На средине комнаты накрыт продолговатый стол. За ним сидят: на главном месте хозяин, старик высокого роста, широкоплечий, здоровый. Седые, коротко остриженные его волосы местами еще чернеются. На открытом челе выражено спокойствие чистой совести, в глазах добродушие и откровенность. По левую его сторону девушка лет девятнадцати, стройная, не прекрасная, но привлекательная миловидностью, с маленьким, несколько вздернутым носиком, с свежими, правильно очерченными устами, голубыми большими очами; волосы ее светло-каштановые, остриженные вкруг головы по-русски, ровною полосою лежат на вершине лба, а по сторонам с висков длинными локонами спускаются на плечи; белое платье немецкого покроя закрывает девственную ее грудь до самой шеи. Влево от нее Ермолай, напротив - мужчина лет тридцати пяти в мундире морского капитана, с медалью на цепочке. На левой щеке его длинный рубец, как будто след железа, которое когда-то прошло по этому месту. Рядом с капитаном старушка - полугорбатая, полужелтая, сморщенная, как печеное яблочко, в высоко повязанном черном платке, под которым виден платок белый, а из-под него белые же волосы, и в черной телогрейке, застегнутой под самой бородою. Наконец, против хозяина - знакомый нам секретарь.
На столе стоит изрезанный кусок мяса, приправленного тертым хреном с луком и остатки кишок с кашею. Служанка подает сахарную закуску.
Мы в доме корабельного строителя Ивана Немцева. Это его дочь, ее няня и гости - один сын его двоюродного брата, другие двое - нам знакомые.
- Досказывай же, - говорил Немцев, обращаясь к капитану, - люблю я слушать дивные потехи нашего флота, клянусь "Старым Дубом", как бы лет десятка два с плеч, пошел бы опять в море.
- Я не помню, где остановился.
- Не помнишь! Поверь слову, ты остановился на важном месте: за Гангутом, за линией пробитого, смятого, одураченного свейского флота; ты остановился перед самым носом Эреншильда и послал ему приказ сдаться.
- Да, точно… не приказ, а прошенье, которого храбрый Шаубинахт не принял. Тогда мы двинулись, царь впереди на галере, на которой и мне Бог привел…
- Постой, знаешь ли, что эта галера моей постройки? Что, брат? Легка, смела, увертлива, то юлит, как ласточка, то летит соколом, отважно сечет волну грудью, только "Старому Дубу" позволю с нею равняться.
- Царь вел нас прямо на адмиральский фрегат, исполняя сам попеременно должность пушкаря, командира, кормщика и матроса. Мы приближались быстро и в порядке, при противном неприятелю ветре. Эреншильд готовился к отчаянному отпору. Еще минута - и мы сцепились, но…
- Говори, говори же…
- Это был ад! Команды нельзя было слышать за два шага. Воздух стонал, члены галер и фрегата скрипели, трещали; ежеминутные выстрелы с обеих сторон громили их, рвали, ломали снасти и уносили целые ряды сражающихся. Наконец мы взлетели на фрегат. Тут каждый вершок был куплен кровью, смертью; люди резались с остервенением, били друг друга топорами, схватывались поодиночке, боролись, падали вместе в море и там продолжали отчаянно биться, доколе одна искра жизни теплилась в их груди! Свист, стон, вопли, пламя, по временам охватывавшее фрегат, дым, переходы от мрака к свету, несносный жар - все это утомляло, приводило в какое-то необыкновенное, отчаянно равнодушное положение. Я чувствовал, что голова моя горела и кружилась. Русские одолевали. Я силился быть близ Петра, но не знаю, как попал в толпу офицеров, окружавших Эреншильда, стоявшего у мачты. Решась лучше умереть, нежели быть в плену, я стиснул рукоять сабли и бросился на неприятеля. Мне памятно только, что в эту минуту седый Эреншильд взмахнул рукою, в ней что-то блеснуло, и я без чувств упал на палубу. Очнувшись, я узнал, что ранен самим Шаубинахтом пред глазами царя и что нахожусь на взятом нами фрегате "Элефанте"! Вот история моей раны, в ней ничего нет особенного.
- Славное дело! Славная рана! - кричал Немцев. - Поверь слову - я завидую тебе! А царя за эту победу поистине стоило наградить вице-адмиральским чином.
- Тем более, - сказал секретарь, - что еще в 1713 году его величество желал быть награжден оным и просил коллегию, но она отказала, найдя достойнейшего, которому дала сие звание.
- Коллегия отказала царю? - спросил удивленный Ермолай. - Что же царь сделал?
- Он искал случая заслужить чин, и заслужил его. Поверьте слову, я за один "Старый Дуб" дал бы ему все чины разом.
- A sa "Старый Дуб" ему именно ничего не дали, - сказал секретарь с неудовольствием.
- Ничего? - возразил Немцев. - То-то, брат, хвастаешь, что знаешь все и всему ведешь свои записки, а не ведаешь, что когда государь спустил этот корабль, чудный и, может, лучший на свете, корабль, при постройке которого в поте лица сам трудился с начала до окончания, то князь-кесарь наградил его как строителя не одною, по обычаю, а двумя серебряными кружками с пивом, такими, как у меня, - тут он показал иа шкаф. - Подарок этот, свято хранимый царем, по словам его, приятнее ему всех других.
- Князь-кесарь, говорите вы, наградил царя? - спросил опять Ермолай.
- Да, - отвечал Немцев, - чтобы показать пример повиновения, государь строго подчинил себя властям. Он прошел все степени, узнал все трудности, служил матросом, солдатом, бомбардиром, все испытал на себе, всему научился.
- И показал свету и нам, - сказал капитан, - что возможно человеку.
Немцев встал.
- Да здравствует Петр бессмертный! - закричал он, подняв рюмку с вином.
- Да здравствует, - повторил капитан, - государь - работник на верфи Ост-Индской кампании, плотник у саардамца Рогге, кузнец на заводе Миллера, близ Истецких вод, где он выковывал железо за пуд по алтыну, механик в мастерской ван-дер-Гейдена, хирург у Рюйша, естествоиспытатель с Бургавом!
- Да здравствует, - повторил Немцев, - человек, до 14-летнего возраста питавший непреодолимое отвращение к морю и после создавший флот, с коим лично победил первейших адмиралов своего века! Да здравствует строитель "Старого Дуба"!
- Строитель величия нашего и славы, - громогласно сказал секретарь, из глаз которого лились ручьем слезы, а из уст слова, когда речь шла о Петре. - Да здравствует! - продолжал он важно , - "Священного Российского Государства священнейший Автократор, Веры православный всебодрственнейший защититель, злодеяния прогонитель, добродетелей же и сводобных наук и художеств насадитель, Славянских народов вечный славы начальнейший Автор, врагов победитель, падших возставитель, Царства прибавитель и распространитель, войска верховный Хилиарх, Марс, Генеральный Архистратиг, нашего века державнейший Нептун…" - он не мог продолжать от избытка чувств.
- Что же ты, - просил Немцев, обращаясь к дочери, - не сделаешь приветствия в честь новорожденного?
- Я, - отвечала тихо Ольга, - могу только кончить приветствие Андрея Федоровича и повторить с Кантемиром: "Да здравствует Государь, Отец Отечества, повелитель всемилостивейший и прекротчайший!"
- Прекрасно! Аминь, - сказал секретарь. - Исчислять достоинства Петра недостанет жизни. Я велел бы, однако, - прибавил он, садясь и поглядывая на Ермолая, - каждому русскому вместе с заповедями выучивать дела великого императора и помнить, как "Отче наш", во-первых, письмо его к Сенату из лагеря при Пруте, во-вторых, речь, сказанную им пред народом в 1714 году при спуске корабля "Нарвы" и, наконец, все подробности торжества Нейштадского мира! Выучивать и долго рассуждать над этим.
- Я велел бы, - сказал Немцев, - изучать каждый его шаг, всякое действие, всю жизнь и все минуты этой жизни, клянусь "Старым"…
- А что? - перебил капитан, - неужели император и поныне деятелен, неусыпен, как пред отъездом моим с фон-Верденом к берегам Каспийского моря?
- Всегда тот же. Болезненные припадки, к несчастию, в нынешнем году усилившиеся, требовали бы, - сказал, вздыхая, секретарь, - некоторой перемены в образе жизни, но государь тем неусыпнее и деятельнее.
- Андрей Федорович, - спросил Ермолай, обращаясь к секретарю, - вы обещали мне давно рассказать об ежедневных занятиях государя.
- Занятий, дружище, не перескажешь, и слишком их много, и слишком они важны; а вот выслушай, как проходит день для Петра Великого.
Встает он в три часа, до пятого держит корректуру издаваемой в С.-Петербурге газеты и прочитывает рукописи книг, поступающих в печать. Заметьте, что в переводах иностранных сочинений, которые исключительно трактуют о России, он не позволяет изменять ни насмешек, ни даже хулы, которою многие дерзают его осыпать. "Это полезно нам", - говорит государь.