– Мне повелел Господь, и я должна была уйти! Будь у меня сотня отцов и матерей, будь я королевская дочь, я все равно ушла бы.
– Спрашивала ли ты у твоих Голосов, можно ли тебе сказать родителям?
– Они хотели, чтобы я им сказала, но я ни за что не осмелилась бы причинить родителям это страдание.
По мнению допросчиков, такое опрометчивое решение было признаком гордости. А от гордости этого рода – один шаг до кощунственного обожествления.
– Твои Голоса называли тебя "дщерью Господа"?
Жанна ответила прямодушно и доверчиво:
– Да. Еще до осады Орлеана – и после того – они называли меня "дщерью Господа".
Они занялись поисками еще каких-нибудь доказательств гордости и суетности.
– На каком коне ты ехала, когда была взята в плен? От кого ты получила его?
– От короля.
– Были у тебя еще какие-либо королевские подарки? Какие-либо богатства?
– У меня были собственные лошади и вооружение; кроме того, мне были даны деньги для уплаты жалованья моим служащим.
– Была ли у тебя казна?
– Да. Десять или двенадцать тысяч крон. – И она добавила с наивностью:
– Не слишком большие деньги для ведения войны.
– Не у тебя ли теперь эта казна?
– Нет. Эти деньги принадлежат королю и находятся на сохранении у моих братьев.
– Что это за оружие ты принесла в дар церкви в Сен-Дени?
– Мой набор латных доспехов и меч.
– Не для того ли ты оставила там оружие, чтобы оно являлось предметом поклонения? – Нет. То был поступок благочестия. Воины, получившие рану, придерживаются обычая приносить подобный дар этой церкви. А я была ранена под Парижем.
Решительно ничто не могло воздействовать на их каменные сердца, на их заглохшую фантазию. Они остались безучастны даже к этой милой, так просто нарисованной картинке, на которой была изображена раненая девушка-воин, вешающая свои игрушечные доспехи рядом с угрюмыми, запыленными кольчугами исторических защитников Франции. Нет, для них тут ничего не было; они ценили только то, чем можно было, так или иначе, навредить и нанести обиду этому невинному созданию.
– Кто кому больше помогал, ты – своему знамени, или знамя – тебе?
– Кто бы кому ни помогал – это не имеет значения: ведь победы были дарованы Богом.
– Но сама-то ты полагалась больше на себя или же на свое знамя?
– Ни на себя, ни на знамя. Я уповала на Бога и больше ни на кого.
– Во время коронации не было ли твое знамя обнесено вокруг короля?
– Нет. Не было.
– Почему твоему знамени было отведено место на коронации предпочтительно перед знаменами других полководцев?
И тогда кротко и тихо прозвучал тот трогательный ответ, который будет жить, пока жива человеческая речь, и будет переводиться на все языки, и будет неизменно, вплоть до последнего дня, волновать все человеческие сердца:
– Оно разделило тяжесть трудов – оно заслужило и радость почета [12] .
Как это просто сказано и как красиво! И как рядом с этим бледнеет заученное красноречие светил ораторского искусства! Красноречие было прирожденным даром Жанны д\'Арк, и этот дар проявлялся у нее без принуждения, без подготовки. Ее слова были так же возвышенны, как ее деяния, как ее душа: они зарождались в великом сердце и чеканились великим разумом.
Глава XII
Дальнейшая деятельность малого тайного суда ознаменовалась поступком столь низменным, что и теперь, дожив до глубокой старости, я не могу вспоминать об этом хладнокровно.
В самом начале сношений своих с Голосами, в Домреми, Жанна, тогда еще ребенок, дала торжественный обет посвятить свое чистое тело и свою чистую душу служению Богу. Как вы помните, родители, желая воспрепятствовать ее воинственным намерениям, потащили ее на суд в Туль, чтобы принудить к браку, на который она никогда не давала согласия, – к браку с нашим бедным, добродушным, хвастливым, огромным, доблестным, и дорогим, и незабвенным товарищем – знаменосцем, который пал в честном бою и спит непробудным сном вот уже шестьдесят лет – мир его праху! И вы помните, что Жанна, когда ей было шестнадцать лет, предстала перед этим почтенным судом, сама повела свою защиту, изорвала в клочки все притязания бедного Паладина и развеяла их по ветру; вы помните, что пораженный старик-судья отозвался о ней как о "дивном ребенке".
Вы помните все это. Представьте же себе, что я почувствовал, когда эти лживые попы, благодаря которым Жанна на протяжении трех лет должна была четыре раза вступать в неравную битву, – когда они начали сознательно извращать все обстоятельства этого дела и выставлять его в таком свете, как будто Жанна привлекла Паладина к суду и, лживо утверждая, что он обещал на ней жениться, хотела его принудить к этому.
Конечно, не было такой низости, за которую не постыдились бы ухватиться эти люди, в своем жадном стремлении погубить беззащитную девушку. Им надо было доказать, что она забыла свой обет и пыталась его нарушить.
Жанна в подробностях восстановила истинную картину этой тяжбы, но понемногу потеряла терпение и закончила несколькими словами, обращенными к Кошону; томится ли он теперь в огненном пекле, где ему надлежит пребывать, или же он обманным путем перебрался в иную обитель – все равно: он помнит эти слова до сих пор.
Конец этого заседания и часть следующего были посвящены обсуждению старого вопроса – о мужском наряде. Странно, что такие важные господа занимались столь пустым делом: они ведь хорошо знали одну из причин, побуждавших Жанну оставаться в мужском платье; причина эта заключалась в том, что в ее комнате неотлучно, днем и ночью, находились сторожевые солдаты, а мужская одежда могла лучше охранить ее скромность, чем женская.
Суду было известно, что Жанна, между прочим, задавалась целью освободить находившегося на чужбине герцога Орлеанского; и они желали бы знать, каким образом она думала осуществить это. Ее план был деловит, и она изложила его с характерным прямодушием и простотой:
– Я захватила бы в плен достаточное число англичан, чтобы выкупить герцога; если бы это не удалось, то я нагрянула бы в Англию и освободила бы его силою.
Таков именно был образ ее действий. На первом месте – любовь, на втором – молот и клещи; но не было переливаний из пустого в порожнее. Она добавила, слегка вздохнув:
– Если бы я пользовалась полной свободой в течение трех лет, то я освободила бы его.
– Получила ли ты разрешение твоих Голосов бежать из тюрьмы при первой возможности?
– Много раз я просила их об этом, но они не давали мне позволения.
Как я уже сказал, она, вероятно, ожидала освобождения путем смерти в стенах тюрьмы, до истечения трех месяцев.
– Решилась ли бы ты бежать, если бы перед тобой оказались открытые двери?
Она ответила напрямик:
– Да – ибо в этом я увидела бы соизволение Господа нашего. На Бога надейся, а сам не плошай, гласит пословица. Но если бы я не была уверена, что мне позволено, – я не ушла бы.
И вот этот момент судебного разбирательства ознаменовался одной подробностью, воспоминание о которой неизменно приводит меня к убеждению (и мысль эта поразила меня тогда же), что хоть на одно мгновенье надежды Жанны остановились на короле, и в ее уме создался тот же самый план спасения, которым утешали себя мы с Ноэлем, – спасения при помощи ее старых солдат. Я думаю, что ей представилась возможность такого освобождения, но то была лишь мимолетная мысль, которая промелькнула быстро и бесследно.
Одно из выражений епископа из Бовэ побудило Жанну еще раз напомнить ему, что он недобросовестный судья, что он не имеет права здесь председательствовать и что он подвергает себя большой опасности.
– В чем же опасность? – спросил он.
– Не знаю. Святая Екатерина обещала мне помощь, но не знаю – какую. Мне неизвестно, буду ли я освобождена из этой тюрьмы, или же, когда вы пошлете меня на казнь, произойдет народная смута, которая вернет мне свободу. Не размышляя об этом, я жду, что случится либо то, либо другое.
Немного помолчав, она добавила следующие слова, вечно незабвенные; слова, коих смысл мог тогда остаться для нее самой загадочным, непонятным, – этого мы не знаем; слова, которые она, быть может, понимала всецело, – этого мы тоже не знаем; но слова, таинственность которых много лет назад рассеялась, и всему миру стал доступен их сокровенный смысл:
– Но Голоса всего яснее говорили мне, что я буду освобождена после великой победы.
Она остановилась. Мое сердце билось ускоренно, потому что в моих глазах эта великая победа означала не что иное, как вторжение наших старых солдат, – в последнее мгновенье они, с боевым кличем, ворвутся в город, бряцая оружием, и победоносно увезут с собой Жанну д\'Арк. Но, боже, сколь кратковременна была эта мысль! Ибо Жанна подняла голову и закончила свою речь теми словами, которые до сих пор живут в памяти людей и часто повторяются ими, – словами, которые прозвучали столь пророчески, что страх обуял меня.
– И всякий раз они говорят: "Покоряйся всему грядущему; не скорби о своем мученичестве; ибо после того ты войдешь в селения райские".
Думала ли она о костре? Едва ли. Я сам подумал об этом, но я уверен, что она имела в виду лишь эту долгую и жестокую пытку цепей, тюрьмы и оскорблений. И, конечно, то было истинное мученичество.
Вопросы теперь задавал Жан де ла Фонтэн. Он старался извлечь из ее слов все, что было можно.
– Голоса сказали тебе, что ты попадешь в рай, и ты, значит, уверена, что так оно и случится и что ты не будешь обречена на муки ада. Не правда ли?
– Я верю тому, что они мне сказали. Я знаю, что буду спасена.
– Этот ответ многозначителен.