Зимой завыли на все голоса за окнами изб уральские бураны. Барская усадьба, занесенная снегом, безмолствовала. Крепостная челядь, сидя в избах, чинила драные мешки из-под муки и проса, давала сено скотине, а Касьян и в эту стужу не унимался - правил хозяйский инвентарь, тюкал молотком по заступам и мотыгам. Кирилл ходил с дедом на усадьбу, наблюдал за его работой, сам пробовал постучать молоточком. Стремился же он в барский дом с тайной надеждой увидеть фортепиано и поглядеть, как живут бары. Постояв возле увлеченного работой деда, мальчик тихонько выходил из мастерской и отправлялся к большому белоколонному дому. Взойдя на террасу, Кирилл заглядывал в промерзшие, разрисованные морозом окна, но ничего за ними не видел. Однажды взобрался по лестнице на чердак и, разглядывая хлам, наткнулся на старую по трепанную книгу. Была она с картинками, и Кирилл унес ее домой. Дома бабка Ефросинья сокрушалась: "А ну как узнает барин Кособор, тады что?!" Дед заступился за мальца: "Пущай смотрит картинки... Чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало".
С вечера до полуночи дед Касьян плел лапти, а бабка Фрося сучила пряжу и сматывала шерстяную нить в клубки. Кирилка давно уже приметил, что дед совсем не сидит, а только ходит, стоит, а потом сразу ложится в кровать. Спросил однажды перед сном:
- Дед, а почему ты никогда не посидишь рядом со мной, как бабушка?
- Нельзя мне сидеть, вот и не сижу.
- А отчего нельзя?
- Оттого что сидеть больно, - с неохотой ответил Касьян. - Ты ведь жил в Хиве, а не знаешь, почему рабы-невольники не садятся! Ты разве не помнишь, как мехтеровские нукеры вшивали мне в ягодицы конский волос? Свалили в сарае, взрезали обе булки и напихали туда крошеного волоса. А потом зашили... Теперь срослось все, а сидеть никак нельзя...
- А зачем они напихали конский волос? - ужаснулся Кирилка.
- А затем, чтобы рабы не сидели, не ленились, все время работали...
Дед замолчал, и Кирилл умолк, со страхом поглядывая на деда. Нет, малец не помнил того случая, как не помнил и других мытарств, какие переносили на мехтеровском дворе невольники. Кирилке в тот год, когда его увезли из Хивы, было всего шесть лет. В памяти его хорошо запечатлелся огромный двор, огороженный высоким дувалом, двухэтажные дома с айванами, сараи, в которых жили рабы, конюшня с лошадьми и загон с овцами. Помнил еще Кирилл, как тайком убегал со двора на улицу, к базару, и там играл с мальчишками в альчики. Многое еще помнилось, но о конских волосах он никогда не слышал. А может быть, и слышал, да не придавал взрослым речам никакого значения. Кирилке шел уже девятый год, и он осознанно, с болью в сердце, воспринял откровение деда.
- Дедушка, а как ты угодил в Хиву? - спросил он.
- Обыкновенно, - отозвался Касьян, укладываясь ва правый бок, чтобы видеть лежавшего рядом Кирилла. - Урал-то рядом, вон он, за рекой лесок. Поехали мы с Никодимом за дровами, переправились на тот берег в лодчонке, отдалились от берега малость. Собираю я сушняк, и вдруг - хлоп, кто-то жахнул меня чем-то по голове. Пока опомнился, а они, дикари киргизские, уже связали меня и садят на коня. Только и увидел я с лошади, как Никодимка к Уралу скачет, словно заяц. Его они не пымали. А меня, значит, отвезли в Хиву и продали главному визирю ханскому, Юсуф-мехтеру. А через полгода и твоего отца к нам привезли... Ух ты, сколько все толков о твоем тятьке было! Виданное ли дело, сам хан его отличил... сделал своим бием по артиллерии... Ну а потом уж и мамку твою Татьяну-красавицу киргизы привезли... Прошло еще немного, и ты сам на свет появился...
- Дедушка, а мама моя... Она, может, еще жива? Может, разбойники увезли ее назад к моему тятьке? - Кирилл приподнялся на локте, заглядывая деду в глаза. - Я помню, как они схватили ее и рот платком заткнули... Они ее не убили... живехонькой увезли...
- Не знаю, родной, что и думать, - рассудил Касьян. - Вот подрастешь, сам разузнаешь обо всем. А нам отсель, из покровской глуши, никогда не узнать ни о чем. Уж больно глухо тут у нас. Вот вернулся домой, а как подумаю, и сомнения в мою голову приходят. Да чем же Расея-матушка лучше Хивы? И тут, и там сплошная неволя. Тут - крепостные, там - рабы... Хрен редьки не слаще... Отец твой оттого и не уехал от хана, что там ему лучше. А если бы уехал - разве бы смирился с такой долей, какая нам уготована судьбой! Сергей сразу бы сколотил ватагу и занялся разбоями да поджогами. Ей-богу, не стерпел бы того, чего мы терпим...
- Будя, будя, ишь разошелся! - принялась выговаривать из сеней бабка Фрося. - Говоришь, а не дума ешь, о чем говоришь! Чему мальца учишь!.. Ишь ты, как развратила тебя Хива... За такие слова в Сибирь ссылают.
- Оно, небось, и в Сибири не хуже, чем здесь или в Хиве, - со злостью отозвался дед Касьян. - И не лезь в мужские разговоры. Ложись лучше... А то топчется, топчется... Только зря лучину жгешь, масла на тебя не напасешься.
Нудно и скучно тянулась долгая уральская зима. Но вот в начале марта, когда снег уже отяжелел и стал прилипать к санным полозьям, нежданно-негаданно прокатилась по Покровке большая крытая карета на колесах в сопровождении полсотни казаков з полушубках и мерлушковых шапках. Касьян возился в сарае, бабка с Кирилкой сгребали в кучу навоз. Они тоже кинулись к воротам взглянуть на приехавших.
- Не в ровен час барин пожаловал, - засомневалась Ефросинья. - Рано ишо ему на летовку.
- Да то и не барин вовсе, - возразил Касьян, - Чужие какие-то казаки, не барские. В мерлушковых папахах все...
Пока думали да гадали, строй казаков развернулся и подъехал к Касьяновой избе. Вместе с казаками явился староста Шульц.
- Жив твой мальчонка-то, которого из Хивы привез? - спросил Шульц.
- Жив, вон он... А зачем он вам спонадобился? - сердце у Касьяна захолодело.
- Затем, что надо! - грубо отозвался Шульц и приказал Касьяну вместе с мальцом садиться в карету.
Ефросинья заплакала, запричитала:
- Ох, горюшко нам, горе-горькое! Дознались окаянные... Ой, Кирилушка, да за что же тебя-то, сиротинушку несчастного в Лянбург?
- Цыц, старая! - прикрикнул старший, с погонами хорунжего. - Ничего с твоим Кирилушкой не сделается. Не съест его губернатор! - И повел Кирилла к карете. Касьян, тупо озираясь по сторонам, словно ища помощи, побрел следом.
Ефросинья успела забежать в избу, вынесла пышки, сунула старику, и опять завыла:
- На кого же вы меня оставляете! Всю жизнь мыкалась одна, когда он в Хиве невольничал, и опять его заарестовали!
Кучер щелкнул длинным кнутом, лошади сорвались с места, и понеслась крытая коляска по мокрому снегу.
Казаки поскакали следом. Крестьяне, выйдя из изб, молча смотрели вслед уехавшим и уже потихоньку принялись осуждать Ефросинью: "Ишь ты, спрятала змееныша, пригрела в своей избе... Не хватало нам еще тут хивинского духу..."
Карета между тем катила по берегу Урала, из-под конских копыт летели ошметки снега и грязи. Не успел дед с приемным внуком опомниться, как оказались в самом городе Оренбурге. Вылезли перед собором на площади и затоптались на месте, оглушенные колокольным звоном, как раз звонили к обедне. Народу на площади тьма-тьмущая, и не понять ни деду Касьяну, ни Кирилке, отчего понабежало столько люда. Но вот от губернаторского высокого дома, с колоннами и множеством окон, потянулась к караван-сараю кучка нарядно одетых хивинцев. И понеслись голоса отовсюду: "Вон оно, вон оне, нехристи!" Касьян перетрусил, увидев хивинского посла с его свитой, и теперь уже без всяких сомнений решил: "Затребовали нас с Кирилкой назад в Хиву! Другого не могет быть! Иначе зачем же привезли к самому губернатору?!"
- Ну ладно, айда, холопы, неча глаза пялить на басурман! - весело распорядился хорунжий. - Небось, в Хиве нагляделись на них!
Хорунжий ввел старика с мальцом в губернаторский дом. Он приказал Касьяну оставаться в вестибюле, а Кирилку повел по коридору, и, остановившись у одной из дверей, постучал. Дверь открылась, и на пороге появился казак без ремня, с расстегнутым воротником. Пахло от него вином, и глаза горели красным огнем, как у черта. Хорунжий доложил, что распоряжение выполнено: малец, бывший хивинский невольник, доставлен в целости и сохранности. Из другой комнаты донеслось:
- Пусть войдет сюда!
Хорунжий подтолкнул Кирилку, и тот в полном неведении, зачем его сюда привезли, вошел во вторую комнату. Он увидел сидящего на диване барина с роскошными черными усами и вьющейся шевелюрой. Барив был в белой шелковой рубахе и, по всему видно, малость пьян, потому как на столе стояли бутылки, стаканы и всякая закуска: колбаса нарезанная, осетрина, огурцы соленые.
- Садись, Кирилл. За стол садись, поешь с дороги, - сказал, широко улыбаясь, барин. Видя, что мальчик боится, насильно усадил его на стул, подал ломтик хлеба с колбасой. - Ешь, ешь, Кирилл Сергеевич, и не удивляйся. В нашей жизни ничего удивительного нет. Все просто. Я был в Хиве, и отец твой спас мне жизнь. А я в благодарность ему спасаю тебя от голода и холода, от беспросветной доли твоей. Ты понял меня?
- Угу, - кивнул Кирилл, давясь от поспешности затиснутыми в рот колбасой и хлебом.
- Отец твой, Сергей Алексеевич, прекрасной души человек, просил устроить твою жизнь... Вот я подумал, посоветовался с здешним оренбургским губернатором генералом Обручевым, и решили мы с ним определить тебя в Неплюевский кадетский корпус. Слыхал о таком?
- Нет, - отозвался Кирилл, не переставая жевать.
- Это школа такая... военная, - начал пояснять Данилевский. - Будешь в ней жить и учиться, а как закончишь учебу, получишь младший офицерский чин и будешь называться господином.
- Кто - я? - не понял Кирилка.