Кто-то громко позвал Зейнаб. Она встала, задев туфлей кувшин, и быстро наклонилась, чтобы удержать его, но боль ударила в поясницу как камнем. Она упала на колени, до крови закусив губу, чтобы не разбудить спящего криком; сжалась в комок, боясь пошевелиться. А в ворота стучали. Испугавшись, что стук разбудит Хайяма, Зейнаб поднялась, держась за суфу, и медленно пошла к воротам. Это был отец.
- Муса видел, как имама повезли домой. Что с ним?
- Врач сказал, у него трехдневная лихорадка.
- А с тобой что? Не пора звать повитуху?
- Не знаю, отец. Я так боюсь!
- И твоя мать боялась, когда рожала тебя. Не бойся, все будет хорошо. Завтра пошлю за старухой Нарджис, пусть сводит тебя в баню. Ну что ты, глупышка? А где имам?
- Он спит. Врач не велел его будить.
- Зейнаб, с кем ты разговариваешь? - донеслось из дома.
- С отцом.
- Пошли кого-нибудь в майхану, а я сейчас выйду. - Набросив халат, в шерстяной серой шапочке Хайям сам вышел на айван. - Мир тебе, Мурод-Али. Садись сюда, здесь прохладнее. Уф! Теперь, благодаря родству с тобой, кувшины у нас водятся в избытке, а вина в своем доме я не видел давно. Какое дерево тебе по душе?
- Мы, гончары, любим орех, у него крепкая древесина.
- Тогда расстелем скатерть под орехом.
Зейнаб принесла подушки.
- Как твое здоровье, имам хаджи? Укрепил ли его лекарь?
- Что сердце, Мурод-Али? Если оно не болит, мы считаем себя здоровыми, хотя на самом деле такой человек неизлечимо болен. Хвала аллаху, сейчас и сердце болит, и стало легче, чем когда меня везли на арбе зеленщика вместо лука и перца. А как здоровье твоих детей?
- Слава аллаху и благословение всем его пророкам, они здоровы. Младший каждый день спрашивает, когда я отведу его в медресе. О нем я не беспокоюсь, а вот Зейнаб…
- И о ней не беспокойся. Она родит девочку, все признаки тому: и горькая слюна, и много пятен на лице, и плод зашевелился после четырех месяцев, а не трех. Ты сам можешь легко проверить: беременная девочкой первый шаг после остановки делает левой ногой. Мне и самому случалось принимать роды, но для Зейнаб я отыскал хорошего врача - он учился у самого Ибн Сины. Думаю, уже недолго ждать, когда ты станешь дедом, я - отцом.
- И ты хочешь девочку?
- Да, девочку.
- В нашем роду первыми всегда рождались мальчики.
- В нашем тоже, но все признаки подтверждают мое желание. Я редко просил аллаха, а сейчас пять раз в день возношу молитвы ему и Абу-ль-Хамалату - "покровителю нош". Надеюсь, они меня услышат.
- Неужели у тебя никогда не было детей, Гийас ад-Дин?
Хайям ничего не ответил. Он смотрел на Зейнаб - она двигалась осторожно, словно внутри нее был сосуд, откуда нельзя расплескать ни капли. Лицо ее подурнело от пятен, белки глаз посинели; когда она поднимала ресницы, в карих зрачках дрожал свет. Не было видно и ямочек на щиколотках. Но сейчас Хайям любил ее больше, чем тогда, когда она, привстав, тянулась к яблокам: она носила в себе самое сокровенное его жизни - продолжение.
- А вот и вино. Откуда оно?
- Я не спросила, господин.
- А если бы тебе принесли серьги с бирюзой, ты бы сто раз спросила, откуда бирюза - из Нишапура, Табаса, Кара-Мазора или Ходжента? Ведь каждому известно, что ходжентская быстро теряет цвет и желтеет, а из Кара-Мазора - крошится при обработке. А вино важнее бирюзы. Как ты считаешь, Мурод-Али?
- Для Зейнаб важнее бирюза, для тебя - вино, для меня - глина. Будь хоть алмаз, из него не сделаешь кувшин.
- Ах, Мурод-Али, когда ты научишься делать кувшины с вином, я брошу все и пойду к тебе в подмастерья.
- Прежде чем стать подмастерьем, я восемь лет ходил в учениках. Ты знаешь, наше дело из древнейших…
- Не зря же аллаха назвали "формовщиком".
- Да, аллах слепил человека из глины, поэтому наш труд угоден богу. Вот, посмотри на это блюдо. - Усто выложил лепешки на скатерть и взял блюдо, расписанное желтым, коричневым, зеленым узором. - Видишь, оно покрыто трещинками, словно паутиной. Ты, наверное, даже не замечал их, но хороший гончар увидит сразу. Он скажет, в каком городе его делали, давно или недавно, где взяли глину, кто мастер.
- А ты что скажешь про блюдо?
- Делали его в Шахрисабзе на улице Куллоли, расписывал усто Керим-баба, а обжигал подмастерье.
- Верно, - удивился Хайям. - Я действительно привез его из Шахрисабза, а вот имя мастера мне неизвестно, - помню только, что хромал на левую ногу.
- Это и есть Керим-баба. А хромым его сделали братья одной женщины, которую он любил щипать за зад. Подкараулили его в темноте, избили палками и бросили через стену кладбища. А он упал на камень и сломал ногу.
- Собаки! - воскликнул имам. - Разве зад их сестры лепешка, чтобы уменьшиться от щипков? Такого достойного человека сделали хромым!
- О нем рассказывают и такое…
- Поведай мне, Мурод-Али. - Хайям налил гончару чай, себе вино - из дикого черного винограда.
- Рассказывают, был у него ученик Юсуф. Не помню, семь или восемь лет прошло, пока Керим-баба позволил ему сесть за гончарный круг. Всему научил - формовке, приготовлению красок, начертанию узоров, обжигу. Наконец настал день, когда подмастерье сказал: "Теперь я знаю, что и ты. Пора мне ставить на посуде свой знак". Сколько гончар ни уговаривал его остаться еще на год, Юсуф не соглашался. Ты ведь знаешь, молодые всегда торопятся, а тут как раз умер один гончар, юноша взял в жены его дочь, и мастерская досталась ему вместо подарка.
Получалось у него не хуже, чем у Керим-бабы, только блюда после обжига покрывались трещинками. Покупатели их не замечали, но он-то видел! Пробовал разную глину, огонь быстрый и медленный, краску густую и жидкую, а вынет блюдо из печи - опять трещинки. Долго мучился Юсуф, потом взял лучшее блюдо и пошел к мастеру.
"Усто, почему у тебя нет трещин на поливе, а у меня есть?" - "Потому, что ты поспешил назвать себя усто. Помнишь, я звал тебя остаться еще на год, зачем же пришел, когда тебя не звали?" - "Два года буду подмастерьем". - "Нет, - ответил Керим-баба, - до моей смерти. Тогда скажу".
Конечно, другой бы на месте Юсуфа засмеялся и пошел прочь. А он согласился. "Учитель, скажи скорее, в чем причина проклятых трещин, лишивших меня покоя?" - "Прежде чем ставить блюдо в печь, сдуй с него пыль".
Мурод-Али не спеша допил чай. Хайям молчал, разглядывая чашу с вином. Вздохнул.
- Жаль, Мурод-Али, что я не слышал эту историю раньше и не смог рассказать ее своим ученикам. Может, они не торопились бы так спешно называть себя учеными, ведь в нашем деле сдувать пыль куда важнее, чем в вашем. Впрочем, это относится и к поэтам.
7. ЦВЕТЫ, ДЕРЕВЬЯ, ЛЮДИ ПОД ЛУНОЙ
Хайям сорвал яблоко, обтер ладонью, но с сожалением вспомнил, что два передних зуба шатаются. А сорванное не приставишь… Досадуя на необдуманный поступок, вернулся в библиотеку, прижал яблоком трепетавшую бумагу, где незачеркнутой осталась только одна фраза: "Перенося страдания, человек становится свободным".
…Зейнаб спала, прикрыв ладонью глаза. Голубое шелковое одеяло соскользнуло на кошму - Зейнаб спала, свернувшись, как плод в чреве матери, хотя она сама уже мать, и стоит приложить руку к животу, чтобы почувствовать нетерпеливое толкание младенца. Как не похожа она на девочку, думал имам, которая плакала в ту ночь, когда ушел Джинн, ушел Мурод-Али и они остались одни. Потом… Потом было много ночей, и она смеялась, не отпуская его. Чем больше он любил Зейнаб, тем жарче становилось ее частое дыханье, обжигая его до кончиков пальцев. Однажды, обессиленно разжав руки, он открыл глаза и испугался: карие глаза Зейнаб сузились и были злыми от желания.
Густые черные волосы завесили щеку и острый подбородок и шевелились от дыхания. Серебряный браслет на запястье оттиснул на бедре узорчатый след виноградного листа. Грудь тяжелая, как яблоко. Гладкая и совершенная, как яблоко.
Имам почувствовал слабость в ногах и опустился на колени перед суфой. Так же подломились у него колени, когда увидел Камень, вмурованный в стену Каабы. Он упал ниц, боясь встретиться взглядом с Камнем, чувствуя, как сам погружается в черную твердь. Тогда Камень сломил его своей бездушностью и неотвратимой истинностью; миллионы исступленных взглядов не оставили на нем даже царапины. Да, пророк знал силу и власть Камня - где кончалось человеческое, начинался Камень.
А та, что лежала перед ним, свернувшись, как дитя, наполняла его радостью, жизнью и ужасом перед смертью. Тяжелый купол живота, полная грудь, обжигающая ладонь, влажные зубы, белеющие сквозь густые волосы, - вот Кааба его любви, яблоко его веры, его последняя молитва богу.
Ночи в его жизни были радостнее дней - так случилось. Годы работы в Исфаханской обсерватории научили его ночному бдению и отваге мышления. Ночью мир спал и не подсматривал за ним тысячью глаз. А днем досаждали люди, суета, молитвы, глупые советы сестры.
Иногда в обсерватории забрасывали все дела и предавались кейфу. Пили, но продолжали спорить о происхождении и движении звезд. Смеялись друг над другом, дурачились, зная, что обсерватория - одно из немногих мест во всей державе Великих Сельджуков, где можно говорить громко, не опасаясь длинных ушей доносчиков. Они называли звезды именами любимых и даже тех, чью ласку покупали за несколько дирхемов в развалинах Исфахана, где жили зороастрийцы. Когда же Малик-шах оттиснул на первом листе "Звездных таблиц" золотого льва Большой печати, названия звезд в мире ислама стали такими же незыблемыми, как имена Али и Абу-Бекра.