Подумайте только, как это было хитро, как находчиво! Что могла возразить, что могла поделать стража? Ведь эти люди, без сомнения, пользовались своим правом. Пленники составляли их собственность: этого никто не мог отрицать. Дорогие мои, если бы то были пленные англичане, то какая получилась бы богатая добыча! Ибо в течение столетия пленники-англичане составляли большую редкость и ценились высоко; а пленные французы – другое дело: они встречались в изобилии на протяжении целого века. Обладатель пленного француза, недолго берег его как источник выкупа, но чаще всего убивал, чтобы не тратиться на его содержание. Это показывает вам, как невысоко тогда ценилась такая добыча. Когда мы взяли Труа, то теленок стоил тридцать франков, баран – шестнадцать, а пленный француз – восемь. За животных платили огромные деньги – не удивительно, если цена эта вам покажется невероятной. Но помните, что тогда была война. Влияние войны сказывалось двояко: мясо становилось дороже, пленники – дешевле.
Итак, несчастных французов уносили прочь. Что мы могли поделать? Едва ли мы могли добиться чего-нибудь путного, но мы исполнили все, что было в наших силах. Снарядили гонца, и он помчался к Жанне с известием, а мы, вместе с французской стражей, остановили шествие и начали переговоры, – вы понимаете, надо было выиграть время. Какой-то рослый бургундец потерял терпение и, издав проклятие, сказал, что его никто не посмеет остановить: он-таки пойдет и возьмет с собой пленника. Однако мы загородили ему дорогу, и он убедился в своей ошибке: уйти было невозможно. Тогда он разразился самой безумной и кощунственной руганью и, сняв пленника со спины, поставил его на землю, связанного и беспомощного; затем он вынул свой нож и сказал нам с торжествующей злобой во взгляде:
– Вы говорите, я не имею права его унести? Однако он принадлежит мне, и с этим никто не будет спорить. Раз я не могу унести его отсюда – эту принадлежащую мне вещь, – то можно распорядиться иначе. Да, я могу ведь убить его: величайший олух среди вас – и тот не станет отрицать этого права. Об этом вы и не подумали? Паршивцы!
Бедный изможденный пленник глазами молил нас о спасении; потом он заговорил и сказал, что дома у него остались жена и маленькие дети. Подумайте, как обливались кровью наши сердца. Но что мы могли поделать? Бургундец был прав. Мы могли только просить и заступаться за пленника. Так мы и поступили. А бургундец злорадствовал. Он остановил руку с занесенным ножом, чтобы упиваться нашими мольбами и издеваться над нами. Этим он задел нас за живое. Тогда Карлик сказал:
– Позвольте-ка, господа молодые, я потолкую с ним; уж если что кому нужно растолковать, так я на этот счет мастер – всякий так скажет, кто имел со мной дело. Усмехаетесь? Так и надо за мое хвастовство, поделом. Однако я все-таки побалую немного – самую малость…
С этими словами он подошел к бургундцу и повел тихую, спокойную речь, отменно доброжелательную и незлобивую; между прочим упомянул он о Деве и только что начал говорить о том, как она, по доброте своего сердца, оценила бы и восхвалила бы тот милосердный поступок, который он…
Он не договорил. Бургундец перебил его гладкую речь оскорблением, направленным против Жанны д\'Арк. Мы бросились вперед, но Карлик, с побагровевшим лицом, отстранил нас и сказал важно и торжественно:
– Прошу вас воздержаться. Кто ее почетный телохранитель? Предоставьте это дело мне.
И сказав так, он внезапно протянул правую руку и схватил огромного бургундца за горло, так что тот повис во весь рост. "Ты оскорбил Деву, – сказал Карлик, – а Дева – это Франция. Язык, дерзнувший на это, должен умолкнуть навсегда".
Слышно было, как затрещали кости. Глаза бургундца вылезли из орбит и вперили в пространство свинцовый, бессмысленный взгляд. Лицо его потемнело и сделалось густо багровым. Его руки безжизненно повисли, все тело вздрогнуло и сделалось дряблым; мускулы утратили свою упругость и замерли. Карлик разжал руку, и неподвижное мертвое тело грузно повалилось на землю.
Мы развязали пленника и сказали ему, что он свободен. В одно мгновенье его жалкая приниженность сменилась безумной радостью, а безысходный ужас уступил место ребяческой ярости. Он подбежал к мертвецу и принялся топтать его ногами, плевать ему в лицо; он плясал на нем, набивал рот его грязью, хохотал, издевался, проклинал, выкрикивал проклятия и всевозможные низости, словно опьяневший слуга сатаны. Это можно было ожидать: солдатская жизнь не приучает к святости. Многие зрители хохотали, иные были равнодушны, и никто не удивлялся. Но вот, увлекшись своей безумной пляской, освобожденный узник подпрыгнул слишком близко к остановившейся веренице, и второй бургундец проворно всадил нож ему в шею; с предсмертным криком он полетел наземь, и ярко-алая струя крови брызнула вверх на целых десять футов, сверкнув, точно луч света. И враги, и друзья разразились веселым хохотом. На этом и закончилось одно из самых "приятных" приключений моего многоцветного военного поприща.
Тут подоспела Жанна, запыхавшаяся, взволнованная. Услышав о притязаниях гарнизона, она сказала:
– Право на вашей стороне. Это ясно. Неосторожно было включать в договор условие, толкование которого слишком обширно. Но вы не должны уводить этих бедных людей. Они – французы, и я этого не допущу. Король их выкупит, всех до единого. Подождите, пока я пришлю от него извещение; и не троньте ни единого волоса на голове их, ибо я говорю вам: за это вы поплатитесь очень дорого.
Дело уладилось. Пленники хоть на некоторое время были теперь в безопасности. А Жанна поспешно поехала назад и предъявила королю решительное требование, не обращая внимания ни на какие отговорки или уловки. Король наконец сказал, что пусть она поступает, как ей угодно; и она тотчас вернулась и, выкупив пленников от имени короля, отпустила их на свободу.
Глава XXXV
Именно здесь нам привелось снова увидеть великого королевского дворецкого, в замке которого гостила Жанна, когда она, едва придя из деревни, принуждена была терять время в Шиноне. Теперь она с разрешения короля дала ему в Труа должность городского бальи.
Вскоре мы двинулись в дальнейший поход; Шалон сдался нам. Здесь, недалеко от Шалона, случилось, что во время беседы Жанне задали вопрос: не боится ли она за будущее? Да, отвечала она: одного надо опасаться – предательства. Кто поверил бы этому? Кому могла бы пригрезиться подобная опасность? А между тем ее слова отчасти оказались пророческими. Поистине, человек есть жалкое животное.
Мы шли вперед, шли без остановки; и, наконец, 16 июля мы увидели нашу цель: впереди высились большие башни Реймского собора! Многократное "ура" пронеслось по рядам нашего войска. А Жанна д’Арк… она остановила свою лошадь и, с ног до головы одетая белыми латами, смотрела вперед, мечтательная, прекрасная, и на лице ее изобразилась глубокая-глубокая радость; то не была земная радость – о нет! Жанна была не от мира сего – она уподобилась бесплотному духу! Как посланница небес, она почти исполнила свою задачу – исполнила ее безупречно. Завтра она могла бы сказать: "Кончено – и теперь отпустите меня на свободу".
Мы расположились лагерем, и начались хлопотливые, шумные, суетливые приготовления к торжествам. Прибыл архиепископ во главе многочисленной депутации, а за ним потянулись толпами горожане и жители сел: кричали "ура", несли знамена, привели с собой музыкантов, и море восторга, волна за волной, вторглось в наш лагерь; люди опьянели от счастья. И Реймс неустанно работал всю ночь, стуча молотками, украшая город, сооружая триумфальные арки и одевая старинный собор внутри и снаружи великолепием богатейшего убранства.
На другое утро мы двинулись спозаранку; коронационные торжества должны были начаться в девять и продолжаться пять часов подряд. Мы знали, что английские и бургундские солдаты гарнизона окончательно отказались от мысли сопротивляться Деве, и что ворота гостеприимно откроются перед нами и весь город встретит нас восторженными приветствиями.
Утро было восхитительное, ярко-солнечное, но в то же время – прохладное, освежающее и бодрящее. Войско было в парадной форме, и на него любо было смотреть, когда оно, покинув свое логовище, начало развертываться, как змея, и выступило в свой последний мирный коронационный поход.