6. О ПОЛЬЗЕ СДУВАНИЯ ПЫЛИ
Громко постучали тяжелым кольцом в ворота.
- Здесь живет шейх Абу-л-Фатх ан-Найсабури?
- Йа аллах! - крикнул Хайям, предупреждая Зейнаб, что пришел чужой мужчина и ей надо закрыть лицо покрывалом.
Судя по тому, что незнакомец назвал его ан-Найсабури, он был арабом - персы говорят Нишапури.
- Я - ан-Найсабури, а ты кто, гость? Войди в дом и назови свое имя.
- Я - Икрам ибн Джамал из Багдада. И отец мой, и дед торговали бумагой. Наша семья поставляла ее Хунайну ибн Исхаку, Абу-Юсуфу аль-Кинди, Абу-Насру Фараби, Абу-ль-Ала Маарри.
- Вот как! Давно я не слышал столько прекрасных имен сразу!
- Наша лавка рядом с Бейт ал-Хикма.
- Был я и там.
- И у нас тоже, имам хаджи. Тогда ты удостоил беседой моего отца, а я вам прислуживал. И ты взял стопку лучшей бумаги - бирюзовой и золотистой.
- У твоего отца шрам над правой бровью, и он, как суфий, бреет усы?
- Память твоя огромна, господин! Тогда отец сказал мне и старшему брату Ясиру: "Дети, каждый год в этот день давайте нищим по двенадцать дирхемов".
- Почему по двенадцать?
- Ты осчастливил наш дом в двенадцатый день месяца рамазана.
Хайям и гость прошли на айван, где Зейнаб уже постелила скатерть и накрыла завтрак.
- Что же привело тебя на чужбину?
- При халифе Мустаршиде многие торговцы бумагой обнищали, ибо спрос на нее упал, - воюют оружием, а не бумагой. Старший брат стал торговать хлопком и переехал в Миср, а я хотел, чтобы дело моих предков продлилось. И отец похвалил меня и сказал: "Икрам, поезжай в Найсабур. Там, где живет Доказательство истины, всегда будет нужна бумага". Я пришел со вчерашним караваном и утром поспешил к тебе.
- Ты рассказал хорошее, но чем я могу помочь твоей торговле? Я человек бедный.
- Имам, тебе не придется тратить, ты будешь только получать. В стене, возле ворот, есть удобная ниша. Пока я не приобрел дом, я бы хотел устроить там лавку, а тебе от меня будет плата - пятнадцать дирхемов каждый месяц.
- Это за место. А за шум?
- Ты шутишь, господин?
- Какие шутки! Отодвинь ухо ладонью и скажи мне, что ты слышишь?
Пока молодой торговец сидел, смешно оттопырив большое ухо, Хайям не спеша ел печеные баклажаны, фаршированные сладким перцем и луком.
- Я слышу только журчание воды в арыке и скрип дерева.
- И я это слышу. А когда ты сделаешь из моего дома лавку, у меня будет болеть голова от воплей покупателей, и мне придется каждый день пить отвар из зерен конопли, сильфия и мяты. А лекарство в наши дни стоит дорого. Кроме того, к тебе будут приходить поэты, а они не могут говорить как люди - им непременно надо выть или рычать. Неплохо иметь пятнадцать дирхемов, но тишина стоит дороже.
- Может быть, двадцать дирхемов вернут тебе спокойствие, господин?
- Ты прав, багдадец…
- Меня зовут Икрам ибн Джамал.
- Как бы тебя ни назвал отец, ты прав: чем больше дирхемов, тем спокойнее. И я не поверю, что ты желаешь зла старому человеку.
- Клянусь прахом отца, это так. Но назови свою цену, имам!
- Тридцать дирхемов и сто листов бумаги каждый месяц.
- Если багдадской или бухарской, я согласен.
- Самаркандской.
- Тогда тридцать листов, хотя и это мне в убыток.
- Тридцать самаркандской и сорок бухарской.
- Но это то же самое! - опешил ибн Джамал.
- Разве? Видишь, я уже не помню, что сказал минуту назад, и у меня начала болеть голова.
- Хорошо, хорошо, тридцать дирхемов и пятьдесят листов самаркандской бумаги - только из уважения к твоей мудрости и седине. Деньги я уплачу сейчас, а товар у меня сложен в караван-сарае.
Ибн Джамал достал шелковый позванивающий мешочек, положил на протянутую морщинистую ладонь. Хайям подивился верному расчету багдадца - в мешочке оказалось точно тридцать монет.
- Господин, если ты не возражаешь, я сегодня же пришлю двух каменщиков и плотника - надо оградить нишу кладкой в три кирпича, оштукатурить, выложить окно и дверной проем.
У Хайяма тоже нашлось дело в городе, и он вышел вместе с ибн Джамалом. Проходя мимо медресе, учитель с радостью увидел, что куча кирпичей уменьшилась и рабочий с распухшей щекой, перевязанной платком, складывает в тачку последние. Хайям захохотал. Багдадец с удивлением смотрел на него, а зеваки на них обоих.
- Ибн Джамал, то, что я тебе расскажу, удивительней приключений морехода Синдбада. Однажды в нашем медресе обвалилась стена, и я нанял каменщиков для ее ремонта. Неделю они работали, а оставшиеся после них кирпичи валялись здесь три года, став причиной моих бедствий. Из-за них я совсем охромел. И когда мое терпение истончилось, я помолился эмиру Абу-л-Абассу ибн Тахиру ибн ал-Хуссейну, чтобы он обрушил эти кирпичи на голову тех, кто их здесь бросил. Прошло семь месяцев - и, как ты видишь, куча убрана, а каменщик наказан. Теперь я верю, что эмир Хуссейн действительно святой, - сам подумай, сколько людей обращаются к нему с молитвой, если моя ждала очереди так долго.
Рабочий, не понимая, над чем все смеются, тоже захохотал, раскрывая рот, насколько позволяла повязка.
- Отец мне говорил, имам, что однажды твои слова дошли до самого аллаха.
- Я что-то не помню.
- Прости, я плохой рассказчик, но дело было так. Однажды ты сидел в саду и пил вино, дабы отвлечь себя от суетного мира. И вдруг поднялся страшный ветер, он вздымал тучи пыли, Гнул к земле деревья, валил на бок людей…
- Ну и ветер! - хмыкнул Хайям.
- Ураган! Он набросился на тебя и опрокинул чашу с вином. И тогда ты крикнул:
Ты разбил мой кувшин с вином, о господи!
Закрыл для меня врата наслаждения, о господи!
Ты пролил на землю пурпурное вино.
Да буду я проклят, может быть, ты пьян, о господи?!
Эти упреки дошли до ушей аллаха, вызвав его гнев. И аллах наказал тебя - перекосил твой рот и сковал язык немотой. Тогда ты, говорят, раскаялся, заплакал и взмолился:
Кто в мире не грешил, скажи?
Кто живет безгрешный, скажи?
Я совершаю зло, а ты воздаешь злом,-
Так какая же разница между нами? Скажи!
- Нет, такого случая я что-то не припомню, ибн Джамал, хотя книга моей жизни из какой только бумаги не сшита - белой, золотистой, пурпурной, голубой. Но знаешь, какое ужасное подозрение вкралось в мое сердце, когда я слушал твой рассказ?
- Не знаю, господин. Мой отец клялся - это истинная…
- Я не о том. Ты сам пишешь стихи?
Ибн Джамал поднял голову, разглядывая бирюзовый купол мечети.
- Так я и знал! - Хайям сплюнул на землю и растер плевок. - Клянусь, ты измарал сто тюков бумаги. Хотя где же и быть бумаге, как не у торговца бумагой. И конечно, ты считаешь себя лучше Рудаки?
- Пусть мне отрежут язык, если я хоть шепотом скажу такое. Как я могу даже в мыслях равнять себя с Адамом поэтов, если я только учусь делать первые шаги, и ноги мои разъезжаются, как у новорожденного верблюжонка.
- И кого же ты избрал себе в учителя? Назови их.
- Абу-л-Касим Фирдоуси, Абу-Шукур Балхи, Абу-ль-Ала Маарри, Насир-и-Хусроу и ты, мауляна позволь мне тебя гак называть.
- Я? - Хайям с удивлением посмотрел на торговца. - Но мое имя лишнее в этом созвездии поэтов. Нет, я всего лишь математик, и то… Давай передохнем хоть минуту в одном доме. Это близко.
Они зашли в лавку точильщика ножей, где в задней комнате подавали вино - мутное и непроцеженное, зато без лишних разговоров. Все дело заняло не больше трех минут, и собеседники вновь увидели солнце.
- Перечисляя великих, ты назвал Насир-и-Хусроу. В таком случае ты должен знать его строки, сказанные о пишущих:
Стоишь и за стихом читаешь пышный стих,
А честь твоя, как кровь, стекает на пол с них.
- Я их храню, как сокровище. Этому двустишию предшествует другое:
Тупице посвящать касыд хмельное зелье -
Что наряжать осла в шелка и ожерелье.
- Хорошо, торговец бумагой.
- Меня зовут Икрам ибн Джамал.
- Но знать поэтов и самому быть поэтом - разное.
- Я никогда не называл себя высоким именем, мауляна.
- И правильно. Высокое имя лучше высокой крыши. А то развелось слишком много неучей и сопляков, именующих себя Багдади, Мешхеди, Мервази, Самарканди. Вот, кстати, идет один из них - Нишапури. Смотри, как он пыжится и вертит головой, высматривая жертву для своих касыд. Несколько лет назад я встретил его в майхане. Правда, и щечки у него были тогда румянее, и стан стройнее.
Молодой мужчина, о котором говорил Хайям, шел по улице, часто поглаживая шелковистую черную бородку; при каждом движении крупный лал в перстне вспыхивал быстрым огнем, доставляя его владельцу наслаждение. По моде, введенной еще женой Харуна ар-Рашида Зубайдой, его сафьяновые туфли были расшиты хорошо ограненными разноцветными стеклами - на драгоценные камни пришлось бы истратить состояние. Чалма была скручена изящно и высоко, расшитый золотыми нитями конец спускался длинно, как у ученого.
Щеголь опасливо покосился на Хайяма, решая, подойти или пройти мимо, но тщеславие пересилило. Сложив на груди узкие ладони, он поклонился имаму, не удостоив его спутника даже взглядом.
- Мир тебе, светоч познания!