- Господин комиссар, вас желает видеть какая-то женщина, - сообщает один из офицеров, живших в одном со мною доме.
Выхожу в прихожую и вижу деревенскую женщину с девочкой лет шести.
- Что вам? - спрашиваю ее.
- Господин комиссар, где же правда? У меня муж убит на войне, а по деревням ходят мужики какие-то и говорят, что Временное правительство запретило выдавать пособие солдаткам-вдовам… - сказала женщина и заплакала.
Это неправда, перебиваю я. Не верьте, это вздор.
- Как же не верить? Вот уже второй месяц волость нам отказывает Чем же мне жить? Помогите, ради царя небесного…
- Я вам говорю, что это вздор. Не верьте.
- Что ж нам делать? Мы народ темный… Все нас норовят обмануть, обидеть.
Судя по поведению, просительница была не совсем темная, а бывалая и даже немного грамотная.
- Кто вас ко мне направил? Как вы пришли сюда?
Наши бабы послали: иди, говорят, к комиссару, что царя сторожит…
Я объясняю, что она попала не по адресу.
- Выдачей пособий заведует городская управа и губернский комиссариат, - говорю ей.
- Уж вы помогите, куда я пойду, - просит женщина.
Пробую растолковать ей порядок получения пособия. Даю немного денег и записку к городскому голове, который состоял членом комиссии, и сообщаю ему о деревенских слухах. Расшатывание умов идет по всем российским городам, и весям. Не оставлена без внимания даже наша отрядная школа. Лекции, которые в начале осени шли довольно успешно, теперь стали посещаться все меньшим и меньшим числом солдат.
Еще до отъезда из Питера я говорил Керенскому и Кузьмину, что в отряде необходимо будет устроить школу, читать лекции для того, чтобы солдаты не скучали и не распускались от скуки и безделья. Тобольск - городишко глухой, захолустный, зима холодная и продолжительная. Керенский и Кузьмин вполне согласились со мной. По прибытии в Тобольск я немедленно принялся за это дело. В отряде оказалось много безграмотных и полуграмотных. С ними, кроме меня, согласились заниматься и некоторые офицеры, с более же подготовленными занимался я сам: читал им лекции по естественной истории, географии, истории культуры и пр. Бухгалтерию же преподавал мой помощник А. В. Никольский. Кроме того, я неоднократно делал доклады и читал лекции на разные темы в Народном доме для всех, куда ходили и солдаты нашего отряда. До октябрьских событий занятия шли хорошо, солдаты охотно посещали школу. В начале же ноября некоторые совсем перестали посещать школу: очевидно, свое образование они считали законченным. Иногда они являлись в школу и отпускали плоские остроты по адресу старших групп, которые проходили геометрию.
Все хотят быть семинаристами, учеными, как-то брякнул один из них.
Вы мешаете заниматься, сказал я.
Пусть, занимаются семинаристы…
Уходи вон, громко крикнул один из учеников, - не то иначе с тобою заговорю…
В отряде немало было таких.
В казармах они нередко мешали учить уроки и тем вызывали страшное негодование и ядовитые насмешки. Внутренний разлад в отряде усиливался с каждым днем. Все мои усилия примирить Солдат ни к чему не приводили. Удавалось только смягчать остроту вражды между ними. Но и то до поры до времени.
Наконец приехал из Крыма зубной врач, который считался зубным лейб-медиком бывшей царской семьи. Теперь я забыл его фамилию. Поселился он у меня, а врачевать членов бывшей царской семьи ходил в дом губернатора. Не знаю, каких убеждений он был прежде, но в Тобольске он мне говорил, что он толстовец. У меня с ним оказались некоторые общие знакомые врачи. По вечерам мы с ним часто подолгу беседовали о прошлом Николая II. Его рассказы вполне подтверждали мои наблюдения над царской семьей; она задыхалась в однообразной дворцовой атмосфере, испытывала голод духовный, жажду встреч с людьми из другой среды, но традиции, как свинцовая гиря, тянули ее назад и делали рабами этикета. Когда же кому-либо из нецаредворцев удавалось появиться в кругу царской семьи, то такое лицо сразу делалось предметом всеобщего внимания, если только придворная клика вовремя не успевала его выжить. Так было и с Григорием Распутиным. Однажды вечером зубной врач увидал у меня мои воспоминания "Возврат к жизни". Это воспоминание о выходе из Шлиссельбургской крепости.
- Не можете ли дать мне прочесть? - спросил он.
Я согласился. Дня через два он, возвращая их мне, говорит:
- Вы извините меня за самовольство. Ваши воспоминания я давал прочесть бывшей царской семье. Все читали, и представьте, говорю вам без всяких преувеличений, все в восторге. Только Александра Федоровна задала мне странный вопрос: почему он, то есть вы, так не любите жандармов. Просили узнать, нет ли у вас описаний ваших путешествий. Вы много рассказывали о них детям Николая Александровича.
- Здесь у меня нет. Охотно бы дал, - ответил я.
- А ваши воспоминания о Шлиссельбургской крепости?
У меня их не оказалось.
- А хорошо бы дать им прочесть и их. Мне кажется, что кто-то из них их читал. По некоторым вопросам это видно. Александра Федоровна недавно спрашивала Боткина: "Неужели наш комиссар так долго сидел в Шлиссельбургской крепости? Разве это возможно?" А Николай II как-то в разговоре о загранице задал мне такой вопрос: "Когда же вы успели везде побывать?"
Не знаю, с задней мыслью или просто так, зубной врач стал расспрашивать меня, какое впечатление производят на меня дети.
При других условиях, при другой обстановке им можно было бы дать другое образование и развитие, а не придворное - как стать, как сесть, сказать и т. п. Да и теперь, пожалуй, не поздно. Должен вам заметить, что, несмотря на ограничения, каким они подвергнуты, эта жизнь дала им очень много, они не скрывают этого и часто даже забывают… Они охотно пилят дрова, отгребают снег. Простая жизнь дает им много удовольствия…
- В этом они и мне признавались. Не поверите, когда мне приходилось по своей специальности приезжать и проводить у них неделю-другую, я чувствовал себя скованным и с величайшим нетерпением ждал воли. Точно от кошмара освобождался, покидая пределы дворца, - рассказывал мне врач.
По его словам, вся семья бывшего царя часто расспрашивала обо мне. Конечно, не потому, что я был для них интересен, нет, а просто потому, что я новое лицо из другой совершенно среды, с другой психикой, с другими привычками и взглядами.
- Василий Семенович, я давно собираюсь вас спросить, почему бы вам не согласиться быть преподавателем у детей Николая Александровича? - спросил врач.
- Это как понять? Вам поручено разведать или вы просто от себя? - спросил я.
Врач смутился.
- От себя я бы не решился… Вы понимаете… Откуда-то они узнали о ваших занятиях с солдатами, о ваших докладах в Народном доме. Почему бы в самом деле вам не согласиться?
- Согласиться на ваше предложение не могу просто по своему положению, - категорически отказался я. Врач замолчал, как будто огорчившись моим ответом. На меня он производил впечатление доброго, открытого человека, именно человека, а не ремесленника-карьериста. Какая странная игра судьбы. Почти всю жизнь быть гонимым, считаться вредным человеком, врагом династии. Но вот условия меняются, и этот якобы вреднейший человек приглашается преподавателем, наставником детей бывшего самодержца.
На мое имя получались анонимки с угрозами с фронта, из Омска, Красноярска, Екатеринбурга и даже от самих тоболяков. Грозили даже послать целую дивизию за то, что я "распустил царскую семью", что дал возможность даже убежать царю с одной из его дочерей… Все эти угрозы и обвинения были основаны на той газетной спекуляции, которой всегда отличались некоторые русские органы, лишь бы распродать побольше номеров. Как вся эта газетная ложь отравляла мне жизнь! Телеграммы мои с опровержением не только не всегда печатались в этих газетах, но иногда почтово-телеграфное ведомство старалось даже не допускать их до редакций лживых газет.
Привожу образец оттиска почтово-телеграфного ведомства, которое так бесцеремонно однажды возвратило мне мою телеграмму.
Моя телеграмма:
"Прошу напечатать в ближайшем номере "Воли Народа". Вниманию Телеграфного Ведомства: "6-го октября нами была послана телеграмма, опровергающая ложные сведения, помещенные в газетах "Русская Воля", "Народное Дело" и друг газетах, о переводе бывшего царя в Абалакский монастырь. Адресована была телеграмма в редакцию "Русской Воли", копия в редакцию "Народного Слова" и в ред. "Воли Народа", Спасская, 35/37. А 11 октября из Петрограда была получена нами следующая телеграмма за № 36725. Три адреса: Петроград, Редакция "Русская Воля", копия: "Народное Слово" и "Воля Народа", Спасская, 35/37, не разысканы, не доставлены".
Адреса указанных газет знают все петроградские мальчики-газетчики, а телеграфное ведомство не могло их найти.
Вот при каких условиях приходилось работать в г. Тобольске.
Еще образец газетных уток и заведомо ложных сенсационных слухов. Копия посланной мною телеграммы 13/XII 1917 г.
"Во все газеты. Все слухи о побеге бывшего царя вздорны и ложны. Вся семья находится в г. Тобольске, охраняется тем же отрядом особого назначения гвардейских стрелковых полков 1-го, 2-го и 4-го, которые сопровождали бывшего царя с семьею из Царского Села. Охрана несется исключительно этим отрядом. В городе и уезде тихо. В губернии подготовляются выборы в губернское земство.
Комиссар Временного правительства Панкратов, его помощник В. Никольский и комендант Е. С. Кобылинский".
Эта телеграмма была послана в опровержение газетных слухов, пущенных с провокационной целью о побеге царя и о ненадежности отряда особого назначения.