– Как это ты могла понимать своих ангелов? – спросил он под конец. – На каком языке они говорили?
– По-французски.
– Скажите пожалуйста! Какая честь нашему языку – весьма лестно! И чистое произношение?
– Да… безукоризненное.
– Безукоризненное, вот как? Ну конечно, тебе ли не знать. Может быть, их произношение было лучше твоего, а?
– Насчет этого я… я ничего не могу сказать, – ответила она и хотела продолжать, но остановилась. Затем она добавила, как бы говоря с собою: – Во всяком случае, лучше вашего.
Как ни невинны были ее глаза, но в них промелькнула усмешка. Пронесся гул одобрения. Брат Сеген, задетый за живое, резко спросил:
– Веруешь ли ты в Бога?
Жанна ответила с задорной небрежностью:
– О, еще бы… и, вероятно, лучше, чем вы.
Брат Сеген потерял терпение и начал без устали язвить ее и наконец обрушился, не скрывая долее своей досады:
– Прекрасно. Если твоя вера в Бога так велика, то вот что я скажу тебе: Бог не желает, чтобы кто-либо уверовал в тебя, не увидев знамения. Где твое знамение? Покажи нам!
Это зажгло Жанну; она вскочила со своего места и воскликнула с одушевлением:
– Не для того пришла я в Пуатье, чтобы показывать знамения и творить чудеса! Пошлите меня в Орлеан, и у вас не будет недостатка в знамениях. Дайте мне войско – хоть какое-нибудь – и отпустите меня туда!
Глаза ее метали молнии… о маленькая героиня! Не встает ли она перед вами как живая? Громкие возгласы сочувствия наградили ее слова, и она села на свою скамью, зардевшись как маков цвет: ее деликатная душа всегда боязливо избегала похвал.
Ее речь, как и происшествие с французским языком, создали два пункта, неблагоприятные для брата Сегена и ничем не повредившие Жанне; однако, при всей своей язвительности, он был человек благородный и честный, как вы можете узнать из истории; на суде Восстановления он мог бы умолчать об этих двух неприятных эпизодах, если бы пожелал; но он не сделал этого, а, напротив, чистосердечно рассказал обо всем.
В один из последних дней этого трехнедельного заседания длиннополые богословы и профессора устроили обстрелы по всей линии, буквально закидав Жанну возражениями и доводами, почерпнутыми из всевозможных творений старинных и знаменитых писателей римской церкви. Ее чуть не задушили. Но наконец она сумела выкарабкаться и отразить натиск, сказав:
– Послушайте! Книга Божья гораздо ценнее всех тех, на которые вы ссылаетесь, и я опираюсь на нее. И поистине в книге сей есть многое, чего ни один из вас не может прочесть, несмотря на всю вашу ученость!
С самого начала она, по приглашению, жила у госпожи де Рабато, жены советника парламента Пуатье; и в этот дом по вечерам собирались знатные горожанки, чтобы повидать Жанну и побеседовать с ней; стремились туда также старые законоведы, советники и ученые парламента и университета. И эти важные господа, привыкшие взвешивать каждое новое и странное явление, осторожно к нему присматриваться, вертеть его так и сяк и недоверчиво пожимать плечами, приходили каждый вечер, все более и более подчиняясь тому таинственному влиянию, тому неуловимому и неопределимому обаянию, которое было высшим даром Жанны, – тому неотразимо убедительному очарованию, которое чувствовалось и признавалось знатными и незнатными, хотя ни те, ни другие не могли его объяснить или описать; и все они, один за другим, сдавались, говоря: "Дитя это послано Богом".
День-деньской Жанна должна была терпеть неудобства, присутствуя на верховном суде и подчиняясь строгим правилам судебной процедуры; ее судьи распоряжались всем по своему усмотрению. Но вечером можно было видеть обратную картину: Жанна сама становилась председательницей, получала свободу слова, а те же судьи стояли перед ней. Легко понять, к чему это приводило: каждый вечер она своим обаянием разрушала все возражения и препятствия, воздвигнутые стараниями их трудового дня. В конце концов она склонила всех судей на свою сторону, и благоприятный приговор был вынесен единогласно.
Интересное зрелище представляла собою зала суда, когда председатель читал приговор со своего высокого кресла: сюда собрались все знатные горожане, которым только посчастливилось получить пропуск и найти себе место. Сначала были выполнены некоторые торжественные церемонии, обычные в таких случаях; затем воцарилась тишина и последовало чтение приговора; среди глубокого безмолвия можно было расслышать каждое слово даже в самых далеких углах залы.
"Установлено и сим доводится до всеобщего сведения, что Жанна д\'Арк, по прозванию Девственница, – добрая христианка и добрая католичка; что ее нрав и ее речи не изобличают ничего, противного вере; и что король может и должен принять предлагаемую ею помощь, ибо отказаться от таковой значило бы прогневить Дух Святый и признать себя недостойным Божественного Промысла".
Судьи встали, и раздался гром рукоплесканий, неудержимый, то стихавший, то снова разраставшийся… Я потерял Жанну из виду, потому что она потонула в толпе людей, кинувшихся вперед, чтобы поздравить ее и призвать благословения на нее и на Францию, судьба которой отныне была передана в ее маленькие руки.
Глава IX
То был великий день и величественное зрелище.
Она победила! Какую ошибку сделали ла Тремуйль и остальные ее недоброжелатели, разрешив ей эти вечерние "заседания"!
Коллегия священников, посланная в Лотарингию якобы для того, чтобы навести справки о нравственности Жанны, в действительности же – чтобы затянуть дело и заставить ее отказаться от своего намерения, – вернулась, признав характер Жанны безупречным. Как видите, наши дела теперь должны были пойти полным ходом.
Приговор вызвал оживление необычайное. Мертвая Франция вдруг воскресала, лишь только приходила великая весть. Прежде унылый и угнетенный народ поникал головой и отходил в сторону, если с ним заговаривали о войне; теперь же добровольцы шумными толпами стекались под знамена Вокулерской Девы и в воздухе неумолчно гремели воинственные песни и барабанный бой. И я вспомнил, как ответила она в минувшую пору нашей деревенской жизни, когда я фактами и цифрами старался доказать ей, что положение Франции безнадежно и что никакие силы не пробудят народ от летаргического сна:
– Они услышат барабанный бой, они откликнутся и выступят в поход.
Говорят, пришла беда – растворяй ворота. Мы могли бы сказать то же самое про удачу. Дождались мы первой удачи – и счастье нахлынуло, волна за волной. Ближайший наш успех заключался в следующем. Попы не на шутку тревожились вопросом, должна ли церковь позволить женщине-воину надеть мужское платье. Но вот пришло разрешение. Два великих богослова того времени (один из них – канцлер парижского университета) высказались утвердительно. Они заявили, что так как Жанне "предстоит совершить дело мужа и воина, то, по справедливости, и ее одеяние должно соответствовать такому положению".
Разрешение церкви носить мужское платье было большим выигрышем. Да, счастье нахлынуло, волна за волной. Не буду говорить о маленьких волнах, упомяну только о самой большой – о той волне, которая нас ошеломила, так что мы едва не захлебнулись от радости. В тот же день, когда был вынесен приговор, к королю отправили гонцов, а на другое утро ясные звуки трубы прорезали морозный воздух; мы насторожили уши и начали считать. Раз… два… три… пауза; раз… два… пауза; опять – раз… два… три… Мы выскочили на улицу и понеслись во всю прыть: такое сочетание нот служило признаком, что королевский герольд будет сейчас читать народу высочайший указ. По мере того как мы бежали вперед, отовсюду – из боковых улиц, из домов, из ворот – выскакивали впопыхах мужчины, женщины, дети и тоже бежали, одеваясь на ходу. А ясные звуки трубы опять прорезали воздух, и стечение народа все увеличивалось, так что вскоре пробудился весь город и устремился к главной улице. Наконец мы добрались до площади, на которой уже тесной толпой стояли горожане; высоко на пьедестале большого креста стоял пышно одетый герольд, окруженный своими помощниками. Через минуту он начал читать зычным голосом, какой подобает его должности:
"Пусть узнают все и запомнят, что высочайший и знаменитейший Карл, Божиею милостию король французский, соизволил даровать своей верноподданной, Жанне д\'Арк, по прозванию Девственница, сан, полномочия, власть и достоинство главнокомандующего войсками Франции…"
Тут тысячи шапок полетели в воздух, и толпа разразилась бурей радостных криков, которая, казалось, никогда не уймется; но наконец затихло, и герольд продолжал:
"…и повелел принцу королевской крови, его светлости герцогу Алансонскому, быть ее наместником и начальником штаба".
Этими словами манифест заканчивался, и ураган разбушевался снова и, разделившись на бесчисленные вихри, пронесся по всем улицам и по всем закоулкам и переулкам города.
Она – главнокомандующий, а принц королевского дома – ее подчиненный! Вчера она не значила ничего – сегодня какой почет! Вчера она не была ни сержантом, ни капралом, ни даже рядовым, – а сегодня она сразу поднялась на самую вершину. Вчера ей не был подчинен ни один новобранец, – а сегодня ее слово стало законом для Ла Гира, Сентрайля, Бастарда Орлеанского и всех прочих заслуженных ветеранов, блестящих знатоков военного дела. Таковы были охватившие меня размышления; я старался свыкнуться с этим странным, волшебным превращением.