- Не знаю, но мне было приятно.
Я почувствовал унижение, почти такое же, как и тогда, когда она совершала надо мной насилие. И еще досаду. Досада, может быть, была даже сильнее унижения.
- Ты знаешь, - проговорил я и не узнал собственного голоса - таким он был притворным и уж слишком очевидно стремившимся быть естественным, - я хотел спросить тебя: ты любишь мужа?
- А? - сказала она.
- Да, мужа. Ты любишь Марка?
- Зачем ты спрашиваешь, Гай, - проговорила она холодно. - Ты ведь знаешь, что я люблю только тебя.
- Значит, то, что я сказал… Ты принимаешь то, что я сказал?
- Не знаю, Гай… Конечно, принимаю. Как ты хочешь.
- Ты понимаешь, что всем нам нужно бросить и уйти…
- Конечно, - кивнула она, - я пойду с тобой. Как ты захочешь. Только не оставляй меня и не отдавай… ну, никому. Я не хочу возвращаться…
- Нет, нет, - я обнял ее, - я тебя никому не отдам.
Нежность. Я снова почувствовал ту же самую нежность. Мне хотелось взять Друзиллу на руки и уложить в себя, внутрь себя. Я провел рукой по ее лицу и шее, прижал ее голову к груди:
- Мы пойдем вместе, и я никому тебя не отдам.
Мы долго лежали обнявшись. Так можно было лежать
всегда, вечно, и ничего больше не нужно было: она со мной, во мне, и весь мир во мне, и нет для меня другого мира.
- Гай! - Она подняла голову и потянулась к моему уху. - Ты меня слышишь?
- Да, - тоже едва слышно ответил я.
- Гай, я опять хочу тебя.
- Но… - начал было я, но она накрыла ладонью мои губы: - Я опять хочу тебя.
- Но, Друзилла, ты же сама сказала… - Мне трудно было говорить, потому что она не отнимала ладони.
- Нет, нет, молчи, ведь ты же любишь меня. И я люблю. Разве ты не любишь меня, Гай?
- Да… - только и успел ответить я.
А губы ее уже целовали мою грудь и нетерпеливо скользили все ниже и ниже.
В этот раз я не был холоден. Страсть пробудилась во мне, настоящая прежняя страсть. Не думал, что она когда-нибудь может вернуться. Но, кажется, за то время, пока она дремала во мне, она стала какой-то отчаянной и откровенной. Мы кричали, мы делали друг с другом то, что не делали никогда, наслаждались и не могли насладиться. Я забыл обо всем и не хотел ни о чем вспоминать. Страсть правила мной. Друзилла правила мной, и мне было хорошо. Не было никакого злого духа, и лицо Друзиллы казалось особенно красивым. Я обо всем забыл, я совершенно обо всем забыл. Мне было все равно, было безразлично, тот ли это Гай, которого я называл умершим, или этот - возродившийся и живущий. Я ни разу не подумал об этом.
Потом мы снова лежали рядом - тела, только тела. Усталые, утомленные до бесчувственности. И теперь я не тянулся за покрывалом, чтобы прикрыть наготу. Она не была стыдной, она просто никакой не была. Нагота или нет - какая разница, с наготой даже удобнее.
Мне кажется, что мы не покидали комнату несколько дней. Это так кажется, я не знаю точно - пусть и несколько часов не выходили, но, значит, эти несколько часов растянулись надолго.
Она сказала мне:
- Ты не отпустишь меня?
Я сказал:
- Да.
- Никогда? - сказала она.
- Никогда, - отвечал я. - Только сейчас иди побудь с Марком. А потом - никогда.
Она молча оделась и молча вышла. Я не ощущал себя предателем и не ощущал себя нарушившим слово. Дело в том, что не ощущал себя никак: ни прежним Гаем, ни нынешним, ни императором, ни не императором. Я был только одно опустошенное страстью тело, и уже не тело правило мной, не страсть, а одни только усталость и утомленность. И еще - опустошенность и равнодушие. Нежность, любовь или сама страсть, все это было не важным и не занимало меня. Дух, небо, новый Гай - этого просто не было. Не перестало быть, но словно и не было никогда.
Я, впрочем, помнил о том, что надо же что-то делать. Что если я так буду продолжать сидеть в комнате, то не только власть моя кончится, но и жизнь. И тогда в самом деле не будет ничего - ни того пути, который был, ни этого, который только начинался.
Но как было выйти! Я не мог себя заставить. Не только их - слуг, сенаторов, друзей - я не мог видеть, но даже и просто домов, улиц, помещений моего дворца, зелени, небесного света - ничего. Знал, что должен действовать, и в то же время знал, что должен ждать. Не потому ждать, что не в силах был действовать, а почему-то по-другому. Это чувство - не убеждение, а чувство, - что необходимо ждать, было сильнее знания, что необходимо действовать. Я словно бы потерял сам себя, и воля не имела уже никакого значения. Но потеря самого себя (при всей опустошенности внутри) хотя и не давала радости, но и не повергала в уныние. Потеря самого себя была закономерной. И самое большее, чего я мог страшиться, это вернуться в самого себя и продолжать жить волей, а значит, страстями, прихотями, случайно пришедшими решениями. Да и просто правотой сознания, которое на самом деле не может быть правотой.
И я понял, что жить волей - значит жить в неволе.
Сколько же мне лет? Порой я забывал сколько. Порой казалось, что я только-только родился и не знаю ничего и понять ничего не могу. А порой казалось, что я дряхлый старец и порог смерти в каком-нибудь шаге от меня. И даже в полушаге. А я тоже ничего не знаю, не ведаю и ничему не научился.
Передо мной стоял человек. Первое было: кто посмел войти сюда без моего разрешения?! Это было императорское. И тут же, зачеркнув императорское, было: кто же пожалел меня и, несмотря ни на что, пришел разделить со мной мое одиночество?
Сулла. Это был он. Плохо осознавая, что я делаю, и не успев ни о чем подумать, я бросился к нему, обнял его и закрыл глаза. Шептал - не помню, про себя или вслух: "Где же ты был так долго! Почему и за что ты оставил меня!" И долго не мог от него оторваться. Не мог оторваться как от единственного моего друга или скорее как от собственного страдания, от которого я бежал и одновременно без которого не мог жить.
Наконец мы сели: я в свое кресло, он напротив меня. Мне трудно было поднять на него глаза. Не стыд за то, что я так обращался с ним, не мое прежнее императорство, а что-то другое было причиной. Мне казалось, что в его глазах я увижу отражение собственного своего лица, а я так боялся его увидеть. Казалось, если увижу и пойму, какое это лицо, то все - я сделаю те полшага, что отделяют меня от смерти. И тогда уже не будет ничего - ни жизни, ни знания, ни страдания. Последнее мне было страшнее всего потерять.
Я не мог поднять на него глаза и не поднимал их, но все, что было у меня в последнее время, и все, что происходило со мной - небо, одиночество, "братство одиноких", - все это собралось внутри в какой-то плотный сгусток, так, как не собиралось никогда. В этом сгустке были и цельность, и четкая разделенность на части - сам я прежде так ясно никогда не понимал, что такое небо, одиночество под небом и "братство одиноких". Что такое мир в темнице и что такое страдание. И что страдание есть освобождение из темницы и путь к небу.
И тут Сулла сказал:
- Да, Гай, я внимательно слушаю тебя.
Я не произнес еще ничего, ни единого слова, а он уже назвал меня Гаем и сказал, что слушает. Если бы не страх, что сгусток того, что я несу в себе, исчезнет и я вдруг снова сделаюсь пустым, я бросился бы ему на шею. Благодарность, отчаянную благодарность я ощутил к нему. Настолько сильную, что она на некоторое время прикрыла собой сгусток, потопила его в себе - я даже пошевелился, чтобы проверить, здесь ли он и не было ли его присутствие иллюзией и обманом. Нет, сгусток был. И тогда я стал говорить.
Странно, что я не помню того, что говорил, то есть ни одного слова. То, что было во мне, говорило само, и я только знал, что оно говорило ясно и правильно, так, как мне самому не дано было высказать. И даже, наверное, не дано ощутить.
Когда я закончил или, вернее, когда это закончилось во мне, я произнес уже сам:
- Ты понял меня, Сулла?
- Да, Гай, я понял, - отвечал он, и больше не было необходимости спрашивать, потому что я знал, что он понял и что теперь есть на свете человек, который вместе со мной знает о небе, одиночестве и "братстве одиноких". И еще, что страдание есть освобождение.
И он сказал:
- Ты в самом деле Божественный Гай, и если бы не небо и одиночество, которое ты открыл мне, которое выше любого из нас и выше всего, - если бы не это, то я самым высшим счастьем и самой высшей радостью почитал бы поклоняться тебе.
Я слушал его, а сам думал с сожалением: "Что же еще добавить к тому, что я сказал, чтобы получить такой же ответ!" Мне так хотелось слышать его такие слова в ответ на мои объяснения. Никогда не думал, что похвала может быть такой сладкой.
Я велел, чтобы ему приготовили комнату рядом с моими покоями и чтобы он свободно мог приходить ко мне в любое время дня и ночи. Сенатор Сулла, приближенный Сулла - чем я мог его наградить! Я уже не император, но брат. Братством? Но разве это награда! Это совместное страдание. Это он наградил меня братством в такой же мере, как и я наградил его. Не знаю, не могу больше говорить. И чем больше говорю, тем лучше понимаю, что выказываю радость, а не суть, и тем сильнее страшусь, что радость поглотит суть, потому что и у радости есть и должна быть мера. И только у сути нет ее.