- Буду с погибающими вместе стоять… в одном строю… Как это предки наши делали… Против зла и всякого тиранства!.. Много зла и кривды в мире… За великое дело любви! - выпаливает Яша, но невольно для себя так громко, что Паисий торопливо затыкает ему рот и, успокоив его, спрашивает тихо:
- А как Некрасова хоронили, не скажешь ли? Ведь это его слова, знаю…
Иеромонах ждет ответа. Некрасова, видно, читал. Но Яша занят мелькнувшей сейчас мыслью: из прошлого, из того, о чем он читал в книге о Соловецком монастыре и из других книг, которые читал Яша, из событий минувшей истории России тянется прямая нить к тому, что было у Казанского собора, к хождению в народ, ко всем страданиям смелых людей в борьбе с "кнутами рабства", как написала ему неизвестная доброжелательница в единственном письме, которое он получил за последний год.
- Не было ж меня там, когда Некрасова хоронили, - наконец отвечает Яша иеромонаху, опомнившись. - Знаю только, что упокоен Некрасов на Новодевичьем кладбище в Питере…
Привычка к раздумьям в одиночестве часто уводит Яшу в ходе разговора с Паисием далеко: сейчас у Яши перед глазами стоит Юлия, и кажется ему - она одобряет его слова, его поведение, его мысли.
- А про злодейское покушение на жизнь нашего батюшку-царя ты знаешь? - спрашивает Паисий. Наступает его очередь отквитаться перед Яшей, и он снижает свой зычный бас до хриплого шепота: - В царя-то нашего злодей один стрелял… из ваших… этих самых… которые в народ ходили… и против языческого обожания власти… Уже повешен. Соловьев его фамилия была…
Яша об этом, конечно, не слыхал и, боясь подвоха, молчит.
- У нас тут благодарственное молебствие было по случаю избавления государя императора от страшной напасти, - сообщает далее Паисий. - И еще новость могу открыть, только по большому секрету. Сюда к нам недавно привезли из Архангельска одного из твоих…
Кого? Ответа Яша не получает. Паисию пора в церковь; звонят колокола, и мерное гудение их словно отрезвляет иеромонаха. Он захлопывает свою рыжую Библию и встает.
- А кого же привезли сюда, не скажете? - пытается узнать Яша.
- Нет, и не заикайся больше об этом! - настрого предупреждает Яшу иеромонах. - Говорено же было тебе, у нас все в секрете. Одно могу сказать: привезен арестант молодой и за такую же великоважную вину, как твоя. И забудь про то, что я сейчас сказал, ежели не хочешь причинить мучений сердца ни себе, ни мне. Ну, пойду грехи замаливать, грехи твои, свои и мира сего…
Яша не знает слова "ханжа", иначе подумал бы, что в Паисии есть что-то ханжеское, лицемерное, внешне прикрытое показной добродетельностью и набожностью. Черту эту Яша наблюдал еще у Гермогена, но тот был убежденный ханжа и простодушно верил в то, что говорил и делал. Этот в маске, в панцире лукавой изворотливости.
Когда Паисий выходит, Яша просит у него еще книг. И чтоб непременно о прошлом, о том, что не умирает, над чем время не властно и что помогает укрепляться в каждом истинной науке жить достойно.
6
По двору и стенам монастыря Паисий поводил Яшу; договорился с караульным унтер-офицером и под свою ответственность взял Яшу из камеры на целых полдня. Было это утром, но день стоял мрачный, с лютым ветром, о солнце тут все давно забыли, с осени.
Сначала обошли верхним крытым коридором кое-какие места монастырской стены - от башни до башни. Яша выглянул из одной бойницы и снова живо представил себе, как стреляли отсюда пушкари. С башни видно было - остров весь завален снегом, и только вблизи монастыря и на дворе внутри его чувствуется какое-то движение, да и еще там, где пристань, стук слышен и видны белые на морозе дымки.
Ремонт идет… Яша сказал себе:
- Ладно… Приметим это место. Дождаться бы весны…
Потом Паисий повел Яшу вниз и показал самые страшные места острога - те, что помещались под землей и куда сажали по особому повелению царя или Синода еще в давние времена.
И Паисий не только показал все Яше, но и рассказал даже про то, о чем не полагалось рассказывать. И у Яши пошел мороз по коже, когда он узнал, что творилось здесь в остроге при монастыре.
Издавна возник этот арестантский острог, еще в середине XVI века, почти вместе с основанием монастыря. По строгости обращения с узниками он долго не имел себе равных в России. Местом заточения служили каменные ниши-мешки в самой крепостной стене, внутри башен и в подземных ямах; иных держали в кандалах и колодках.
И никто из родных и близких никогда ничего не мог узнать о судьбе узников; соловецкий острог был долгое время секретной тюрьмой. Узников предписывалось держать "в крепком смотрении", и никакая связь с внешним миром не разрешалась. Ни письма получить, ни весточку дать о себе узник не мог. И были несчастные, которые томились тут по двадцать, тридцать лет и даже больше.
- Мужайся, сын мой, - говорил Паисий; он видел, как страшно Яше. - На все господня воля. Есть общий грех мира сего и отсюда все проистекающее.
Яша часто не совсем понимал иеромонаха, но чувствовал: ссылками на "общий грех мира сего" Паисий словно бы и самого себя оправдывал, хотя и туманно. Но скоро Яша поймет все.
- Мы еще с тобой по острову пройдемся, - обещает ему Паисий. - Зимою у нас строгости не такие, как летом. Самих арестантов пускаем по воду ходить, на дворовые работы берем. А с весны не то! Все вольности кончатся.
Яша видел: на обширном дворе трудятся арестанты, "годовики", послушники, в большинстве молодые, есть и совсем еще мальчики. И все в рвани, одеты плохо, нищенски; на ком полушубок, то непременно в заплатах, на ком сапоги или валенки, то давно сношенные. И фигуры тоже кажутся какими-то нарочито уродливыми, головы косматые, на лицах лежат тени нездоровья, хилости, слабосилия.
Из "годовиков", как пояснил Яше Паисий, немало таких, кто приехал поработать на святых угодников Зосиму и Савватия. И каждый, прося на это благословения у монастырского начальства, привозит на поклон обители что-нибудь существенное: барашка, зерно, мех, сало, крупу или же "кланяется" обители какой-то суммой денег. Перепадает кое-что от приезжих и арестантам острога.
- Летом мы тебя не выпускали, а то бы ты не то увидел, - говорит Паисий, и усмешка не сходит с его губ, похожих в сомкнутом виде на узкое отверстие копилки. - У нас тут летом народу тьма, всякого пола и звания, всякой твари по паре и в одиночку - ярмарка целая!
Видеть то, о чем иеромонах так словоохотливо рассказывает, Яша не мог, его успели перевести в другой "чулан" - камеру на том же, третьем, этаже, и вид из нее только вверх, в небо, либо на ближайшую стену из дикого камня.
- Летом, значит, боитесь, вдруг кто убежит с острова?
Паисий все с той же ухмылочкой отвечает:
- Сейчас не то, что было. Но все равно - острог это острог. А наш особенный. У нас, в назидание добавлю, утечки с острова не бывало единого случая. Из этих казематов пробовали бежать, но не дальше острова. А летом строгости преособые на всякий случай… Сюда давай, в эту башню. Темница тут заброшена, но в былое время и ты мог бы попасть в оную…
Он водит Яшу по старинному подземелью, устроенному под башней; показывает камеры, где едва можно уместиться человеку, узкие и темные, это каменные мешки без окон; только в железной двери прорезано отверстие для подачи узнику пищи. Внутри ничего, кроме кирпичной лавочки, на ней спал узник. Трудно пробыть сутки в такой норе, и Яша не может даже представить себе, как же могли обреченные прожить здесь годы.
- Ад… Дантов ад, - бормочет в ужасе Яша. Он не предполагал, что Паисий это услышит, но тот услыхал. И удивлен:
- А ты откуда про Данте знаешь?
- Рассказали мне добрые люди. - Яша затем наивно восклицает: - А вы откуда про Дантов ад знаете?
Паисий держит лампу так, что его лицо остается в тени, и поэтому не видно усмешки, но в голосе она слышна:
- Милый мой прохиндей, ты что думаешь, я меньше твоего книг прочел? Меньше тебя людей встречал?
Они идут к выходу, и на обратном пути иеромонах признается Яше:
- Вот добрых людей я мало встречал на своем веку. Они почти совсем не попадались мне. Тебе еще повезло вроде бы, - добавляет Паисий, и теперь, снова очутившись на монастырском дворе, Яша замечает - нет уж прежней усмешки на щекастом лице Паисия, он словно бы тоже опечален увиденным. Яша недоумевает, он сбит с толку, а Паисий продолжает: - Не случилось мне, не судил господь что-то такое найти в жизни, чему в свои младые годы я бы мог, подобно, скажем, тебе, отдать духорадостно свои чувства и привязанности. Так и прошло все в этих стенах.
Признание Паисия ошеломляет Яшу. Что с иеромонахом? У него двойное дно в душе, оказывается. Но Яше еще предстоит вперед узнать о Паисии немало странного.
- Сейчас ко мне пойдем, - говорит он. - Но сперва по пути в наше книгохранилище заглянем на короткое время. Ты ведь книги любишь.
Они входят в кирпичное здание и через несколько минут оказываются в монастырской библиотеке. Сводчатый потолок низко нависает над полками, свету из окошек падает мало, и ни одной души не видать, кроме сидящего в дальнем углу престарелого монаха в черной скуфейке.
У Яши прямо-таки дух захватило - сколько книг! Переплеты порыжелые, как та Библия, с которой Паисий является к нему в камеру. Пахнет пылью и мышами, но Яшу эти запахи не отпугивают - вот где хотелось бы ему сидеть хоть целые дни. Рыться среди этих рыжих от времени книг, лазить по полкам, выискивать что-нибудь особое, открывающее глаза на жизнь и человеческое прошлое - вот было бы счастье! И у Яши рождается мысль: