- Вот вы и позаботитесь о городских воротах, мы вам поручаем их охрану. - Король замолчал и подул на перо, вытянув губы. Черные волоски вороньего пера затрепетали. - То, что ваше усердие будет должным образом вознаграждено, вы, зная нашу милость, понимаете и сами. Да, вот что еще, наш преданный Жоффруа: насколько мы помним, вы знакомы с мэтром Франсуа Вийоном… Ну, ну, не хмурьтесь так! Увы, в Париже не осталось ни одного поэта - живого, конечно, а это непорядок, граф, это возмутительно. Так вот, мэтра Франсуа Вийона - а он непременно поспешит в Париж, услышав наш указ, - мы повелеваем доставить в нашу резиденцию Турнель. Надеюсь, вы его узнаете, даже если он будет одет в ваш плащ и камзол. Ну вот и хорошо, мы знали, вы согласитесь с нашей просьбой. А вам очень подошло бы платье кавалера ордена Золотого руна. Велите портному сшить платье, а орден мы пожалуем сами.
Оставшись один, Людовик, шаркая ногами по ковру, подошел к узкому окну, забранному позолоченной решеткой, и долго смотрел на город. Пять лет назад он взошел на престол, и с тех пор не случалось ни одного дня, когда бы дела оставили его в покое: "Шестая университетская смута" - бунт строптивых школяров; осада Парижа богопротивным герцогом Карлом; страшная комета 1465 года, и вот теперь - чума. Он один, а полчища врагов Франции несметны. Он разгромил бургундцев при Монлери; он сжал Сорбонну в своем жилистом кулаке так, что из чернильных душ магистров и лиценциатов брызнула кровь; он навел порядок в столице; запретив горожанам под страхом смертной казни носить кинжалы, повелел с наступлением темноты зажигать на окнах свечи и привязывать собак; он, как собак, посадил на цепь наглых баронов; он дал власть парламенту; он наполнил оскудевшую казну золотом. Но сейчас его ум и воля бессильны, - он смотрел на Париж, окутанный смрадным дымом, как мать, склонившаяся над больным ребенком.
…Граф Жоффруа де Сен-Марен мог быть доволен - платье кавалера ордена Золотого руна сшили на день раньше срока: длинную алую мантию, отделанную петельками из крученой серебряной нити; камзол багряного атласа, подбитый мехом и затканный золотыми искрами и крестами; шляпу с меховой опушкой; белые вышитые перчатки. В открытом ларце, отражая пламя свечей, сверкала золотая цепь с барашком - орден Золотого руна. Граф двумя пальцами вытянул цепь, собрал на ладони. "Ну что же, посмотрим, как завтра вытянется нос у графа де Шеврез!"
- Ваша светлость, капитан Тюска спрашивает, не соизволите ли вы удостоить его своим вниманием.
- Тюска? Это еще что за болван?
- Капитан городской стражи, - ответил слуга.
Граф погладил мочку уха, встал у кресла, опершись кулаком на подлокотник.
- Пусть войдет.
Тюска поклонился, высоко откинув руку со шляпой, исподлобья с восхищением оглядел графа.
- Клянусь кровью Христовой, мне не доводилось видеть такого великолепного платья даже на государе.
- Вам нравится?
- О ваша светлость, эти складки подчеркивают мощь вашей фигуры, а сочетание алого шелка, белого батиста и золотого шитья просто изумительно!
- А сзади? Не морщит под мышками? Взгляните-ка, милейший.
Граф прошел по зале - от кресла к стене, завешанной оружием.
- Чтобы передать мое восхищение, нужен поэт, а не солдат. - Сен-Марен брезгливо поморщился. - Хотя, как я считаю, самое подходящее место для поэта - тюремная камера с крепкими засовами и прочной решеткой. Ведь и птичка звонче поет в клетке.
- В клетке?
- В клетке, ваша светлость.
- Поет?
- Заливается, ваша светлость.
- Ну, ладно… А что вас привело ко мне, капитан? Только восхищение моей особой или еще что-нибудь?
- Возможно, вы слышали, что чума прибрала капитана де Лонэ, коменданта Шатле…
- Этого старого пройдоху?
- Удивительно метко сказано, ваша светлость. Уж не знаю, как он относился к своим детям, но преступников защищал, как наседка своих цыплят. Упаси господи было дотронуться до убийцы или заговорщика, замышлявшего козни против нашего короля. Я думал, он прикажет расстелить в камерах перины и велит стражникам развлекать негодяев танцами и пением.
- По-моему, вы слишком пристрастны к де Лонэ.
- Я?! Ваша светлость, я говорю вам, как на исповеди. Дознанием по делу стражника Гарнье, которое я сам проводил, установлено, что он приносил лютню заключенному Франсуа Вийону, он же выносил из крепости его мерзкие стихи, высмеивающие влиятельных особ и почтенных горожан. Кроме того, комендант разрешил Вийону содержать в камере животное.
- Что за животное? Собаку, что ли?
- Мышь, которую этот висельник… О нет, я не могу повторить в вашем присутствии.
- Да говорите, черт возьми!
- Ваша светлость, он звал свою мышь Жоффруа.
- Как?! Моим именем! Назвать мерзкую тварь именем графа де Сен-Марена! Всей крови этого балаганщика не хватит, чтобы смыть грязь с моего герба. Ну что же… А где она порхает сейчас, ваша певчая птичка?
- Увы, точно не установлено. Возможно, в Реймсе, а может, в Авиньоне, но где бы ни порхала, она скоро залетит сюда. Узнав, что государь объявил Париж священным городом, Вийон непременно поспешит сюда, уж можете не сомневаться, ваша светлость. Мышь со всех ног побежит в мышеловку.
- Вы, кажется, смышленый малый, капитан. А что вы там болтали насчет де Лонэ?
- Ваша светлость, я человек военный, к тому же обремененный семьей… Жалованье в пятнадцать турских ливров было бы не лишним для меня. И если вы будете так добры, что замолвите за меня словечко перед господином прево…
- Перед этим выскочкой! Зарубите на своем носу, капитан, что граф де Сен-Марен не нуждается в посредниках, когда обращается к господу богу и королю. Но, любезный, не рассчитывайте на мое покровительство раньше того… Надеюсь, вы поняли, о чем я говорю? У вас есть надежные люди?
- Еще бы! Лейтенант Массэ д'Орлеан, сержанты Маркэ, Филибэр, Перне Маршан - у каждого из них должок к Вийону, и они с радостью спустят с него Шкуру.
- Я прикажу своим людям оказать вам помощь, если понадобится. Можете на них рассчитывать. Поступайте как хотите, но мышеловка должна захлопнуться. Сен-Марен никому не прощает обид! Запомните, капитан. Так, значит, под мышками камзол не морщит?
Глава 20
Второй этаж башни замка сеньора Марбуэ мастер Гастон Пари сдал в аренду Вийону. Он сам сложил очаг, сколотил дубовый стол на козлах, сделал высокий резной поставец для посуды.
С утра до вечера мастер вытесывал своих святых, а Франсуа сидел рядом на бревне и молча строгал кинжалом щепки. Когда ему надоедало сидеть, он уходил по дороге, которая вела мимо мельницы, мимо запруды, в лес. Впервые ему не надо было никуда спешить, бежать, просыпаться ночью от страха. Покой шуршал под босыми ногами песчаным пригорком, шумел вершинами сосен, свистел птичьими голосами, льнул к коленям лобастой черной мордой Люка. Но покой ли это был? Или усталость? Ничего не хотелось. Ничто не обижало. Ничто не радовало.
…Он долго смотрел на муравья, спешившего с бурой хвоинкой между стеблями травы, пока муравей выполз за пределы круга, очерченного взглядом. Когда же он исчез, Франсуа стал разглядывать шишку, упавшую с сосны, под которой он сидел. Поднял голову - увидел белку, быстро цепляющуюся острыми коготками за кору; мелькнул пушистый пепельный хвост.
Франсуа показал ей шишку. Белка сбежала по стволу. Бегала вверх и вниз, не решаясь спуститься, потом на сосне затихло, и Франсуа увидел зверька уже на другом дереве. А может, совсем другую белку: прижав лапки к груди, она держала шишку, быстро-быстро обкусывая смолистые чешуйки. Вылущив шишку, спустилась на землю и плавными прыжками поспешила дальше в лес. И вдруг раздался жалобный крик; что-то, как пламя, метнулось наперерез, тоже с хвостом пушистым, но огромным, - лиса! И снова тихо, спокойно, поют птицы, ветер раскачивает скрипучие стволы.
"Вот и все, - подумал Франсуа. - Еще одной жизнью меньше. Кто же из них справедлив? Белка права тем, что хотела жить, а лиса хотела есть и, значит, тоже жить хотела. Но неужели так бывает, что и убитый и убийца правы? И значит, пытавший меня Жан Маэ тоже справедливый человек? И Тибо д'Оссиньи, упрятавший меня в Каменный мешок? А что же тогда несправедливо, если справедливы смерть и пытки?"
Так он размышлял, не находя ответа, когда увидел запыхавшегося Люка. Пес подбежал, положил сильные лапы на худые плечи Франсуа и лизнул горячим языком в щеку.