- Нет, барышня. Арап во время твоей болезни всех успел заворожить. Барин от него без ума, князь только им и бредит, а Татьяна Афанасьевна говорит: жаль, что арап, а лучшего жениха грех нам и желать.
- Боже мой, Боже мой! - простонала бедная Наташа.
- Не печалься, красавица наша, - сказала карлица, целуя ее слабую руку. - Если уж и быть тебе за арапом, то все же будешь на своей воле. Нынче не то, что в старину; мужья жен не запирают; арап, слышно, богат; дом у вас будет как полная чаша, заживешь припеваючи…
- Бедный Валериан, - сказала Наташа, но так тихо, что карлица могла только угадать, а не слышать эти слова.
- То-то, барышня, - сказала она, таинственно понизив голос; - кабы ты меньше думала о стрелецком сироте, так бы в жару о нем не бредила, а батюшка не гневался б.
- Что? - сказала испуганная Наташа, - я бредила Валерианом, батюшка слышал, батюшка гневается!
- То-то и беда, - отвечала карлица. - Теперь, если ты будешь просить его не выдавать тебя за арапа, так он подумает, что Валериан тому причиною. Делать нечего: уж покорись воле родительской, а что будет, то будет.
Наташа не возразила ни слова. Мысль, что тайна ее сердца известна отцу ее, сильно подействовала на ее воображение. Одна надежда ей оставалась: умереть прежде совершения ненавистного брака. Эта мысль ее утешила. Слабой и печальной душой покорилась она своему жребию.
ГЛАВА VII
В доме Гаврилы Афанасьевича из сеней направо находилась тесная каморка с одним окошечком. В ней стояла простая кровать, покрытая байковым одеялом, а пред кроватью еловый столик, на котором горела сальная свеча и лежали открытые ноты. На стене висел старый синий мундир и его ровесница, треугольная шляпа; над нею тремя гвоздиками прибита была лубочная картинка, изображающая Карла XII верхом. Звуки флейты раздавались в этой смиренной обители. Пленный танцмейстер, уединенный ее житель, в колпаке и в китайчатом шлафорке, услаждал скуку зимнего вечера, наигрывая старинные шведские марши, напоминающие ему веселое время его юности. Посвятив целые два часа на сие упражнение, швед разобрал свою флейту, вложил ее в ящик и стал раздеваться.
В это время защелка двери его приподнялась, и красивый молодой человек высокого росту, в мундире, вошел в комнату.
Удивленный швед встал перед нечаянным гостем.
- Ты не узнал меня, Густав Адамыч, - сказал молодой посетитель тронутым голосом. - Ты не помнишь мальчика, которого учил ты шведскому артикулу, с которым ты чуть не наделал пожара в этой самой комнатке, стреляя из детской пушечки.
Густав Адамыч пристально всматривался…
- Э-э-э, - вскричал он наконец, обнимая его, - сдарофо, тофно ли твой сдесь. Садись, твой тобрий повес, погофорим.
…………………………………..
Егор Васильевич Аладьин
Кочубей
ГЛАВА I
Наше счастие разбитое
Видим мы игрушкой волн;
И в далекий мрак сердитое
Море мчит наш бедный чолн.
Шумно пировали знаменитые гости за роскошным столом Василия Леонтьевича Кочубея. В день ангела милой жены своей, Любови, он угощал гетмана Мазепу, всю знать войсковую и любезного князя Обидовского: золотой мед и дорогое венгерское кипели в тяжелых кубках, девы и жены скромно шептались между собою; а смелые, воинственные питомцы Днепра воспоминали свои победы, желали новых и, пожимая друг другу руки, пили за славу, дружбу и гостеприимную Любовь! Лица всех оживотворялись улыбкою; как безоблачное небо, были души их - и яркое солнце весело глядело в окна чистой светлицы на званый пир богатого хлебосола.
- Василий Леонтьевич! - сказал Мазепа сидевшему об руку с ним, Кочубею, когда прочие гости на минуту умолкли. - Ты счастливейший человек в мире. Кто не позавидует тебе?
- Господин гетман, - подхватил Кочубей, - все Божие, а не мое, да будет благословенно имя Его!
- Чего же недостает у тебя? Острою саблею ты зарубил имя твое на ущербной луне поклонников Магомета; кроме язв чести, ты не знал недугов; золота у тебя, как песку окрест Киева; на твою Любовь нельзя наглядеться, на твоих детей мало века налюбоваться! Жизнь твоя течет, как светлый праздник, весело и беззаботно.
- Хвала Богу! - отвечал Кочубей. - Я уже не молю Его, но благодарю только за щедроты; я пресыщен Его дарами; Он так неистощим, как мои желания; Он благ, как только Он сам, но…
- Но так всевластен, хочешь ты сказать, - подхватил Мазепа, - что в один миг может истребить даже и следы прежних лет милости?
- Нет, гетман! Я не знаю Бога казни. Я хотел сказать, что Он так правосуден, так неподкупно строг, что недостойные вовеки не внидут в чертог Его славы! Что же значит богатство, что счастие земли без вечного блаженства? Без него все наслаждения не полны - и душа моя, как сирота, приласканная на чужбине, минутно весела и постоянно печальна!
- Умный Василий, - прервал гетман, взяв его за руку. - Оставим это. Я хочу быть в гостях у храброго товарища, у веселого хозяина, а не у печального проповедника. Не mmmento Mori, но здоровье твоей супруги и всего дома наш лозунг! Да здравствует царица пиршества Любовь! - воскликнул он. - Да здравствует Любовь! - повторили все гости, кубки чокнулись, загремели турецкие литавры, и Любовь - именинница поклонилась гостям.
С шумом отодвинулись стулья, веселы встали пирующие, стыдливые девы убежали, как тени, и домовитые жены увели Любовь в роскошную опочивальню. Мужчины остались одни, слава Малой России была предметом их разговоров: все удивлялись родине, благословляли царя Московского; один Мазепа вздрагивал при каждой клике их восторга; как отверженный Аввадона, смотрел он на них мутными очами и спешил укрыться от внимания других в кругу тихо беседующих жен и девиц.
Сама радость, казалось, вошла с ним; его живой, разнообразный разговор пленил души собеседниц, он был один для всех, и все были только для него, он был всеми доволен, все были им очарованы! Но более других пленяла его юная Мария, более других Мария пленялась им. Он с нею был занимательнее, нежнее - как крестный отец он имел право шутить - и шутил над ее стыдливостью, мог ее хвалить - и превозносил ее.
- Милая кума, - говорил гетман, обратись к хозяйке дома, - дочь твоя прелестна, как лучшая роза в саду твоем! Храни это сокровище, я хочу, я должен сделать ее счастливою!
- А разве теперь она несчастлива? - возразила Любовь.
- И да, и нет, - отвечал Мазепа, - она цветет в глуши беспечного уединения, она не знает печали, отец и мать хранят ее. Но наступает время: не для себя она прекрасна, тебе обручать ее не небу, а человеку - нашла ли ты достойного?
- Нет еще, гетман, я не спешу выбором, ей семнадцать только лет, суженый придет сам в обреченное время, Василий Леонтьевич увидит его род, дела и звание; я увижу его сердце - и тогда, если угодно Богу, вы, гетман, поведете под венец мою Марию.
- Я поведу ее под венец? - спросил, запинаясь, Мазепа.
- Когда удостоите этой чести вашу крестницу, - подхватила Любовь.
- Да-да, это счастье принадлежит мне, - продолжал он, оправляясь от первого смущения, с принужденною улыбкою, - слышишь, друг мой, я поведу тебя под венец!
Мария благодарила его наклонением головы и радостным взором - Мазепа торжествовал.
Из другой комнаты послышался веселый разговор входящих гостей, и все обратились к ним; только гетман не сводил горящих взоров с юной красавицы; только она мечтала о гетмане, украдкою заглядывалась на его орденскую ленту, на пылающее лицо - и невольный вздох волною пробежал в высокой груди ее.
- Вот наш гетман, - сказал Василий Леонтьевич, - он всегда у нас голова, всегда впереди нас.
- Это правда, - подхватил Обидовский, - и точно таков, как теперь, в битвах с неприятелем, за священным зерцалом суда, в беседе верных друзей, в кругу милого пола. Я горжусь таким дядею!
- А мы таким гетманом! - воскликнули гости.
- А я вашею дружбою и хвалою, - отвечал Мазепа, и всеобщий разговор весело шумел до глубокой ночи.
Холодная луна катилась в безоблачных долинах голубого неба, звезды сверкали - и полусонные гости спешили по домам; они выезжали из широких ворот, длинные тени бежали перед ними, звонкий голос, гостеприимного хозяина провожал их желанием доброй ночи.
Все утихло, и Василий Леонтьевич с милою супругою пошли с высокого крыльца в опустевшие покои. В столовой зале встретила их Мария, нежно благословили они милую дочь и удалились. Долго стояла задумчивая красавица на одном месте, в пылкую душу ее заронилось что-то непонятное, что-то сладостное - не раз озиралась она кругом, как будто кого-то ожидая.
- "Я поведу тебя под венец!", сказал он… Если я угадала?.. Возможно ли?.. Последнее слово его было: я люблю тебя! Я обожаю!.. - так робко шептала невинная жертва заблуждения.
Отворились двери.
"Не он ли воротился?" - подумала она и бросилась на шум, но это была старушка-няня.
- Пора почивать, сударыня! Первые петухи давно уже пропели, а вам и сна нет.
Тихо удалилась Мария. Ни теплая молитва, ни ограждение святым крестом не спасли ее от беспокойных снов: Марии мечтался его образ, сквозь сон она говорила о нем - и знаха-няня над страдалицей любви творила заклинания от дурного глаза.