- Воодушевление придает силы! - кипятился Гнедич. - Разве мало наших в войсках? Наш товарищ Александр Федорович Воейков бросил и перо, и службу в библиотеке, и свой перевод "Садов Делиля", и отстаивает грудью нашу родную землю. А наш милый сладкогласный певец Василий Андреевич Жуковский!.. Он тоже переменил перо на меч. Всех не перечесть наших писателей, ушедших в ряды воинов. Не говоря уже о нашем храбром Денисе Васильевиче Давыдове. Он воином родился. О нем Суворов сказал: "Я не умру еще, а он уже выиграет три сражения". Что не помешало ему, однако, быть хорошим поэтом. Так что же вы, Иван Андреевич, меня на смех поднимаете. Дело не в силе, а в воодушевлении.
- Нет, Николай Иванович! Те не то, что мы с вами. Нам не мечом воевать, а пером! Вы переводите в назидание юношеству и молодежи битвы, чудно описанные бессмертным Гомером, а я басню на Наполеона задумал - если выйдет не из рук вон плоха, то останется на память детушкам.
Говоря это, он, однако, задумался: видно было, и его тянуло не к перу и бумаге, а в стан наших воинов. Все примолкли под впечатлением одной тяжелой думы: они радовались успеху наших под Бородиным и грустили о стольких погибших собратьях.
- А Багратион незаменим! - сказал вдруг Крылов так громко, словно кричал глухому. - Страшная для России потеря, если он умрет!
- Да, страшная была бы потеря! - сказал новый посетитель, быстро открыв дверь.
Это был двадцатилетний Михаил Васильевич Милонов. Его встретили радостным приветом.
- С победой! - продолжал он, здороваясь со всеми. - Только победой можно считать лишь то, что мы, русские, доказали, как умеем умирать за отечество и не дать врагу того, чего не хотим уступить. Страшно подумать, сколько легло наших и французов. Словно пророк назвал три речки, протекающие близ Бородина: Войня, Колоча, Стонец. И точно, воюя, колотили друг друга так, что стоном стонали поле и окрестности… А вести-то все тревожнее и тревожнее. Велено вывезти из Москвы в Казань институты и все учебные заведения. Бумаги и драгоценные вещи отвезены туда же.
- Неужто французы могут взять Москву? - вскричал грозно Гнедич.
- Слышно - от Бородина Наполеон двинулся прямо на Москву.
- Господи! Сохрани и помилуй нашу матушку Белокаменную! - сказал Крылов со слезами в голосе.
- Не выдадут ее наши, не бойтесь! - возразил с уверенностью Батюшков. - Мало будет войска - ополчение грудью станет. А за ними и все наши мужички. Все готовы лечь костьми, лишь бы не выдать французам Москву, нашу кормилицу.
- Все в руках Божьих! - молвил набожно Крылов. - Человек предполагает, а Бог располагает. Ему одному известно будущее.
- Победим, непременно победим! - говорил восторженно Милонов. - Недаром орел парил над нашими войсками, когда Кутузов принял над ними начальство. Помните чудное стихотворение, написанное на этот случай нашим семидесятилетним Гавриилом Романовичем Державиным:
Мужайся, бодрствуй, князь Кутузов!
Коль над тобой был зрим орел,
Ты верно победишь французов…
- Вот уж истый поэт! - кивнул Крылов. - Седьмой десяток кончается, а отзывчив, как юноша, и меток, как сатирик: какую славную игру слов он внес в свое четверостишие:
Как ни велик На поле он,
И хитр, и быстр, и тверд во брани,
Но дрогнул, как простер лишь длани
К нему штыком Бог рати он.
- А я этого четверостишия еще не слыхал, - сказал Милонов.
- Как же, как же! Это он его мне сам прислал. Вот поглядите! - сказал Крылов и пошел рыться в ящике письменного стола.
Все с нетерпением ожидали.
- Вот оно! - сказал наконец баснописец, подавая друзьям листок бумаги. - Однако мне пора на службу. Извините, господа!
Все простились. По их уходе Крылов долго пыхтел, натягивая сюртук, и ушел, не пошутив по обыкновению со своей старой прислугой. Он был сильно взволнован и озабочен судьбой Москвы.
Глава XIV
ще солнце не осветило двадцать шестого августа обширную поляну перед селом Бородино. Боевые огни догорали. Тишина царила в обоих лагерях, только звякали лопатки и временами раздавались крики ополченцев, заканчивающих земляные работы на укреплениях. Они спешно работали весь день и всю ночь накануне Бородинского боя, но старались скрыть это от неприятеля и работали молча, без криков и громких возгласов. Как затишье всей природы бывает, большей частью, перед бурей, так и это затишье в двух враждебных лагерях предвещало кровавый дождь и громы орудий.
Наш главнокомандующий, Михаил Илларионович Кутузов, предчувствовал, что дело будет жаркое, упорное, кровопролитное. Ему не спалось; он поднялся задолго до рассвета и поехал один на батарею, расположенную на возвышенности, называемой Горки, близ большой Московской дороги. Остановясь на вершине холма, он долго смотрел на наши войска, расположенные, большей частью, корпусами и занявшие находящиеся тут селения Бородино, Семеновское, Князьково, Утицу и другие. На правом крыле, начинавшемся у селения Бородина, близ впадения реки Войни в Колочу, была расположена Первая армия под начальством Барклая-де-Толли. В самом центре, против селения Шевардино, стоял корпус Дохтурова под личным его начальством. Левое крыло наше расположено было начиная от селения Семеновского и состояло из Второй армии под начальством князя Багратиона. Перед селением Семеновским была наскоро сооружена на кургане батарея, названная Курганной; за ней вплоть до Семеновского располагался пехотный корпус Раевского, а затем кавалерийский корпус графа Сиверса первого.
В селении Князево стояла в резерве гвардия, а за селением Утицей, близ старой Смоленской дороги, был поставлен Кутузовым корпус Николая Алексеевича Тучкова. Он скрыт был за оврагом и должен был действовать внезапно в помощь Второй армии и наблюдать, чтобы неприятель не обошел ее. В подкрепление ему стояли за ним семь тысяч ратников Московского ополчения. Остальные ратники Московского и Смоленского ополчений находились позади всех остальных корпусов в местах, где были устроены перевязочные пункты.
Грустно и озабоченно смотрел Кутузов вдаль на селение Шевардино, занятое сутки тому назад французами. Он вспоминал, сколько крови было пролито третьего дня за Шевардинский редут. Сам Наполеон предводительствовал своими войсками и старался во что бы то ни стало овладеть этим сильным укреплением, находившимся между рекой Колочей и старой Смоленской дорогой в Москву. Французская артиллерия осыпала наших ядрами, гранатами и картечью. Кутузову казалось, словно он видит, как французы стремительно бросаются на Шевардино и занимают редут; но вот подходят наши гренадеры, они идут на смертный бой, впереди их священники в облачении с крестами в руках. Завязывается страшная рукопашная схватка. То наши опрокидывают французов, то те теснят наших и снова овладевают редутом. Кровопролитное сражение это кончилось только поздно вечером. Шевардинский редут остался в наших руках. Вот совсем стемнело, и вдруг послышалось нашим, будто французы приближаются снова к Шевардину… но, может быть, это только разъезд их? Вот вспыхнул стог сена - один, другой - и осветил густую колонну французов, двигавшуюся на наших. Генерал Горчаков велел Неверовскому остановить французов. Егеря, готовясь ударить на неприятеля в штыки, разрядили ружья и, тихо подкравшись к нему в темноте, стремительно бросились вперед с громким "ура!". Французы оробели, остановились. Наши смешались с ними, кололи их штыками и гнали назад. Тут подоспела к нашим кирасирская дивизия и довершила поражение неприятеля, отбив у него пять орудий.
К полуночи французы снова двинулись на Шевардино, но Кутузов не нашел нужным долее удерживать редут этот и велел Горчакову отступить и присоединиться к нашим войскам, занявшим местность на расстоянии более версты от Шевардина…
И вот сегодня предстоит им бой несравненно кровопролитнее. Вчера Кутузов объезжал войска и говорил им: "Вам предстоит защищать землю родную, послужить верой и правдой до последней капли крови. Каждый полк будет употреблен в дело. Вас будут сменять, как часовых, через каждые два часа. Надеюсь на вас, Бог нам поможет. Отслужите молебен". Ему отвечали отовсюду громким "ура".
Перед вечером обнесли икону Смоленской Божьей Матери, которую войска наши вынесли из Смоленска, когда оставляли этот город. Горячо молились наши солдатики, громко исповедуясь и готовясь на смерть. "И много, много падет их! - думалось Кутузову. - Но сражение это необходимо. Придется лечь костьми за Россию!"
Почти в то же время, как Кутузов выехал на вершину Горок, Наполеон вышел из своей палатки. Он был в прекрасном расположении духа; его как нельзя больше радовало предстоящее сражение, и он всю ночь посылал узнавать, не отступили ли русские, не хотят ли они снова уклониться от генерального сражения, но ему всякий раз докладывали, что огни горят и слышен в русском лагере шум. Несколько раз будил Наполеон своего дежурного генерал-адъютанта и говорил с ним о предстоящем деле, спрашивая, надеется ли он на победу. Наконец сказал: "Надо выпить чашу, налитую в Смоленске".
Выйдя из палатки, он сел на коня и поехал в Шевардино, где были расположены главные его силы между рекой Колочей и старой Смоленской дорогой в Москву. Вправо от него из русского лагеря громко пронесся в сонном воздухе посланный из тяжелого орудия заряд, и снова все погрузилось в глубокий предрассветный сон. Наполеон велел строиться в боевой порядок. Пробили сбор и стали читать перед выстроенными ротами и эскадронами следующий приказ Наполеона, написанный накануне им самим: