- Интересная штука жизнь, - философически начал он. - Куда ни приду - всюду Бориса Львовича встречу. И на бирже он, и в банке, и в церкви поклоны бьет, и вот уже у казаков почти верховодит, и в обществе "Память", должно быть, состоит, и на Всемирном еврейском конгрессе за портьерой прячется… К чему бы это, а? Верно, к ба-а-альшим р-революционным потрясениям. Нет, правда, объясните мне, почему это все "новые русские" почти сплошь евреи?
Борис Львович лишь добродушно засмеялся, 'но ничего не ответил.
- Вот читал я одну брошюрку, - продолжил Миша. - Там сказано, что священников становится всё больше и больше из выкрестов. С одной стороны хорошо: Христа, ими распятого, наконец-то, узрели. С другой - опять же опасение возникает. А не хитрость ли это? Не коварство ли иудейское? Чтобы изнутри взять. Банки-то уже ихние, а вот души еще нет. Как душу взять? Через веру. Вот и заполнили церкви. Особенно в Москве. В Патриархии. Не пойму. Боязно. Грустно. Ты-то, Павел, что окажешь?
Я видел, что Заболотному хочется лишь позлить Бориса Львовича, за вчерашнее, за то, что тот не дал ему денег. Но Павел ответил вполне серьезно:
- Россия, если хочешь знать, это новый Израиль. Здесь теперь Голгофа, здесь и борьба, и покаяние и смирение, И русские - это не только мы, русские, а все люди на земном шаре. Всечеловеки, по Достоевскому. И быть русским - значит быть христианином не по избранию, а по доброй воле. Богоносным, а не богоизбранным. Так что и еврей может быть более русским, чем русский по крови.
- Эвона! - недовольно сморщился Заболотный. Он надеялся, что Павел его поддержит, но вышло иначе.
- Вы правы, - сказал Борис Львович, обращаясь к Павлу. - Еврей есть в каждом человеке, и судьба евреев - это история всего человечества, его взлетов и падений. Поэтому и нельзя евреев судить, поскольку это суд над собой. Нам дано хорошее средство для излечения от взаимной ненависти - покаяние. Во мне есть родовая гордость, но я мытарь, а мытарь принял Христа. И понял, что Россия - это не государство, а другой мир. Идущий на смену старому, отжившему. С новыми идеями. А в чем на ваш взгляд русская национальная идея?
- В двух словах не скажешь, - отозвался Павел.
- А именно в двух?
- Слово Божие. Потому что нести его больше некому.
Разговор их прервал явившийся в кабинет атаман Колдобин. Сейчас на нем была белоснежная рубашка и генеральский китель. Усы все так же лихо закручены вверх.
- Мы еще продолжим нашу беседу, ~ улыбнулся Павлу Борис Львович, уступая кресло хозяину.
- Ну, хлопцы, давайте, рассказывайте, что там у вас? - сказал атаман. - С Борисом Львовичем мы после потолкуем. У нас там, на сколько назначено?
- На двенадцать, - ответил Борис Львович. - Бумаги готовы. Только подписать.
Он скромно сел где-то в уголке и стал прислушиваться к разговору. Вперед вылез как всегда Заболотный. Он изъяснил идею Павла о часовенке и его просьбу, назвав, уже не пять, а шесть тысяч долларов. И чего он цену-то так ломит? Павел лишь морщился, слушая его, но своих слов не вставлял. А Колдобин пришел буквально в восторг от услышанного.
- Вот это здорово, это по-нашему, по-православному! - заговорил он. - Ай, да молодец, хвалю, казак! Постой, да ты казак ли?
- Казак он, казак, - умирил Заболотный.
- Молодец! - еще раз произнес Колдобин. - Малыми делами - большие вершить будем. Патриотизм не в том, чтобы кричать на каждом шагу, а чтоб строить что-то, возводить здание. Вот как мы давеча все вместе в подвале. Всем миром надо, сообща. В единый кулак собраться, с верой и правдой - за Отечество, за царя, за бога. Будем потихоньку восстанавливать в России монархию. На черта нам эта демократия, царь-батюшка нужен. Есть уже кандидатуры на примете, есть. У нас громадные планы, братцы. Так, что ли, Борис Львович?
- Так, - улыбнулся тот.
- И вот потому мы тоже не сидим без дела, - продолжил воодушевленно атаман. Он даже встал со своего кресла и заходил по комнате, где на стене висела огромная карта России. Но я заметил, что границы ее были очерчены так, что в нее входили и все бывшие республики Советского Союза, и Финляндия с Польшей, и даже почему-то Афганистан, и Аляска. Колдобина несло, он был замечательный оратор. Упомянул о паре-тройке военных заводах, которые правительство вот-вот отдаст ему в аренду и тогда он наладит торговлю оружием с Ираком, о шестисоттысячном казачьем войске, находящемся у него в подчинении, о стомиллионном кредите в банке, отпущенном ему на подъем сельского хозяйства в Сибири, об открытии казачьего кадетского корпуса в Москве, о закупленных им пятидесяти учебных самолетах, стоящих на Ходынском поле, о двух сторожевых кораблях на Балтике, о предстоящей на днях встрече с самим Президентом, который всецело на его стороне, о многом другом. Голова шла кругом. По крайней мере, у меня. Когда он устал и кончил, сев обратно в кресло, Заболотный зааплодировал, а Павел нерешительно спросил, заикаясь:
- Эт-то…а ч-часовенка как?
Атаман Колдобин развел руками.
- Видишь, куда все средства уходят? Сейчас каждый рубль на счету. Всё - в деле. Всё на благо Отечества. Так, Борис Львович?
- Так, - вновь подтвердил тот.
- Но я тебе бумагу выпишу, с печатью, - предложил Колдобин. - Будешь моим личным представителем, чтобы другие организации оказывали тебе всяческое содействие. Ты в каком звании?
- Сержант.
- Станешь у меня есаулом. Сейчас секретаря кликну. Какое у нас число?
- Одиннадцатое сентября, - напомнил Заболотный. - Только он и так в нашем казачьем войске не последний штык, хорунжий, кажется.
- А этот? - Колдобин почему-то ткнул пальцем в сторону Сени.
- Этот не местный.
- Будет урядником, - решил атаман. И действительно закричал во всю комнату: - Феклистов! С печатью и бланками - ко мне!
Я обратил внимание на лицо Бориса Львовича: оно как-то дергалось в судорогах, словно он еле сдерживался. А Павел сидел мрачный, сжав зубы. Вбежал Феклистов. С выпученными глазами, взъерошенный, и, как оказалось, было с чего. Он всех нас огорошил последней новостью:
- Только что передали! - выкрикнул он. - Америку бомбят! Вдребезги! Самолеты падают, "Боинги"! Включите телевизор, Алексей Романович, скорее!
Заболотный первым поспел к телевизору на тумбе и щелкнул кнопкой. Передавали то, что в тот день происходило в Америке, в Нью-Йорке. Показывались картинки, как рушились башни всемирного торгового центра, как горел Пентагон… Мы все прильнули к экрану и, затаив дыхание, смотрели и слушали. Так продолжалось несколько минут. Зрелище было невиданное.
- Вот это да! - первым опомнился Заболотный.
- Бог ты мой! - проговорил побледневший Борис Львович.
Атаман Колдобин встал и торжественно перекрестился.
- Кара божья настигла, - сказал он, обернувшись к иконе. - Это им за Югославию, за сербов, за русских, за вызов небесам, за гордыню!
- Ур-р-р-а-а! - закричал тотчас же Феклистов и почему-то бросился обнимать Сеню, потом меня, Павла, только Борис Львович холодно отстранился. В дальнейшем происходила какая-то сумятица, я даже с трудом соображал и не мог зафиксировать внимание. Все были до предела возбуждены, говорили разом, перебивая друг друга, в кабинете у Колдобина появлялись всё новые и новые люди. Начиналось какое-то столпотворение, водоворот. На столе звонили телефоны, кто-то принес вина, водки. Одни пили, другие отказывались. Единого мнения о происшедших событиях все-таки не было. Но большинство склонялось к тому, что Америка, пусть и временно, поставлена на колени. О жертвах в этот момент не думали. Вернее, их не учитывали, о них забыли, как забывают о любой крови во время Большой Игры. Что кровь, политика главнее. В гуще народа я заметил, что Павел о чем-то переговаривает с Борисом Львовичем. Лица их были очень серьезные. А вот Сеня и Заболотный, напротив, чуть ли не скакали от радости. Я пробрался к ним.
- А он отличный парень! - заявил мне Мишаня, хлопая Сеню по плечу. - Я сразу разглядел, свой в доску. Я его под свою опеку беру. Не дам пропасть.
Он сунул мне стакан вина, и я машинально выпил. В голове сразу зашумело, я ведь совсем забыл, что дал себе слово никогда в жизни не пить. Правда, и тут-то я сделал всего несколько глотков, но этого оказалось достаточно. У меня поплыло перед глазами, а все вокруг стали еще милее и приятнее, как старые добрые друзья. Я чему-то глупо улыбался, глядя на всех.
- Пойдем! - тронул меня за плечо Павел. - Нам ехать пора, теперь тут уж не до нас. Э-э!.. - добавил он, всматриваясь в мои глаза: - Да ты, голубчик, употребил?
- Это ничего, это нужно, - пролепетал я. - А ты-то сам - что обо всем этом думаешь?
- Пошли, пошли, - повел меня Павел. - Позже.
Мы спустились по лестнице /причем я крепко запинался/, выбрались на улицу. Здесь я глотнул свежего воздуха и убедился, что мы все вместе: и Павел, и Заболотный, и Сеня. И даже Борис Львович. Он поддерживал меня за локоть.
- Куда теперь? - выкрикнул я со смехом.
- К корабельщику Игнатову, - отозвался Заболотный и подмигнул. Или мне показалось? Борис Львович не отпускал меня, что-то говорил на ухо.
- Что? - переспросил я.
- Отдашь это письмо Евгении Федоровне, - повторил он и сунул конверт в мою куртку. - Очень важно, не потеряй.
- Слушай, Борис… Львович, а почему она тебя так ненавидит? - спросил я.
- Успокойся, любит она меня, любит, - ответил он, усмехнувшись. - А сейчас никуда не езди. Мой шофер отвезет тебя домой, в Сокольники.
- И то верно, - сказал очутившийся рядом Заболотный. - Потом созвонимся.
Павел что-то сказал мне, но я не расслышал. Тогда он просто махнул рукой и пошел по переулку. За ним - Сеня и Заболотный.