок мой, я желаю твоей сестре хорошего мужа, но не себя. Во-первых, для брака я слишком молод, во-вторых, не намерен застревать в Мартенбурге, а в-третьих, приданое будет невелико. А я, малыш, расчётливый парень.
- А почему вы не хотите остаться здесь?
- Потому что, Петер, я пойду от вас в Вену, а может быть, в Прагу и буду писать там что придётся - где вывеску, а где и алтарь. И каждая работа будет лучше прежней. Потом вернусь в родной город и получу звание мастера. А то пока я "мастер" только для тебя. А потом приду к маркграфу, курфюрсту или или к самому императору и напишу его портрет. Тут он сразу скажет: "Эй, мастер Лукас, ты славно написал меня. Будь моим придворным живописцем!" Вот будет дело по мне. У вас хороший городок, Петер, но для меня он тесноват. Да и тихий слишком. Дремлет, словно Матерь Божия на этой картине. Но ты не подумай, Питер, это неплохо. Многие и рады бы всю жизнь в такой тишине прожить. Скоро я допишу картину, покрою её тремя слоями лака, получу расчёт и уйду, пожелав вам поменьше неспокойных гостей вроде меня. Особенно Лизхен.
Мастер Лукас пил пиво в трактире, зубоскалил с девицами, даже раз подрался с парнями, и Петер не знал, что и думать, когда видел своего кумира в самой плачевной компании. Было два Лукаса - и один грешил напропалую, не чурался крепкого слова, короче, был самым обычным, и даже похуже многих прочих. Петер знал, куда попадали такие парни: за ними приходил черт, и те - раз-два! - оказывались в аду. Петер ни за что на свете не хотел бы стать таким, как они, и за это братцы называли его малым попиком и сестренкой Петрой. Но в ризнице работал совсем другой Лукас, он весь преображался, даже волосы его становились другими. Перед этим Лукасом хотелось стоять на коленях, ради этого Лукаса Петер воровал из дома яйца, колбасу и пироги, этому, другому Лукасу, принадлежало сердце Петера. Сам художник как должное принимал приношение и, с чудовищной скоростью сожрав все, лениво пропускал мальчишку в ризницу, а когда тот надоедал ему своим молчаливым обожанием, щелкал по лбу и гнал прочь.
- Эту картину я подпишу, как "Лукас Кронах". Почему? Потому что Малеров и так хватает. Как соберётся подмастерья пекаря в живописцы сбежать - так и Малер. У нас это имя тоже новое. Дед убил кого-то, из города бежал и назвался Зибель. Отец Малером стал, а выучился на золотых дел мастера. А Кронах - так мой город зовется.
- Хороший, наверное, город?
- Так себе. Жить я там не собираюсь. Но знаешь, парень, я хочу, чтобы Лукаса из Кронаха помнили, когда и Кронаха никакого не останется.
- Это нехорошо, - грустно сказал Петер. - Это гордыня.
- Да, ягнёнок, это гордыня. Я хорошо умею вот это, - и Лукас постучал черенком кисти по картине, - и этим горжусь.
Умел, это правда. До самой смерти не забудет отец Петер, как из зеленовато-серой тени у ног Девы вдруг возник серый котенок. Такой же, как жил у них дома, ничем не примечательный, с темными полосками, белыми тонкими усами и круглыми глазенками, зеленее молодой травы. Котенок карабкался куда-то вверх, и Младенец смотрел на него, а Петер, смешавшийся и обескураженный, глаз не мог отвести от картины. Обычный котенок имел часть в Святом Семействе. Обычного котенка мастер Лукас почтил своей волшебной кистью. Не ангел, не единорог, не птица небесная - глупейшая и обыденная тварь земная веселилась как равная рядом со Христом. Лукас, уже взявшийся писать золотом тонкие нимбы ангелов и золотые волоски в их кудри, хитро покосился на обалдевшего Петера и одним махом пририсовал к лилейной ручке одного из ангелочков сияющую нить с бантиком.
Тогда его это обожгло и одновременно окатило благоговейным холодом, словно небо показалось из-за старой занавески. Сейчас бы он, старик, только усмехнулся - шалопай был мастер Лукас, не мог, чтоб кто им не восторгался - хоть девка-красавица, хоть младший ее братишка, дурак-дураком. А вот отец Бальтазар разозлился не на шутку, заставил бантик убирать, хорошо еще, против котенка ничего не сказал. Но Петер-то все равно помнил, и всю жизнь помнил, и показать мог всегда: вон она, эта ниточка, спускается из-под потолочной балки, где сидит ангел в белой рубашке. Уже когда Лукас Кранах ушел давно, и картина висела себе в церкви на гладкой каменной стене, а Петер готовился принять сан, зашел у них разговор с отцом Бальтазаром о дурацком Лукасовом бантике: грех или нет - эта полуязыческая, наивная вера, привязывающая к Небесам земное со всем его скарбом, хлебами, кошками и тряпками. Вот мейстер Альбрехт - он бы понравился отцу Бальтазару, это уж точно. И от Мадонны его тот бы никогда не отказался, куда там! На следующий же день и краски бы раздобыл, и все потребное - лишь бы не передумал великий Дюрер - уж он-то наверняка до шалостей бы не опустился, равно как и с глупым мальчишкой разговоры разговаривать погнушался бы. Наверное, это и правильно. Есть кому золотые короны, суд, и честь, и всякое великолепие. Есть столицы и королевства, силы, престолы и власти. Мир пожирают войны, шьют-кроят невзгоды и бедствия, чтобы потом явились новые царства, величественней прежних, и так же пали. А в Мартенбурге, тихом городке, все не о том, все не так.
Тем временем сумерки совсем сгустились, в ночном небе проклюнулись неяркие звезды - к ночи прояснело. Идти пора, хватит сиднем сидеть. Вот о чем и быть ближайшей проповеди: святая красота малых сих, преображение и благодать. Правы кошки или нет, но Город спасается.
Саша
"Святой Флориан, покровитель цеха бондарей.
Размер: 65Х115 см, основа - липовая доска, техника - масло, состояние основы удовлетворительное, состояние грунта удовлетворительное…"
"А мощный ты дядя, святой Флориан! - думает Саша, рассматривая румяное широкое лицо, обрамлённое короткой бородкой и густыми, стриженными в кружок волосами. - Выпивоха ты был и гуляка. И подраться не дурак - нос-то ломаный. И звали тебя Мартин, к примеру, а то Губерт. Была у тебя жена - здоровая такая баба, и штук пять белобрысых детишек. И был ты, Губерт-Мартин… да нет, пока не старшиной цеха, зато женат, наверняка, на дочке старшины. Ну потом и ты стал, конечно. Художника, надо думать, не обидел, потому что рожа у тебя добродушная и на скареду ты не похож. А из старшин самый желчный обязательно намекнул, что мало святости в таком святом."
Зажмурившись, она на гладит доску кончиками пальцев - трещины, легко различимые глазом, осязанию не даются - и возвращается к ноутбуку: "…растрескивание красочного слоя в пределах нормы, отслаивание красочного слоя отсутствует, наличествуют поновления, датированные серединой XVII века: усилен цвет и прописаны складки одеяния, дописана меховая отделка плаща. Последние реставрационные работы проводились в 1957 году и включали в себя укрепление доски с изнанки, промывку и регенерацию лакового слоя. Расчистка новых записей не производилась".
"Je T'aime Moi Non Plus…"- интимно промурлыкал телефон.
"Да, дорогой, и я тебя", - Саша нажимает на зелёную трубочку.
- Фройляйн Эрхарт? С вами говорит некто Феликс Либерман, у которого вы пять лет назад слушали "Искусство Возрождения" и "Маньеризм". Я помню, слушали, не прогуливали, хотя постоянно рисовали всякую чепуху!.. - (Саша на секунду даже прекратила штриховать окошко готического домика в блокноте.) - Вы уже подумали: где этот старый козёл Либерман взял мой личный номер и чего ему нужно? Так вот, этот старый, но компетентный козёл хочет вам сказать, что предисловие к каталогу выставки писать таки именно ему. И он точно знает, что работы из этого захолустного Мартенбурга везти и описывать будете именно вы. Скажите мне, дитя, там что, в самом деле есть неизвестный Кранах, или ваш бургомистр хочет выбить жирный грант?
Саша проглатывает удивление и солидно отвечает, что да, бургомистр, конечно, хочет жирный грант, но Кранах тут и вправду есть. Совсем молоденький, подписан Лукасом из Кронаха, стилистика ещё наивнее, чем в "Бегстве в Египет". Как раз сегодня она его осматривает и описывает, а завтра приступает к упаковке.