"В тайге живать - надо сытно жевать, - сумрачно думал Остафий. - Тайга квелых не любит. Мне б сюды поболе крепышей вроде Деки - горы б своротил. Да где их взять? Во всем остроге токмо и работников, что Федьша Дека, Лучка Недоля, Пятко Кызылов да Остап Куренной. Остальные так, видимость одна, хиляки, муха крылом перешибет. Работа на лесоповале разве что лошади под силу. Тайга коварна, человек от голоду вял. Не успел отвернуться от падающей лесины - окровянит острым суком, а страшней того - перебьет хребет. А свалился казак, зацинжал, и кыргызец - вот он. Некому и захоронить будет…"
В бескормицу приварка ради лучших охотников из новокрещенных наряжал Харламов на добытки, лесовать, освобождая от плотницких работ. Томские татары - плотники неважнецкие, зато к охотницкому ремеслу зело успешны. Боровую дичь из лука на подслух за полета шагов бьют порато - добрей, чем иной из самопала, да и кулемки ставить горазды. И, случалось, кузнецкая тайга потчевала служилых нескупой рукой. По весне уток да гусей с крылец стреляли. С мясом, известное дело, голод - не голод, горе - не беда. В иные семицы дичина в острожке не переводилась, и тогда отъедались мясом, урезая хлебушко.
Сиротам казачьим Харламов указал давать "зверя мерного, а не детыша, и шкурье на оном не колото чтоб и не рвано было. Потому как сироты казачьи - и наши младени. Казачишкам, которы от трудные службы в хворость пришли, давали по тому же".
…День за днем одевались избы острога стропилами, стены дыбились зубчато, островерхие башни целились в самое небо. Зацинжавших до смерти, загибших погребали по весне старым обычаем - главою на всхожее, ногами - на закатимое солнце в долбленых колодах-домовинах, посеред цветущей елани.
В ту первую весну строились небогато. Допрежь всего о крепленье крепостцы пеклись, после - об удобствах. Попервости избы казачьи срубили торопливо да кособоко, без окон и с малой, словно пчелиный леток, дверью - тепла ради. Иные с топкою по-черному. В потолочный продух дым и смород выходили.
К маю у казаков были не только жилье, но и поветье, и кузница, и зелейный погреб.
Не какой-то там станок или заимка - надежная крепость выросла на виду у хмурой тайги. С мрачным любопытством разглядывала крепостцу кузнецкая черневая тайга, и люди к ней, к тайге, привыкали.
Таинственный и властный лист бумажный
Когда на деревах стали лопаться почки, острог был сработан. Кокорев и Лавров с товарищами в Томский город в обрат с попутной водой сторопились… И то сказать, Кузнецк - крепостца малая, Томскому городу не чета. Вокруг юртовщики рыщут, числом многие. Того и жди пожог учинят либо резню. В Томском много спокойней. Да и корма в Кузнецке съедены, голодом сидят казачки. На одной, почитай, колбе сидят кузнечане, благо тут ее - косой коси. С горькой издевкой прозвали служилые дикий этот чеснок "казацким салом".
С превеликим трудом добрались казаки до Томского острога. Полая вода несла утлые шитики, будто щепу. Полили обычные в это время года затяжные дожди, и разбухшая Томь жадно слизывала с берегов деревья, татарские хижины.
Несколько раз Кокорев с Лавровым посылали людей в побережные аилы на поиски съестного. Татары, завидев причаливавшие шитики, разбегались кто куда, и казаки ничего, кроме закопченных стен, в аилах не находили. Лишь однажды за все это время казакам повезло: в одном аиле они нашли берестяные короба талкана и связку вяленой рыбы. Рыба была несоленой, от нее лоснились бороды и губы. И муку ели прямо руками, она ложилась желто-серым слоем на масляные бороды. Короба были вместительные, насытились все. И только наевшись, заметили, сколь смешон вид их. Сидя на берегу, тыкали друг друга в припудренные бороды, гоготали ленивыми, сытыми голосами, потом пили до вздутия животов воду. Сытости этой им хватило ненадолго, и казаки добрались до Томского в чем жива душа от голода.
Однако и в Томском их ждал не мед. Долгая зима подобрала дочиста припасы томичей. Прибывшие из Кузнецка сразу же залезли в долг к начальным казакам. Назревала смута, которая приходила каждый раз, когда наступал голод.
Чуя ее приближение, томские воеводы умело повернули казачье недовольство в нужную для себя сторону.
- Осударю-царю об жалованье писать надобно, - смиренно отводя глаза в сторону, гугнявил воеводин писец.
- А кто ее повезет на Москву, гумагу эту? Уж не ты ли? - припечатал кулак к столешнице Митька Згибнев. - У нас не токмо коней, сбруи конской и той нетути - всю сожрали. Пехтурой, што ль, до Москвы-то шмыгать?.
- Будут кони! - рванул на груди рубаху писец. - Будут кони. Пишите челобитную. Сам к Федору Васильичу пойду, в ноги бухнусь, а добьюсь и коней, и нарочных.
Несколько дней ушло на обдумывание и сочинение челобитной. Пока шумели да кричали, все вроде просто было, а как дело дошло до бумаги, так все нужные мысли и слова куда-то выветрились. Попробуй-ка собери их вместе да запиши буквами - ничего не падает на бумагу. Казаку свычней саблей махать, а не пером водить. Робеет казачина перед бумажным листом…
Сидели служилые, потели, опасливо поглядывая на чертову бумагу. Уж и не рады, что связались с челобитной. Спасибо, писец подсказал - что и как.
А он, писец, драгоценной бумаги не жалел. Много листов было исписано и перечеркано, и вот, наконец, челобитная набело переписана.
"Царю государю и великому князю Михаилу Федоровичу всеа Русии бьют челом холопи твои Томсково города пешие казаки Федька Борисов, да Данилка Анисимов, да Стенька Ядринский, да Митька Згибнев, да Васька Казаков и во всех своих товарыщей место 45 человек. В нынешнем, государь, во 126-м году по твоему царскому указу и по отписке твоего государева боярина и воеводы князя Ивана Семеновича Куракина твои государевы воеводы Федор Васильевич Бабарыкин да Гаврило Юдичь Хрипунов посылали нас холопей твоих на твою царскую службу в Кузнецы с сыном боярским с Остафьем с Харламовым, а велено нам холопем твоим на усть Кондобы в Кузнецкой земле острог поставить. И мы холопи твои пошли из Томскова города поздо, и до усть Кондобы, государь, не дошли, и зазимовали в Тюрюберской волости. И в Тюрюберскую, государь, волость пришли к нам ис Томского города тотарская голова Осип Кокорев да казачья голова Молчан Лавров, а с ними пришли на лыжах конные казаки. И из Тюрюберской волости, государь, пошли мы холопи твои с Остафьем Харламовым, да с Осипом Кокоревым, да с Молчаном с Лавровым и с конными казаками вместе в Кузнецкую землю и пришли на усть Кондобы реки и острог поставили, и крепи учинили, и кузнецких людей под твою царскую высокую руку привели и иные новые земли, и твой государев ясак с них взяли и привезли в Томской город к твоим государевым воеводам. А пошли мы холопи твои на твою царскую службу в Кузнецы без твоего царскаго жалованья. А дано нам холопем твоим твоего царского денежново жалованья на прошлой 125-й год полтретья рубля. И мы холопи твои, пошотчи на твою царскую службу в Кузнецы, должилися великими долгами, давали на себя кабалы, а имали в долг платье и обуви и харчь, и головы свои позакабалили, и животншков своих избыли, и в долгу, государь, погибли до конца без твоего царского жалованья. Милосердый царь, государь и великий князь Михайло Федорович всеа Русин, смилуйся, пожалуй нас холопей своих за нашу службишко и работу своим царским жалованьем, вели, государь, нам додати свое царское денежное жалованье на прошлой на 125-й год и на нынешний на 126-й год, чтоб нам холопем твоим без твоего царского жалованья на правеж в долгу в конец не погинуть и твоей царской службы впредь не отбыть. Царь государь, смилуйся, пожалуй".
Написали челобитную, излили в ней свои беды-печали, и вроде как на душе легче стало. Челобитная ходила из рук в руки; изжелта-белые листки шевелили казаки заскорузлыми пальцами, неумело царапая по буквам, по строчкам, читали по складам… И хотя никто толком не знал, когда и чем пожалует их государь и дойдет ли вообще эта челобитная до царя, каждый верил в магическую силу письменного слова, каждый казак с суеверным почтением и даже страхом глядел на белый бумажный столбец. С нее, с бумаги, начинались войны, читались смертные приговоры, - и летели отрубленные головы. Все важнейшие указы, оглашаемые на площадях бирючами-глашатаями, записывались на бумагу. Как же было не верить в ее всемогущую силу!
Воеводы Хрипунов и Боборыкин потирали руки:
- Пишите, пишите, забубённые головы! Все одно ваша галиматья в приказных бумагах завязнет… Ножей да пищалей не пужаются, перед бумажным листом робеют.
- Молодец, Ортюшка! - потрепал Боборыкин писаря по загривку. - Все как надо сработал. Дам я им лошадей. Не им дам, сам снаряжу нарочных в Москву. Все одно мне ясак в казну везть.
Федор Васильевич щелчками указательных пальцев снизу взбодрил торчащие кончики усов:
- И пущай казачки заместо того, чтоб гиль заводить, ждут да надеются. Блажен, кто верует!..
- К вере-то еще и хлеб надобен, - вставила воеводиха, - а у них не токмо хлеба, отрубей нетути. Голодом оне сидят, будто не знаешь.
- На сей случай у нас с Гаврилой Юдичем кой-какой запасец имеется, - подмигнул Боборыкин Хрипунову. - И готовая мучица, и жито припасены. Милости просим, господа служилые, приходите, берите, ешьте на здоровье. Денег нету - берите в долг.
- Уж какие деньги! - хихикнул писец. - Не было их у казаков и не будет.