- Зато теперь он зрелый протестант, этот ваш замечательный добрый Кранах, - с внезапной злостью прошипел Альбрехт. - Знаете, что он самолично крестил детей Лютера?
- Нет, этого я не знал, - опечалился священник и, немного помолчав, ни к селу ни к городу добавил: - Ну, слава Богу, хоть дети крещеные.
Разговор, начавшийся было так интересно, вдруг стал каким-то дурацким, ускользнул и завертелся вокруг сущей ерунды. Дети Лютера, надо же! Какое им дело до каких-то сопливых детей Лютера? С чего вообще о них зашла речь? Говорим о картине, а она откровенно слаба и пестрит кучей огрехов.
Отец Питер, словно прочтя его мысли, разволновался:
- Хороша или плоха эта картина, но уже двадцать лет жители Мартенбурга приходят сюда и любуются ею. И видят не ошибки художника, уж простите, мейстер Альбрехт, не погрешности, а живую теплую красоту.
Мейстер Альбрехт язвительно парировал:
- Что есть красота?
Собеседник печально улыбнулся, и мейстеру Альбрехту стало слегка не по себе. Неловкий, нелепый этот вопрос отозвался почти кощунством. Мейстер живописец неотвратимо и яростно пьянел. Какого черта этот святоша все время усмехается?
- Вы изволили сказать про теплую красоту. Да ведь теплое Господь изблевал из уст Своих. Или вы не помните? Он из-бле-вал!
В подтверждение своих слов живописец что есть сил ударил грубый тяжелый стол. И опомнился от резкой боли.
Священник мягко улыбнулся и предложил гостю еще вишневки, потому что стакан мейстера Альбрехта пуст. Мейстер Альбрехт так и вскинулся от внезапной и страстной обиды и абсолютно ледяным голосом потребовал уточнить, что хочет сказать отец Петер? На что он изволит намекать, утверждая… О, мейстер Альберт не опустошен… нет! И я не позволю, слышите? Никому, даже Господу, если Он вдруг захочет присчитать меня к полове, к сорной траве… Мне есть что сказать, и всегда будет, я не покорюсь, и не надейтесь, что бы там… И вдруг осекся, вспомнив, с кем разговаривает. Смешно, право. И даже дико - это же попик, тихий, захолустный, да что за чертовщина такая, что же это я так? И вправду, видимо, развезло.
Отец Питер смотрел на господина живописца все теми же добрыми беспомощными глазами. Как у овцы, ей-право, только ресницы не такие пушистые.
- Отличная у вас вишневка, отец Петер. Право, знаете, хоть к столу курфюста подай! Может, поделитесь рецептом?
Тот опять застенчиво улыбнулся:
- Помилуйте, мейстер Альбрехт, я тут ни при чем, вся эта роскошь - дело нежных рук фрау Агнессы. Воистину, золотое сердце и небесная душа. Да вы ее видели, нашу красавицу, она как раз у картины была, как мы пришли. Если, конечно, изволили заметить.
Говоря о пастве этот поп становится раздражающе многословен…
- Такая высокая, в бусах? И беременная? Это и есть ваша агница?
Ну конечно, она. Не запомнить ее нельзя, таких еще поискать. Возле Кранаховой мазни и вправду торчала молодая баба, на редкость уродливая. Очевидно, фрау Агнесса и в девушках не блистала красой, а теперь и вовсе внушает омерзение. Безобразно вздутый живот, отекшее мужицкое лицо в каких-то пятнах, коралловые бусы, едва не врезающиеся в толстую шею. И в бабьей мерзкой плоти шевелится и вздыхает отвратительный гомункулус, будущий труп. Нарисуй такую - и готово, лучшая иллюстрация первородного греха, средство от похоти. Могу себе представить того олуха, что ее обрюхатил!
И вдруг с особенной четкостью мейстер Альбрехт понял, что эта бабенка у картины - и есть его родина, сама фрау Германия, сентиментальная телка, туша… Теплота. Куриная теплота. Не город, а перина, - и не заметил, что последние слова выплеснул наружу, в досаде и отвращении.
- Кранах написал вам ангелочка… с котиком… так мило… А хотите "Страшный суд"? А? Недорого?
Отец Петр даже не вздрогнул. Он смотрел в стол, на широкие доски. Ответил тихо и твердо:
- Нет, мейстер Альбрехт. Это слишком страшный дар для нашей церкви.
- А мадонну, мадонну хотите? Даже с кошкой могу. И недорого же… - схватил отца Петера за рукав холодными пальцами и прохрипел с пьяной бравадой: - Довольно и годовых молебнов о моей душе!
- Перестаньте, мейстер Альбрехт, - прошептал священник. - Я и так буду молиться о вашей душе. Сколько нужно, столько и буду.
Они смотрели друг в друга так, словно кроме них на земле не осталось никого. За окном стояла глухая непроглядная тьма.
- Ну так я напишу для вас… для вашего храма образ. Апостола Петра. Это хоть можно?
И отец Петр в невыразимой печали и сострадании кивнул:
- Можно. Это можно.
Наутро, когда отец Петер пришел к бургомистру, слуга выносил вещи. Высокий гость отправлялся дальше, в Саксонию. Кутаясь в теплый плащ, мейстер Альбрехт вышел из дома и заметил священника. Отец Петр смущенно топтался на скрипучем снегу и держал в руках нелепую крестьянскую сумку-мешок. "Доброго вам утра, мейстер Альбрехт. Уезжаете все-таки от нас? Я к вам с покорной просьбой. Вы же встретитесь в Саксонии с мейстером Лукасом? Не согласитесь ли вы передать ему бутылку вишневки от нашего города? В качестве скромной благодарности, за все". Мейстер Альбрехт усилием воли встряхнулся и принял увесистый мешок из рук отца Петера. Глухо звякнуло. "Спасибо вам, - робко улыбнулся священник. - Там еще вторая, для вас. Храни вас Бог в пути. И вообще, храни вас Бог".
Вечером из дома бургомистра пришел слуга и принес большую холщовую папку. В ней лежала гравюра и четвертушка бумажного листа. Изящным угловатым почерком мейстер Альбрехт извещал, что сию гравюру он покорно просит принять в качестве скромной платы за гостеприимство и как дань дружбы и уважения. Отец Петер перевернул плотный желтоватый картон и вздрогнул. На гравюре в ледяном безмолвном кошмаре неслись вдаль Всадники Апокалипсиса.
Отец Петер вздохнул, рассеянно пожал плечами, как бы извиняясь, и продолжил:
- Через три года мейстер Альбрехт скончался. Господи, упокой его бессмертную душу, а я до сих пор молюсь о нем. Великий был дух. И страдающий.
Доктор налил отцу Петеру и себе, и оба выпили за мейстера Альбрехта. Страшные Всадники беззвучно мчались в бесконечном губительном полете. Вишневка рубиново сияла сквозь пламя свечи. Теофраст посмотрел на своего друга и, тщательно выговаривая каждое слово чуть заплетающимся языком, спросил:
- Отец Петер, а что, он серьезно хотел подарить городу картину?
- Думаю, да, - кивнул отец Петер. - Он вообще был очень серьезен. Может быть, чувствовал, что недолго осталось? Сейчас я, безусловно, не оскорбил бы мейстера своим отказом. Но по молодости лет я так истово защищал покой города… Дурак был, что ж поделать.
- А… в городе знают? Знают, что вы отказались от его… подарка?
Отец Петер слегка улыбнулся и, допив вишневку, накрыл стакан ладонью.
- Да что вы, Теофраст! Добровольное самоубийство есть грех тягчайший, а бургомистр меня просто разорвал бы, аки лев. А сейчас никто и не поверит. Но вы все равно, пожалуйста, никому не говорите. Хорошо, сын мой? Просто по дружбе.
Агнесса
Пьяный Михель подошёл, расплёскивая пену из кружки, шарахнул по плечу и гаркнул:
- Что грустишь, треска голландская? Вдова любит не жарко? А вот скажи, ляжки у неё крепкие? А ещё расскажи…
Продолжить вопрос ему не удалось - две здоровенные руки обхватили его голову и начали валять между ладонями, тискать и похлопывать:
- Ах, какая отличная тыква. Чудо, а не тыква - пустая, звонкая! Как ты думаешь, Ханс, если стянуть её парой обручей, чтобы не треснула, да поставить на петлях серебряную крышку - (тут толстые пальцы крепко щёлкнули Михеля по макушке), - да приделать вот тут серебряный краник - (и старшина бондарей сильно ухватил беднягу за нос), - рад ли будет господин Отто Бейль, брат нашей дорогой фрау Агнессы, такому дорожному бочонку?
- О, - сказал, стряхивая со шляпы снег, вошедший в трактир лекарь, - я думаю, он будет весьма рад. Клаус! Горячего вина с пряностями, да побыстрее! И пирог с мясом… Бочонок выйдет вместительный, а грядущее вино будет куда лучше нынешнего содержимого. Кстати, Михель, друг мой, у вас счастливый день. Будь тут почтенный наш Отто, вы бы драными ушами не отделались. Господин негоциант становится крайне щепетилен, когда дело касается его сестры.
"Да уж", - хмыкнул старшина бондарей, поглаживая чуть кривоватый нос.
Компания подобралась на славу - Отто, белобрысый купеческий наследник, вымоленный и набалованный, Варлам, сын бондаря, и Теофраст, будущий школяр, грамотей и затейник. Стоял поздний апрель, по дворам перла трава, на припеке старая черемуха уже раскрывала первые гроздья, обещая летнее изобилие черных вяжущих ягод. Варлам сетовал на житейские неурядицы - опять ему влетело дома за побитую посуду, кот, чертова зараза, прыгнул на полку и снес все, что там было, а отец решил, что это Варлам раззадорил вредную скотину.
- Давай сюда своего кота, - решительно сказал Теофраст. - Мы его враз утихомирим.
- Яйца, что ли, резать? - недоверчиво спросил Варлам. - Мамка убьет точно.
И тогда Теофраст прочитал свою первую в жизни лекцию о чудодейственных свойствах флеботомии, каковая, будучи произведена в определенный месяц, способствует всяческому оздоровлению как телесному, так и душевному. "Вскрытие вен изгоняет дух буйства чрезмерного в людях!" И через некоторую паузу добавил: "И тварям полезна, наверно".
Потрясенные бездной премудрости, Варлам и Отто отправились ловить паскудного кота, а Теофраст тайком добыл ланцет из отцовского рабочего кошеля.