Сказав это, она низко опустила свою седую голову и затихла; по губам ее видно было, что она молилась.
- Пасть, защищая свою родину, - славная смерть! - прошептал Санси. - Но каково умирать тем несчастным, которых привел в чужую страну этот честолюбец! Они умирают вдали от своих, с тупым отчаянием в душе.
Анюта не слышала слов Санси. Стоя за стулом, она с тревогой следила за движениями бабушки, и слеза за слезой так и катились по ее побледневшим и исхудалым щекам. Но вдруг сделав над собой усилие, она быстро смахнула их платком и сказала Санси:
- Надо действовать, а не плакать. Я иду предупредить Роевых о постигшем их несчастье!
- Да, да! Надо действовать! Это верно! - согласился Санси, словно очнувшись от сна. - И мне надо собираться в дорогу с такой же печальной вестью.
Анюта накинула на голову кисейную косыночку - тогда еще шляпок не носили, - взяла в руки зонтик и, поцеловав бабушке руку, пошла молча с Санси.
Старушка долго смотрела на дверь, через которую они вышли, затем, тяжело вздохнув, принялась снова за свою корпию. "Кому-то она достанется? - думала она. - Но кому бы ни досталась, пусть хоть немного облегчит страдания несчастного и ускорит его выздоровление. "Много корпии надо, ох много!" - припомнились ей слова ее честного, любящего сына, добровольно отправившегося под ядра неприятеля, чтобы облегчить, чем возможно, участь несчастных раненых. Благодарю Тебя, Создатель мой! - молилась она. - Тебя, даровавшего мне такого сына. И да будет над ним воля Твоя!"
На следующее утро Анну Николаевну Роеву вывели под руки на крыльцо, чтобы посадить в дорожный тарантас. Она едва передвигала ноги, опираясь на руку Санси. Возле нее шла Прасковья Никитична, низко опустив голову. Лицо ее сильно осунулось за эти сутки, но она не плакала, а по временам только нервно вздрагивала.
Старушка Роева, машинально двигавшаяся вперед, вдруг словно очнулась от тяжелого сна, обвела все вокруг себя мутными глазами и тревожно спросила невестку:
- А что, Пашенька, не опустились ли подушки? Ровно ему лежать будет?
- Я только что осмотрела подостланное, - отвечала Прасковья Никитична таким глухим, словно надтреснутым, голосом. - Анюта так хорошо помогла зашить в ковер подушки, что они служат продолжением сидения в тарантасе. А наверх мы положили перину. Он будет лежать, точно на кровати. Вот вы сами увидите!..
Анна Николаевна не сказала больше ни слова и стала так осторожно усаживаться в тарантас, словно на подостланном уже лежал ее раненый сын.
- Осторожней! Не изомни постель, а то Николушке худо лежать будет! - говорила она невестке, хотя та, садясь, и не дотронулась до настланного.
Лишь только Санси усадил Роевых, тотчас и сам вскочил в свою кибитку, запряженную тройкой, и поехал вслед за ними. Ему было ехать с ними по пути верст с двадцать.
День выдался пасмурный, дождливый. Черные тучи заволокли небо, и оно казалось свинцовым. О веселых хороводах и помину не было. Все, кто встречался, торопливо шагали к большой Московской дороге навстречу раненым. Чем дальше они двигались, тем гуще становилась толпа.
В тарантасе было так тихо - как в могиле. Обе ехавшие молчали. В голове усталой старушки бродили некие неясные мысли: ей представлялось большое поле и везде - тела убитых, изувеченных людей и потоки крови… человеческой, дымящейся крови… И между этими трупами - ее сильный, здоровый Николаша, который никогда не знал никакого недуга… Ах! Хоть бы скорее увидеть его! Жив ли он? Лишь бы только довезти его до дома, а там уж она выходит его, не даст ему умереть!.. И вдруг вспомнилась ей генеральша Тучкова: один сын ее взят в плен, другой тяжело ранен, третий убит… а Елена Яковлевна не менее ее любит своих детей. Господи Боже мой, неужели и моего возьмешь Ты Николеньку? Помилуй ради его малюток, не оставляй их сиротами. Николаша, сын мой! Жив ли ты?..
Последние слова она произнесла вслух и так громко, что кучер повернулся и спросил:
- Что-с, матушка барыня?
- Ничего, ничего, Тарас. Погляди, не видать ли повозок с ранеными?
- Будто из лесу что-то выезжает! Вон там!.. - указал он кнутовищем вдаль.
Старушка высунулась из тарантаса и впилась глазами в эту мглистую даль.
- Нет, матушка барыня, не они! - покачал головой кучер. - Это везут какую-то кладь. Вон вглядитесь. Всё телеги.
Но старушка ничего не видела. Сердце ее забилось так болезненно, такими резкими и неритмичными толчками, что она принуждена была откинуться в глубь кибитки. Но вот, после усиленного биения сердца, оно словно замерло, и она впала в легкое забытье. И кажется ей, будто она в деревне. Чудное лето! Она с Григорием Григорьевичем сидит на широком крыльце, выходящем в сад, тут же играет ее маленький Николушка, он ведь один и был у нее всегда, других детей у нее не было…
- Я буду офицером, папа! - говорит вдруг Николушка.
- Где тебе, трусишке, быть военным! - смеется отец. - Недавно бычка годовалого испугался… А помнишь, как мышь, копошившуюся в сене, ты принял за змею? А дворняжку Жучку - за волка?..
- Я вырасту большой, ничего не буду бояться! - говорит решительно Николушка. - Я стану офицером и храбро пойду в бой!..
- Так я и пущу тебя на войну! - говорила она тогда ему с такой уверенностью, будто от нее одной зависело будущее.
И вот она наказана за свою тогдашнюю самоуверенность: и в военную службу сына не пустила, как он ни просился, а все-таки ему пришлось на войне быть раненому. Видно, Господу так угодно.
Прасковья Никитична все это время сидела то вжавшись в уголок тарантаса, то высунувшись, тревожно всматриваясь вдаль. На нее страшно было сейчас смотреть: в лице ни кровинки, черные глаза блестели каким-то лихорадочным огнем, запекшиеся губы были сжаты, и две глубокие морщины залегли на высоком ясном лбу.
Ни одной цельной мысли не проходило у нее в сознании, а все являлись какие-то отрывочные, тревожные воспоминания, мелкие, сиюминутные заботы. Ей все казалось, что она забыла что-то нужное, весьма нужное… и она старалась вспомнить и не могла… что-то ей надо приготовить для мужа, но что?.. Как-то его довезут? Должно быть, сильно изменился… рана очень болит, а тут еще эта тряска на разбитой донельзя дороге. Каждый толчок отдается в ране… У нее в детстве нарывал палец. Когда они ездили на богомолье, было очень больно от каждого сотрясения. А у него рана посерьезней! Страшная боль должна быть!.. Скорее, скорее бы довезли. Дома ему будет спокойно. Она не отойдет от него, будет сидеть рядом и днем, и ночью… лишь бы только довезти его живого!.. Неужто же он умрет! Нет, быть такого не может! Она его так горячо любит!.. Но и Маргарита Михайловна Тучкова любила так же своего Александра Алексеевича, а он убит… Нет, не надо думать об этом. Вот уже скоро-скоро она увидит его.
И она в двадцатый раз высовывается из тарантаса и пристально всматривается вдаль. Вот что-то показалось из-за поворота дороги…
Боже! Это поезд раненых!..
- Тарас, голубчик! - кричит она кучеру. - Ступай скорее! Видишь, барина везут!
Тарас сам уже увидел кибитки. Сердце в нем так и екнуло. Он каким-то сурово глухим голосом крикнул на лошадей, и те помчались. Но Санси все-таки обогнал их.
Обе женщины замерли, глядя в эту туманную, дождливую даль, в которой еще неясно вырисовывались кибитки с кожаным верхом, медленно и мерно двигавшиеся к ним.
Вот уже Санси поравнялся с первой кибиткой. Он заглянул в нее и снова спрятался: значит, Николушка не тут… Вот Санси снова высунулся, машет кучеру остановиться, выскакивает, бросается к кибитке, нагнулся над кем-то: здоровается ли с живым или прощается с мертвым?..
Вот наконец их неповоротливый тарантас поравнялся с поездом. Прасковья Никитична выскакивает и опрометью бросается к кибитке.
Старушка от волнения не может двинуться, некому помочь ей выйти из экипажа. Тарас точно окаменел на козлах, свесился и смотрит на кибитки раненых и не слышит, что его зовут. Проходят так несколько секунд, а ей кажется, прошли целые часы, и никто-никто не идет сказать ей, что там, в этой кибитке, к которой прильнула молодая ее невестка.
Но вот бежит Санси и машет ей весело фуражкой.
- Жив, жив! - кричит он. - Несильно ранен…
Он помогает ей выйти из кибитки.
Анна Николаевна разрыдалась от счастья и все твердит, крестясь:
- Благодарю Тебя, Господи Боже мой! Услышал Ты слезные моления матери. Сохрани мне моего сына, мое единственное детище!
Вот и она, наконец, возле сына, обнимает его дрожащими руками, целует и крестит. Раненый так устал от боли и дорожной тряски, что едва отвечает на ее ласки и не хочет дозволить перенести себя в свой тарантас.
- Тут мне лежать удобнее! - шепчет он глухим, хриплым, слабым голосом.
- Да мы подушки наложили в тарантас! - уговаривает его мать. - Подушки в уровень с сиденьем, а поверх - перина.
- Не задерживайте поезда с ранеными! - строго кричит доктор, выскакивая из одной из кибиток. - Видите, дождь усиливается.
- Мы желаем взять одного из раненых к себе в экипаж, - говорит старушка. - А он не хочет дозволить перенести себя.
- Кто это?
- Николай Григорьевич Роев.
- А!.. Его рана не опасна. Его легко перенести. Но хорошо ли у вас устроено все, чтобы положить его?
И, не дождавшись ответа, доктор зашагал к тарантасу и стал осматривать постланное.
- Э! Да вам, милейший, будет тут как в колыбели! - говорит он весело раненому. - Давайте-ка мы вас перенесем в тарантас. Не будет больно, не беспокойтесь!
Николай Григорьевич соглашается, его помещают возле матери и жены на мягкую пуховую постель.