- Прошлое нельзя уничтожить, - сказал Савранский, будто не было ничего, в спокойном, слегка жалостливом тоне. - Есть такая философия: все повторяется в природе. Всё-всё. И опять мы будем так сидеть и жрать финики. И Брыковский запишет на магнитофон хвастливую белиберду Далматова ночью, в темноте, а мы будем опять разрабатывать план и отвлекать его внимание, и задавать наводящие вопросы. А потом все общежитие будет набиваться в комсточетыре, чтобы послушать в его отсутствие. Под гомерический хохот будут уписиваться в штаны. А Брыковский будет прятать от Далматова эту двухчасовую бобину. И он один - среди десятков и сотен - ни о чем не будет знать и даже не догадается… Согласно этой философии, сама идея уничтожить прошлое подтверждает невозможность его уничтожить, потому что она уже возникала в прошлом. И потому что рано или поздно она снова повторится.
Володя с невольным уважением поднял на него глаза. И вздрогнул, когда Сухарев, несмущаемый жмот и полублатняга из Марьиной Рощи, неожиданно произнес:
- Всё - сон. На самом деле нас нет. Мы - только снимся сами себе. Сашка, расскажи о китайце.
- Две тысячи лет назад китайский писатель увидел во сне, что он мотылек. Живет, порхает в свое удовольствие. А когда проснулся, он не знал, кто он. Человек, который видел сон, что он мотылек, - или мотылек, которому снится, что он человек.
Володя испытывал двойственное чувство к Савранскому - презрительное, высокомерное за его трусоватое, сродни рабскому, внешнее проявление, и уважительное, чуть ли порой не восхищенное за такие вот чудные познания. Здесь ему безусловная объективность не позволяла поддаться тщеславной ревности или брезгливости, напротив, побуждала к трезвой оценке. А подсознание - далеко-далеко в щекочущей глубине - подбрасывало пристрастного перца, в связи с тем что Савранский тоже был евреем.
Ближе к вечеру в комнате стали появляться жильцы, Хабиб, Брыковский, который выглядел взъерошенным и чокнутым больше обычного, еще два студента.
Сухарев зачитал полстраничный любовный рассказ, который начинался незабываемой фразой - "Я заключен в стены Голицынского института, с тех пор, как мы расстались с тобой возле общественной уборной, ни разу не слыхал я теплого слова…"
Потом он стал забавлять публику мечтами о том, как отличиться и войти в историю.
- Все меня будут изучать, запоминать мою фамилию…
- Здóрово, - поддержал Савранский.
- Без булды? - Сухарев сверкнул прищуренным глазом. - Спрыгнуть с крыши МГУ - не подходит. Поговорят и перестанут. Вот Кремль взорвать. В книжках напишут: в таком-то году был построен, а в таком-то году таким-то взорван.
- Маньяк, новый сжигатель храма Артемиды. Скучно, скучно. - Малинин взял книжку с тумбочки и повернулся на кровати спиной к комнате, погружаясь в чтение.
- Какого еще храма Артемиды? - вопросил Сухарев. - Кремль взорвать!..
Володя ушел, недоволный собой за то, что все-таки выболтал о злобной выходке Надария в электричке и человеке из Малых Вязем. Малинин смолчал; но что-то в выражении его лица не понравилось Володе. И он ругал себя за болтливость, неспособность владеть своими порывами и мыслями - молчать.
Обидно было, что даже такой Савранский чаще умеет оставаться на высоте, а он - такой разносторонний и возвышенный, подумал он с издевкой, - сплошь и рядом попадает в унизительное положение.
Савранский вышел вместе с ним. Володя кивнул ему, и они расстались. Слишком тот тянулся к нему, добивался взаимности. Это отталкивало. Не нужен Савранский был ему. Неинтересен. Хотя… Ему хорошо было известно извращенное человеческое свойство - раскрывать сердце тем, кто плюет на тебя, кто выше тебя, или представляется выше тебя; такие люди привлекательны, но ты им безразличен. В свою очередь, они простирают руки к убегающим от них.
Но он ничего не мог поделать с своим отношением к Савранскому.
Малинин, несомненно, был значительней Сухарева. Образованней, шире. Не такой всеядный и примитивный.
Но и Малинин Юрка не отвечал каким-то требованиям Володи - он и сам затруднился бы заключить словами, - которым, по его ощущениям, интуитивно, должен был соответствовать настоящий человек.
Интересоваться общими вопросами? Политикой? Литературой? Размышлять о сплочении студентов в независимую организацию?
Или, в случае необходимости, пойти на забастовку, на баррикады?
Мысль о забастовке и баррикаде в 1956 году была поистине безрассудна.
В Петрове Борисе - в Пеликане он нашел себе полного единомышленника. У них оказалось одинаковое мироощущение, одинаковые потребности. Разница в возрасте в три года не помешала им подружиться. Более того, кто из них был младший, кто старший, сильный и слабый, - не имело значения. В каких-то случаях старший передавал знания младшему, особенно в практических вопросах, с которыми жизнь не сталкивала его прежде. Бывало, младший показывал себя инициативным и сведущим, тогда старший признавал его право на верховенство.
Упоительней всего - они могли читать друг другу свои произведения.
Не менее упоительно - у одного был к тому времени громадный жизненный опыт и требовалась внимательная аудитория; у другого был неисчерпаемый запас восторгов.
Они могли обсуждать, они могли спорить, приобретая пользу и удовольствие. Когда польза сопровождается удовольствием, а удовольствие подкреплено пользой, наступает момент неостановимого движения в одну сторону - желания еще глубже занырнуть в самые плотные слои споров и единомыслия, в то самое, что на человеческом языке называется крепкой дружбой.
Оба начали пропускать лекции, еще не задумываясь о том, куда это в будущем приведет. Много говорили о существующем строе и порядках. Никого не стеснялись, говорили открыто.
На диспуты, которые устраивались между Володей и партийным Модестом стараниями Пеликана, выпускавшего их как гладиаторов на арену и наслаждавшегося словесным боем, собирались в комнату двадцать два не только близкие друзья, но и случайные люди, например, Леондрев, Голиков, со вниманием слушающие и помалкивающие. Вскоре их присутствие сделалось привычным. Молчаливое внимание слушателей было даже и лестно. Володю и Модеста усаживали на стульях друг против друга, и они по очереди задавали вопросы и излагали каждый свои аргументы в пользу своей позиции.
20
Это незабываемое ощущение приобщения к новому большому миру.
"Пушка" - двустволка Пеликана двенадцатого калибра и патроны, которые он изготавливал сам, завешивая на аптекарских весах дробь и порох. Ружье висело на гвозде над его кроватью; но как бы принадлежало всей комнате. В любом случае, украшало ее.
Две трехкилограммовые банки красной икры, которые Пеликан привез с собою с Камчатки после зимних каникул.
Ели ложками. Столовыми.
Вот тогда Володя понял, как можно пресытиться красной икрой.
Значительней всего было знание, принесенное Пеликаном о Камчатке, о широком неведомом мире. О трехдневном морском путешествии из Хабаровска; девятисуточном путешествии поездом через всю страну. Долина гейзеров, Паратунка. Вулкан над Петропавловском. Охота камчатская. И, в сравнении с ней, охота в кубанских плавнях.
Рыба, идущая вверх по реке, через пороги, через пересохшее русло - влекомая инстинктом детородства - чтобы выполнить предназначение и погибнуть.
Патроны, "пушка". Чучела белки и коршуна в парении - на стене рядом с ней. Пеликан изготавливал чучела самостоятельно и с поразительной скоростью, каковому искусству был обучен в Ейске, где провел молодые годы, старшими товарищами. У них была компания заядлых охотников.
- Непобедимая страсть - убивать живность. - Он, перед появлением в Голицыно, пытался устроиться в Университет на биологический. Целый год работал в чучельной мастерской. Но там его метод не получил признания, был объявлен варварским. Старые мастера пришли в ужас, увидев, как лихо он потрошит животное и выворачивает наизнанку, со стороны казалось, с опасною для сохранности верхних покровов кожи быстротой.
Между тем, из жизни, из практики он обрел лучший и самый надежный способ обработки шкурок, исполнения каркаса и придания набитому ватой телу естественной позы. При этом производительность его была намного выше того, чем самоублажались "профессионалы".
Драгоценность, почти такая же как дальнобойное его ружье, - капитальный том Брема "Птицы". Иллюстрированный. Обо всех повадках, характеристиках, местах обитания, видах и подвидах.
Сам-то он получил свое прозвание в Ейске, по традиции, от товарищей за первый охотничий трофей. Чадолюбивый, как гласила легенда, бело-розовый и в своей несимметричной грациозности обаятельный Пеликан. По паспорту, от родителей, Петров Борис Ильич.
Что касается Володи, Модеста и Сорокина Славки - их имена отыскивались иным способом. Впрочем, закон предначертанности или, напротив, случайного попадания мог одинаково иметь место и в первом и во втором варианте. Ведь Борька Петров попал в свой первый день в пеликана, а не в ворону, не в утку, не в ястреба - так и Володя, по требованию честной компании назвать двух- или трехзначное число, попал на страницу Брема, занятую цесаркой: и тут же превратился в Цесарку. Задолго до этого, год назад, Модест был окрещен именем Белобрюхий Стриж, а Славка - Пикапаре.
- Ну и коль пошла такая пьянка… - Пеликан включил в игру чужака, весьма интенсивно зачастившего к ним, Голикова; тот в одно мгновение переименовался в Чомгу - существует на белом свете такая болотная птица.
А все-таки учрежденная для обитателей комнаты двадцать два новая и великая, а как же по-другому, и славная страна Песолиния была наименована не по птичьей принадлежности, а по паспортным фамилиям отцов основателей - ПЕтров, СОрокин, ЛИтов, НИколаев.