- Жалковать приходится. А то можно было начинать с твоего соседушки.
- Со Шкурки надо почин делать, - выпалил Матвей.
- Тю, грец, - засмеялся отец, весьма довольный сыном, - вот тебе и Мотька. Вот тебе и меньшак. Ясно дело, со Шкурки. Другого такого ворюгу поискать, и тоже красным клеймом припечатанный.
- Новые законы велят, а? Можно? - спросил Никита.
- Что можно? - Брагин приподнял брови.
- Воров самосудить.
- Новых законов мы еще не читали, а на старые обычаи казачества никто не посмеет поднять руку, - убежденно сказал Брагин.
Во дворе затихал неясный шум, долетавший сквозь закрытые ставни. Света в горнице не зажигали. Люди, сгрудившиеся в плотную кучку, то начинали громко спорить, то шептались и осторожно смеялись. Хозяйка внесла было лампу, на нее зашикали, она вышла, дунула сверху, приблизилась к иконам, истово закрестилась.
Невестки притихли, каждая со своими думами, в горницу их не пускали, им было боязно и скучно. Появился Матвей.
- Маманя, теперь давай лампу, - сказал он.
- Чего решили, Мотя? - спросила мать.
- Воров зачнем казнить.
- Когда, сыночек?
- Скоро, маманя, может, завтра.
- Ой, сыночек, завтра нельзя. Воскресный день завтра, - усовестила старуха, - бог счастья не даст, новых воров нашлет.
- Да, - раздумчиво протянул Матвей, - надо предупреждение сделать. Видать, на тяжелый день оставят, - успокоил Матвей, - на понедельник, бо и впрямь завтра несподручно.
- Воскресный день, - повторила мать.
- Воскресный день одно дело, а второе - кулачки назавтра сбираются…
ГЛАВА III
Перед рассветом Меркул подседлал коня и на ходу крикнул жене: "В степь поехал". Женщина покачала головой, предвидя начало чудачеств мужа, отозвала волкодавов и направилась в хату досыпать.
Меркул, проскакав нижней дорогой, промятой браконьерами, достиг Золотой Грушки. Ветры смели с кургана снег. Дед пощупал заиндевевший травяной пласт. Ладони увлажнились.
- Теплеет, - тихо произнес он.
Только Меркул мог определить теплоту в этом древнем, затравевшем склоне, казалось насквозь промерзшем за суровую зиму. Яловничий сердито дернул коня, нагнувшегося было в поисках корма, и с размаху плюхнулся в седло; конь пошатнулся, сделал шаг вперед. Из-под густой челки, отросшей за зиму, на всадника округлился блестящий глаз.
Недовольство имеешь.
Меркул нагнулся, потрепал коня по волнистым подушечкам груди. Конь похрапыванием выразил свое удовлетворение.
- То-то, дурачок.
Солнце поднималось, подрагивая оранжевым диском, точно нехотя выползая в эту холодную, неприветливую местность. Лучи, метнувшиеся по степи, заиграли на снегу и одновременнно изменили цвет всего неба. Из темного оно сразу же поголубело, бледнея все больше и больше. Восточная закраина, вначале побагровевшая, вскоре затрепетала струйчатыми тонами светлого золота. Солнце разогнало нагорные туманы, и они уходили куда-то вглубь, будто всасываясь невидными отсюда ущельями. Горы приблизились, и Меркулу казалось, что он вполне различает тяжелые дубы и ветви, покрытые сухой курчавиной листьев, умерших, но не опавших, кущи прохладных чинар, наперегонки взметнувших стройные стволы.
Меркул отвернулся. В конце концов это были чуждые пейзажи. В той стороне обитали люди, долго бывшие врагами кордонному казачеству. Меркул по старинке не любил черкесов, ожидая от них всякого зла. Теперь, в условиях новой борьбы, не совсем еще осознанной Меркулом, прежняя вражда как-то отодвигалась. Ее заслонили события, грозно наступавшие на станицу. Яловничий задумчиво снял с порохового рожка кисет, поднял глаза, обвел ими с какой-то торжествующей радостью степь. Вдруг он вздрогнул. К нему ехал человек. Гнедой, неплохих кровей жеребец передвигался шагом, изредка брезгливо перепрыгивая косые, рябоватые поверху, заструги.
"Павло, - угадал Меркул, и первым его непроизвольным порывом было уйти от встречи, может быть даже убежать от Павла. И не потому, что это был именно он, Павло Батурин, а потому, что ему хотелось остаться одному в этой любезной его сердцу предвесенней степи, безмолвной свидетельницей его ночных похождений. Но уйти от Павла нехорошо, может показаться подозрительным. А потом Павло может догнать его и начнет допытываться о причинах его бегства. Все эти мысли мгновенно, вначале беспорядочно, а потом в стройной последовательности промелькнули в голове яловничего, и он остался на месте. Сильные руки его только покрепче смяли ременный повод, а наружно Меркул остался спокойным, будто ничего не взволновало его.
Павло узнал во всаднике, стоявшем на вершине кургана, Меркула, перевел жеребца на более резвый аллюр и пошел на сближение короткой строевой рысью. Яловничий удовлетворенно определил добрую строевую выучку дареной генеральской лошади и в душе позавидовал Батурину.
Павло, не снижая резвости, взлетел на курган, словно хвастая и лошадью и своей кавалерийской статью, и уже на вершине кургана, цокнушись о Меркуловы стремена своими стременами, осадил жеребца незаметным нажимом шенкелей и собранным резким рывком повода.
- Раненько горобцов считаешь, председатель жалобной комиссии, - поздоровавшись подшутил Батурин.
Меркул возглавлял в Совете комиссию по приему жалоб.
- Где их попересчитаешь, когда главный землемер их всех поразгонял, - отшутился Меркул.
Павло спешился. То же сделал Меркул.
- Ездил к Камалинскому юрту, - сказал Павло, закуривая, - гурдаевскую экономию осматривал. Десятин четыреста генеральских паров к нам влезло.
- Бураки?
- Да. Бураки сеяли в прошлом году.
- Кому же пары пойдут? - пытливо раглядывая Павло, спросил Меркул. - Я, кажись, на последнем совете не был.
- Ты и на предпоследнем не был, - съязвил Павло.
- Тоже виноват, Павел Лукич. - Меркул почесал бороду. - Так земля кому же?
- Объявились вдовки какие-сь безземельные, у кого девок много, заявление подали.
- Казаки?
- Кабы казаки.
- Городовики?
- Есть и городовики.
Они одновременно прыгнули в седла.
- Верхней поедем? - спросил яловничий.
- Мне все едино.
- Поедем тогда верхней, там не такая сугробина.
Солнце поднялось. Серые пласты зяби с южной стороны подмокрели. Снежное зерно укрупнилось, сияло. Павло распутал башлык, встряхнул и закинул за спину. Яловничий невольно залюбовался статным видом Батурина.
- Знаменитый казак ты, Павло Лукич. Только жалко, - он тяжело вздохнул, - видать, скоро отрубят голову. А казак без головы никому не нужный.
Павло сдвинул резкие брови.
- Ты про что?
- Вермишель начали неподходящую, Павел Лукич, - тихо сказал Меркул, и в тоне голоса ощущалась явная тревога. - Больно шибко Егор на станицу полез. Станица ему мать, а он двумя сапожищами.
- Ты про хлеб?.
- Хотя бы и про хлеб, - оживился Меркул, - я ведь во всех этих делах на первый взгляд будто посторонний, как будто в цирке в Армавир-городе. Сидит, мол, дед Меркул и глядит - какой такой борец на лопатки ляжет, або Иван Поддубный под Буля, або Буль под Ивана Под-дубного. Так многие думают. Земли, мол, у него один пай, да и тот не засевает, денег в кубышках не хоронит, хлеба только на прокорм семьи кое-как хватает, родни мало. И впрямь, погляжу я на себя, Павло Лукич, мало от меня корысти, мало кто на меня позавидует, будь то белый, будь то красный, будь то синий аль серо-буро-малиновый. Думок моих никто не знает, а может, кто по своей собственной глупости дурачком меня считает. Молчит-то не всегда дурак, Павел Лукич… Родился я в Жилейской станице, в ней же крещен, в ней и умирать почитай, придется, а потому за свою станицу всей душой болею. Мне мой юрт - вроде дома, все в нем знаю и всё жалею. Недаром меня в жалобную комиссию выбрали, тут уже Егор промаху не дал. - Меркул нагнулся, начал перебирать гриву коню. - Начинаются в нашем доме дела похуже пожара. Люди от рук начали отбиваться, от хозяйства. А от этого урон идет прежде всего станице. Вот сегодня воскресенье, день теплый, весна близко, а мы только двое с тобой в полях ездим, и то вроде не по своим надобностям, а по казенным. Ты - как земельной комиссии председатель, а я - жалобной. А бывало, раньше тут бы в такой день не обминулся, не успевал бы шапку скидать, здороваться… Возьмем первых с краю, тех же Литвиненковых. Какой бы только чертяка не носил бы их в поле. Зубами б землю кусал Игнат, на язык пробовал, корешки озимки разглядывал бы, не порвало ли морозом. А то начал бы снег вальками сгребать по загонам для увлажнения почвы. Выбили, одним словом, Литвиненкову семью из седел, а вокруг них еще десятков пять семейств крутятся, гудят, как пчелы в улье, когда туда воряга забрался и напакостил. Убыток есть хозяйству от этого? А?