Как же началось оно? Как и раньше. Когда закончились все приготовления, когда судьи в своих мантиях разместились по креслам, а стражники и приставы заняли свои посты, то Кошон с высоты своей трибуны приказал Жанне положить руки на Евангелие и клятвенно обещать, что она будет правдиво отвечать на все предлагаемые ей вопросы!
Глаза Жанны загорелись, и она встала; гордо и величественно стояла она, и повернувшись лицом к епископу, сказала:
– Остерегитесь, господин мой: ведь вы, мой судья, берете на себя страшную ответственность, и вы можете зайти слишком далеко.
После этих слов поднялся сильный шум, а Кошон кинул ей ужасную угрозу: он пригрозил, что она будет осуждена немедленно, если откажется повиноваться. Кровь застыла у меня в жилах, и я заметил, как вдруг побледнели окружавшие меня лица; ведь эта угроза значила: позорный столб и костер! Однако Жанна, продолжая стоять, ответила ему гордо и бесстрашно:
– Все духовенство Парижа и Руана не могло бы осудить меня, потому что не имеет на то права!
Снова шум и – рукоплескания зрителей. Жанна села на скамью. Епископ продолжал настаивать. Жанна сказала:
– Я уже раз присягнула. Этого достаточно.
Епископ закричал:
– Отказываясь принести присягу, ты навлекаешь на себя подозрение.
– Пусть. Я уже присягнула. Этого достаточно.
Епископ не отступал. Жанна говорила, что "она будет говорить только то, что знает, – но не все, что знает".
Епископ так долго мучил ее, что она наконец сказала с усталостью в голосе:
– Я пришла от Бога; здесь мне нечего больше делать. Возвратите же меня к Богу, от Которого я пришла.
Горько было слышать это; она как бы говорила: "Вам нужна только моя жизнь; возьмите же ее и оставьте меня в покое".
Епископ снова забушевал:
– Еще раз приказываю тебе…
Жанна оборвала его своим небрежным "Passez outre", и Кошон прекратил борьбу; и отступил он на этот раз с совершенно пустыми руками: он предложил взаимную уступку, и Жанна, неизменно сохранявшая ясность ума, увидела тут возможность самозащиты и охотно согласилась. Она должна была присягнуть, что будет говорить правду "относительно всего, что внесено в procès verbal". Теперь они уже не могли завлечь ее за известные границы: путь ее был определенно нанесен на карту. Епископ дал больше того, что желал, и больше того, что мог выполнить без ущерба для истины.
По его приказанию Бопэр возобновил допрос подсудимой. Так как дело было Великим постом, то они надеялись уличить ее в небрежном исполнении каких-либо религиозных обязанностей. Я мог бы наперед сказать им, что они потерпят в этом неудачу. Ведь в религии был весь смысл ее жизни!
– Когда ты ела и пила в последний раз?
Если бы она вкусила хоть крупинку съестного, то ни ее молодость, ни та голодовка, которую ей приходилось терпеть в тюрьме, – ничто не спасло бы ее от опасного подозрения в пренебрежительном отношении к предписаниям церкви.
– Я не ела и не пила со вчерашнего полудня.
Священник опять перевел вопрос на Голоса.
– Когда ты слышала Голос?
– Вчера и сегодня.
– В какое время?
– Вчера это было утром.
– Что ты тогда делала?
– Я спала, и Голос пробудил меня.
– Прикоснувшись к твоей руке?
– Нет; он не прикасался ко мне.
– Благодарила ли ты его? Стала ли ты на колени?
Понимаете? Он имел в виду Сатану и надеялся, что мало-помалу можно будет доказать, что она поклонялась заклятому врагу Бога и человека.
– Да, я его благодарила; и я стала на колени на моей постели, к которой я была прикована, и сложила руки, и молила послать мне помощь Божию, молила просветить меня и научить, какие ответы должна я давать на суде.
– И что же сказал тогда Голос?
– Он сказал мне: отвечай смело, и Господь поможет тебе.
Затем она повернулась к Кошону и сказала:
– Вы говорите, что вы – мой судья; повторяю еще раз: остерегитесь, потому что я воистину послана Богом и вы подвергаете себя великой опасности.
Бопэр спросил, не отличались ли советы Голоса двойственностью и непостоянством?
– Нет. Он никогда себе не противоречит. Не далее как сегодня он повторил мне, что я должна отвечать смело.
– Приказал ли он тебе отвечать не на все вопросы?
– Насчет этого я вам ничего не скажу. Я получила откровения, касающиеся моего государя, короля, и этого я не сообщу вам.
Сильное волнение овладело ею: слезы показались на ее глазах, и она сказала тоном горячего убеждения:
– Я глубоко верю – так же глубоко, как в учение Христа, как в искупительную жертву Спасителя, – верю, что через этот Голос говорит со мной сам Господь!
Когда ее снова спросили о Голосе, она сказала, что ей не разрешено говорить все, что она знает.
– Не думаешь ли ты, что Господь разгневается, если ты поведаешь всю правду?
– Голос приказал мне передать некоторые слова королю, а не вам; и кое-что было открыто мне совсем недавно – даже в последнюю ночь; ему следовало бы узнать об этом как можно скорее. Он тогда мог бы обедать гораздо спокойнее.
– Почему Голос не заговорит с королем, как говорил с тобой? Почему ты не попросишь его об этом?
– Я не знаю, такова ли воля Господа.
На минуту она задумалась: мысли ее витали где-то далеко. Потом она проронила замечание, в котором Бопэр – неизменно бдительный, неизменно внимательный – увидел новую возможность расставить ловушку. Не думайте только, что он тотчас ухватился за эту возможность, открыто радуясь своей находке, как поступил бы новичок, еще не изощрившийся в крючкотворстве и лукавстве! О нет: глядя на него, вы и не догадались бы, что он уловил ее слова. Он тотчас равнодушно заговорил о другом и принялся задавать праздные вопросы: он, так сказать, старался обойти кругом, чтобы неожиданно напасть из-за угла. То были докучные и не идущие к делу вопросы о том, не предсказал ли ей Голос освобождение из тюрьмы; не указал ли он ей, какие ответы она должна давать во время сегодняшнего заседания; был ли он окружен ореолом света, и есть ли у него глаза – и так далее. А опасное замечание Жанны заключалось в следующем:
– Без Божественной благодати я ничего не могла бы сделать.
Судьи видели, что у попа была какая-то задняя мысль, и они с кровожадным любопытством следили за этой игрой. Бедная Жанна была задумчива и рассеяна; вероятно, она утомилась. Ее жизнь висела на волоске, а она и не замечала этого. Минута была вполне благоприятная, и Бопэр потихоньку, крадучись подставил свою ловушку:
– Пребываешь ли ты в состоянии благодати?
О, среди судей были все-таки два или три честных человека; один из них был Жан Лефевр. Он вскочил с кресла и воскликнул:
– Это – страшный вопрос! Подсудимая не обязана отвечать!
Лицо Кошона почернело от злости, когда он увидел эту спасительную доску, брошенную утопавшей девочке, и он зарычал:
– Молчать! Садитесь на место! Подсудимая должна ответить на вопрос!
Не было надежды на спасение, не было выбора… Ибо каков бы ни был ее ответ – да или нет, – он ее погубил бы: ведь Священное Писание говорит, что человек не может знать этого. Подумайте, какое нужно иметь черствое сердце, чтобы, расставив эту роковую западню, гордиться своей работой и ликовать. Минута ожидания была для меня мучительна; казалось, прошел целый год. Все собрание заметно волновалось, и по преимуществу то было радостное волнение. Жанна обвела невинным, непотревоженным взором все эти жадные лица и затем скромно, смиренно изрекла тот бессмертный ответ, который смахнул ужасную сеть, словно легкую паутину:
– Если я не пребываю в состоянии благодати, то молю Господа сподобить меня; если же я пребываю, то молю Господа не отнимать ее у меня.
О, какое впечатление произвели ее слова! Вы никогда не увидите ничего подобного; не увидите за всю вашу жизнь. Сперва воцарилась гробовая тишина; люди изумленно переглядывались, а иные, устрашившись, осеняли себя крестным знамением. Я слышал, как Лефевр пробормотал:
– Придумать такой ответ не под силу человеческой мудрости. Откуда же снизошло столь дивное вдохновение на этого ребенка?
Вот Бопэр снова взялся за свою работу; но он, видимо, был удручен позором своей неудачи: неохотно и вяло исполнял он свое дело, которому уже не мог отдаться всем сердцем.
Он задал Жанне чуть не тысячу вопросов о ее детстве, о дубовом лесе, о феях, о детских играх и забавах под сенью нашего милого Arbre Fèe de Bourlemont. Проснулись потревоженные тени далекого прошлого, и голос Жанны оборвался; она немного всплакнула. Но по мере сил она сдерживала себя и на все отвечала.
В заключение священник снова коснулся вопроса о ее одежде. То был вопрос, который надо было все время держать на виду в погоне за жизнью этого невинного существа – надо было, чтоб он все время висел над ней, как угроза, в которой скрыта погибель.
– Хотела бы ты носить женское платье?
– О, еще бы! По выходе из тюрьмы, но не здесь.
Глава VIII
После того суд собрался в понедельник 25-го. Поверите ли? – епископ, нарушая условие, в силу которого допрос должен был касаться только того, о чем упомянуто в procès verbal, опять потребовал от Жанны безусловной присяги. Она возразила:
– Пора бы вам удовлетвориться. Довольно я присягала.
Она твердо стояла на своем, и Кошону пришлось уступить.
Возобновился допрос о Голосах Жанны.
– Ты заявила, что в третий раз, как ты услышала их, ты узнала, что это Голоса ангелов. Каких же именно?
– Святой Екатерины и святой Маргариты.
– Откуда ты знаешь, что с тобой говорили именно эти две святые? Как могла ты отличить одну от другой?