Вокруг стоял праздничный разноязыкий гомон. Суетни - через край. В людском круговороте шабуры мешались с кумачом русских рубах. Торговали со столов и прилавков, сколоченных на скору руку. Московитяне разложили товар ходкий, меновый; с одних прилавков продавали медные тазы, топоры каленые, замки пудовые, величиной с баранью голову, косы-литовки да горбуши, ножи, ножницы, веревки. Особливо стояли колокольца: большие, поменьше и совсем маленькие. На них старой вязью писано: "Купи, денег не жалей, с оным ездить веселей" или "Купи, не скупися, езди - веселися!" Тронешь дарвалдайский колоколец - зальется, засмеется он молодым звоном. Из-за других прилавков бойкие торговцы щепетиньем зычно зазывали честной народ к своим товарам. А товары были все заманчивые и вид имели приятственный.
Ленты алые, атласные были впору любой туземной красавице. В рот так и просились сладости московские, конфекты с махрами, петушки леденцовые. А пуще других привлекали казаков телеги, где на разостланных холстах лежали в тряпицы завернутые плитки табун-травы, продаваемой почти открыто, шапки узорчатые, сукманы неизносимого сермяжного сукна, порты и сапоги яловичные высокие. Баб татарских и чумазых ребятишек тянуло к ниткам бисера, к гребешкам роговым, к платкам ярким, к писаным холмогорским свистулькам - лошадям и косулям. Хрипловатый бас румяного квасника легко перекрывал базарный гомон:
"Навались на квасок!
Ширяет в носок.
Подходи, не робей-ка!
Цена: жбан - копейка".
С ним перекликался петушиный тенорок сбитенщика:
"Сбитень с шалфеем!
Пьем - аж потеем!"
Рядом татарин с рваной ноздрей, одетый в дырявый шабур, изъяснялся с купцом посредством жестов, делая круглые глаза и прищелкивая языком. Менял он соболей на московский платок и стеклянные бусы. Купец, воровато оглядываясь, перебирал коричневый, отливавший дорогим блеском мех цепкими пальцами. Две сильные страсти боролись в нем: азарт торговца и боязнь отведать батогов - скупка и продажа соболя беспошлинно наказаньем чревата. Обладатель соболей удерживал колебавшегося купчика за полу. Купец играл в равнодушие, делал вид, что хочет уйти: "Надоели вы мне!"
Мрасские татары явили базару трое саней рыбы, шкурки беличьи, короба грибов и моченой кислицы. Обвешанные зайцами, утками, тетерками толкались в толпе охотники. Пятко Кызылов разговаривал по-татарски с абинским паштыком Базаяком. Разговор шел важный: о видах на зимнюю соболиную охоту, а значит и о видах на ясак.
- Нынче тайга бурундуком кишит, - говорил князец, - белки тоже много. Значится, и соболю быть. Потому как для соболя бурундуки да белки - корм наилучший. Орех нынче в кедровниках добрый уродился. И бурундук, и белка, и сам албага - соболь - все орех любят. Стал быть, сполна ясак сберете, еще и нам крохи останутся.
- Персты-то медведь, что ль, отхряпал? - кивнул Пятко на левую клешнястую руку Базаяка, на которой безымянный и мизинный пальцы отсутствовали. Спросил так, от скуки, чтобы хоть что-нибудь сказать.
- Мороз отгрыз, - вздохнул паштык. - Прошлой зимой еще. Ухо вот тоже мороз обкургузил. Мало-мало всего не съел…
Они немного помолчали, потеряв нить разговора.
Пятко угостил князца табун-травой и стал глазеть на торговлю.
Опьянев от трех затяжек, Базаяк выдохнул дым, закашлялся и запел сиплым голосом:
"Кедрам лазим,
Шишкам бьем,
Бурундук купсам сдаем"
Пятко подмигнул ему:
- Это ты, князь, с табун-травы, тверезый так запел, а ежли б тебе чарку бормотухи поднесть, как бы ты заголосил? Опосля торгов приходи в кабак-то, посидим, погутарим об том, об сем…
Пятко неспешно зашагал вдоль торгового ряда.
На покупателей смотрели белые, заплаканные луны медвежьего сала, в круги перетопленного. И все запахи перешибал знаменитый шорский мед. Отсюда в туесах, берестнях и кадках везли его купцы за тысячи верст в Москву, к столу самого государя.
Народ торговался, менял, божился, спорил, отчего вкруг острожка делалось шумливо, как на птичьем гнездовье.
За воротами у коновязи, на утоптанном пятачке кыргызы продавали лошадей. Подходили казаки родовитые, из начальных, понимавшие толк в конях степных кровей. Хлопали коней по холкам, заглядывали в зубы.
- Гляди, урус, эта коня! - гортанно кричал статный степняк, одетый в рваный шабур. Поверх лохмотьев кыргыз опоясан был плетью, на которой висело дорогое оружие в серебре с чернью. Щелкая языком и диковато стреляя взглядом, кыргыз круто развернул перед зеваками своего карабаира, разом осадив его на все четыре копыта. Конь красиво, с переплясом горячился, прядая ушами и передергивая кожей. Трепетал бело-розовый храп, скошенный на толпу мерцал рубиновый глаз. Азиатское желтое солнце лежало на ладной его спине.
- Фу ты, черт! И скоки же у нехристей! - скребли в затылках казаки. - Ноги ладны, грудь могутна, а шея-то, шея баска - загляденье!
- А репица и хвост как лежат!
- Вот и повоюй с имя пехом.
- Казацкий скок - вот он, - со смехом показал Дека на блоху, скакавшую по заплатам Омелькина армяка, - не ты на нем, а он на тобе скочет.
- Да ну тя! - беззлобно отмахнулся от него Омелька. - Ты лучше на коней гляди. Кони-то, кони какие!
И впрямь, кони продавались отменные, разных мастей: буланые, чалые, пегие и саврасые, вороные со звездами, в белоснежных чулках, каурые в яблоках, бахматы и карабаиры. И все они были словно рождены для походов и ратных дел. Горбоносые морды их выдавали характер злобный и горячий. Такие лошади обычно первыми рвались в битву и не шарахались от выстрелов. Крепкие бабки передних ног и широкая грудь делали их незаменимыми в трудных походах.
- Лошадь у кыргызца завсегда баская, хоша обворужен кыргызец супротив нас слабовато. Нету у его вогненного бою, а это, брат, все едино, что с клюкой супротив грома господня, - басил пятидесяцкий Козьма Володимерцов, а Омелька Кудреватых скрипел, как ставня на ветру:
- Оружия вон ить какая ноне пошла! Раньше силу шибко различали. Ежли кто норовил без ее, а так, одной хитростью взять - сразу заметно было. В казаки без силы ходу не было, не верстали в казаки без силы. Вогненного бою тогда еще не придумали, все заединая сила делала - копье да бердыш, сабля еще. Для тех, кого в казаки верстали, испытание было: ведмедя побороть. В ранешнее время, бывало, с единым засапожниксм почасту супротив ведмедя ходили.
Эдак вот дед мой единожды берлогу нашел и ведмедя сбудил. Зверь-от матерой попался. Из берлоги встал да как зарычит! А дедка мой выхватил засапожник из-за голенишша и на ведмедя - шасть!
Под ноги-то не глядит, а под ногами коряга-выворотень. Дед об ее возьми да споткнись. Нож-то и выронил. А ведмедь уж - вот он, тута, рядом. Дед, однако, скороспешно на ноги вскочил да как рявкнет - аж иголки с пихты посыпались. С ведмедем от страху ведмежья болезнь приключилась.
Встал он на четвереньки и окорачь - подай бог ноги от деда мово. Весь снег обмарал - со страху, значитца, распаялся полностью.
Не пришлось, однако, зверю убегти. Туша огромадна - наст под ём рушится. Дед мой тем часом засапожник сыскал, ведмедя настиг и прикончил.
В пылу красноречия рассказчик даже приседал, жестикулируя и стукая сухоньким потным кулачком себя в острую коленку, то изображал медведя, то кричал "зычным" голосом своего легендарного деда-охотника.
- Ох, и брех ты, Омелька, елки-метелки! - подбодрил рассказчика Пятко. - Одного я не докумекал: кого ведмежья болесть проняла - ведмедя али деда?
Толпа взорвалась хохотом, а Омелька, держа прежний фасон (бороденку ради праздника гребешком продрал), невозмутимо продолжал:
- Ноне народ хлипкой пошел, слякотный народец, на зелье да на табун-траву падкой, тоже и насчет бабского сословья. Настоящей-то силы нету ни в ком. А оружья - вон ить какая пошла! Человек нонеча столько может, что и сказать нельзя, чего он может.
Страшная оружья в руках у него: пищали да пушки, бонбы вон какие! Все вогненный бой. Че и говорить, сила человеку нонеча большая дадена. Страшенная сила! Да сам-то человек все мельчей да хлипче становится. Сила-то эта супротив самого же человека и оборачивается. Ох, поборет она его, сила эта. Ране, при лучном бое, все меткий глаз да могутность решали. А ныне подкараулит тебя некой сморчок - пулю в лоб, и готов голутвенный казак Омелька.
- Истину баешь, - серьезно согласился Пятко, - ране народ крупный был. Все такие здоровяки, как ты. Вятские - люди хваткие, семеро одного не боитесь.
Он ласково похлопал ручищей по цыплячьей груди Омельки:
- Чтой-то ты, здоровяк, наскрозь светишься: в рот заглянешь - сзаду божий свет видно?
- Это ничего, что у его грудь впалая, зато у его спина колесом, - "защитил" Омельку Дека. - Мели, Омеля, твоя неделя.
Лошади, будто вслушиваясь в разговор людей, утвердительно кивали головами. Казакам надоело говорить о лошадях; они разошлись по одному, по двое поглазеть на торги.
Возле кучек теплого еще навоза хлопотали и ссорились воробьи, дерзко подхватывая овес из-под самых копыт лошадей. Чалый жеребец фыркал и косил в их сторону красноватым глазом.