- Сам-то я не видел, да казак нагнал меня близехонько от Смоленска и рассказал про все это. Его, вишь, казака-то, наш генерал с бумагой сюда послал. Сказывал он, что долго француз не допускал их выйти на большую дорогу: дорога-то обсажена с каждой стороны в два ряда деревьями, так кавалерии ихней было бы трудно наскакивать на наших егерей; вот он и не хотел дать нашим выйти на дорогу, но наши все-таки вышли. Сказывал тот казак еще, что наш Дмитрий Иванович так вот и одобряет всех егерей: "Постойте, голубчики, - говорит им, - постойте, родные! За Русь святую сражаемся, землю родную отстаиваем". Сам храбрый и храбрых любит. Коль враг, а дерется хорошо, - беспременно похвалит. Подскакал, говорят, к нашим егерям польский штабс-капитан. Конь под ним знатный, сам смелый такой. Подъехал близехонько и давай уговаривать наших сдаться. "Все равно всех вас перебьют", - говорит. А наш фельдфебель Коломчевский ему в ответ как пустит пулю в лоб, так тот как сноп свалился, один конь его понесся обратно к своему фронту. А наш-то Дмитрий Иванович, Божья душа, и говорит: "Жаль беднягу! Храбрый был офицер!". А что таких-то жалеть! Отважен-то он был отважен. Да вишь с чем к нашим пожаловал - "сдавайтесь, мол!.." Как бы не так! Не на таковских напал: мы все костьми лучше ляжем, а французу окаянному ни за что не сдадимся.
- Да тебе, верно, две чарочки Матвеевна поднесла! - пошутила Нелина. - Что-то ты уж много храбрости понабрался.
- Так-то так, матушка-барыня, точно, две чарочки пропустил. Да только, сударыня, не вино во мне говорит, а кровь русская закипела: жаль своих - вот как жаль! - повторил он, хватаясь за грудь. - Родные ведь!..
- Молодец, Степка, право, молодец! - похвалила его Нелина. - Тебе бы не в обозе быть, а в рядах с солдатами.
- Что ж, матушка-барыня, велят в строй, так хоть сейчас готов. Головы не пожалею за нашу матушку Русь святую, православную…
Степан утер слезу и замолчал.
- А вот, сударыня, - начал он опять через несколько минут, но уже совершенно иным голосом, с легким оттенком самодовольства, - не в труд себе поставьте взглянуть, какую я вещицу важнейшую выменял у одного казака на кисет с табаком.
И Степан вынул из-за голенища прелестный медальон и подал его Нелиной.
- Что это! Никак золотой! - сказала та, внимательно рассматривая медальон. - Взгляни, Оля, тут на нем герб какой-то, а внутри портрет или образ, не разберешь.
- Да, это графский герб, - сказала Оля, взяв из рук матери медальон. - А в нем образ Парижской Богоматери. Вероятно, медальон этот снят с убитого французского офицера.
- Ошибаетесь, сударыня Ольга Владимировна. Вещицу эту снял казак с французского солдата. Лежал тот французик под деревом. Не раненый, а мертвый. Видно, лошадь его о дерево шарахнула. Казак его хорошо разглядел, весь ранец его выпотрошил. Чудной такой солдатик тот. Лето на дворе, жарища, а у него в ранце теплая фуфайка, рукавицы и шерстяные носки. Смех да и только.
- Что же ты с медальоном станешь делать? - спросила Нелина.
- Отдам жене, пусть по праздникам в нем щеголяет. Одно не ладно: образ-то не наш, а ихний, басурманский. Разве сказать кузнецу выломать его?
- Я бы купила у тебя медальон этот, да более червонца дать за него не могу.
- И что вы это, матушка-барыня, коли рублик дадите, так и того много. Кисет-то с табаком копеечек двадцать стоит.
- Червонец обещала, червонец и дам, - сказала Нелина тоном, не допускающим возражения, и, вынув из бисерного кошелька голландский червонец, подала его денщику.
- Матушка-барыня, подводы пришли! - доложила визгливым голосом молоденькая горничная, влетая в комнату стрелой.
Все в доме снова засуетилось, задвигалось. На дворе раздавались громкие голоса укладывающих на возы вещи, в комнатах бегала, суетилась и громко переговаривалась женская прислуга.
Наконец все было уложено, завязано, укрыто рогожами. А Павлуши между тем все не было. Но вот наконец появился и он.
- Где ты так долго сидел? - спросили его в один голос мать и сестра.
- Какое там сидел! Только полчаса тому назад добился я увидеть коменданта. Он все ходил по крепости и отдавал приказания гарнизону и артиллеристам. Неприятель - точно - идет за нашими по пятам. К рассвету ждут сражения под стенами крепости. Надо поскорее уезжать!
- Все готово! Стоит только велеть закладывать, - сказала Нелина.
- Так я распоряжусь.
- Распорядись, Павлуша. Вели в наш тарантас заложить четверку, пару коренных в дышло, а на пристяжку пусть Кирилло выберет из деревенских лошадей понадежнее.
Через минуту Павлуша вернулся с вестью, что лошади, прибывшие из деревни, так устали, что запрягать их невозможно. Все равно придется ночевать, отъехав верст с десять, так не лучше ли дать им отдохнуть дома и выехать на рассвете…
Пришлось покориться необходимости и отложить выезд.
- Так пусть Гаврило подает нам поужинать! - решила Нелина, усаживаясь в кресло и принимаясь за свое нескончаемое вязание на длинных деревянных спицах.
На следующий день, лишь только начало светать, все в доме Нелиной были уже на ногах и, выпив наскоро чаю, готовились к отъезду, как вдруг в городе поднялось необычайное движение, и на улицах появились русские войска, отступавшие от Красного.
Встревоженная этим неожиданным появлением, Нелина стала еще более торопить своих с отъездом и звала детей скорее садиться в экипаж, уже совсем запряженный. Но Ольга медлила под разными предлогами. Старуха рассердилась не на шутку и, выходя во двор, крикнула дочери:
- Так оставайся же тут одна, коли тебе резню в улицах видеть хочется!
Ольга неохотно пошла за матерью, но не успела подойти к экипажу, как во двор вбежал запыленный офицер и бросился прямо к ней.
- Митя! - вскрикнула вне себя молодая женщина.
- Уезжайте! Как можно скорее уезжайте! - говорил Бельский, обняв одной рукой жену, а другой взяв руку тещи и целуя ее. - Что же вы это, мамаша, до сих пор не уехали? Французы у стен города…
- Да вот все твое сокровище! - пожаловалась старушка, указывая на дочь. - Никак ее не уговоришь, не урезонишь. Все тебя поджидала. Видно, сердчишко чувствовало, что явишься к нам… - досказала она ему шепотом.
Но Бельский не мог расслышать слов тещи, так как Павлуша душил его своими поцелуями.
- Ради самого Бога, уезжайте скорей! - торопил Бельский, сажая жену в тарантас. - Я вырвался на одну минуту - послан от генерала с поручением к коменданту и должен возвращаться с ответом.
Он еще раз поцеловал жену, ручку теще и Павлушу, затем побежал к воротам, крикнув кучеру и лакею:
- Садись! С Богом! Трогай!
Тарантас грузно закачался и застучал большими колесами по немощенному широкому двору, и пока выехал за ворота, Бельский был уже на коне. Он послал юной супруге прощальный поцелуй, пришпорил коня и помчался в противоположную сторону той, куда направился тарантас с дорогими ему людьми.
Когда Бельский присоединился к своему отряду, тот уже выдержал не менее пятнадцати атак кавалерии Мюрата, старавшегося во что бы то ни стало прорваться к Смоленску и отрезать наши армии от Москвы.
Но егеря дивизии Неверовского отбивались стойко и отступали в полном порядке, несмотря на беспрестанные стремительные нападения неприятеля, вчетверо их превосходящего.
Неверовский поджидал себе в подкрепление корпус Раевского, но тот все не показывался, и его дивизии в итоге пришлось одной выдержать до сорока жарких атак неприятеля на протяжении двенадцативерстного расстояния. Только к вечеру третьего августа подошли они к Смоленску. Французы гнались за ними и к ночи остановились перед городскими укреплениями.
В Смоленске поднялось страшное смятение. Растерянные жители бросились вон из города, унося все, что только можно было захватить с собой. Выйдя на дорогу, ведущую в Москву, все рассыпались по разным проселкам и тропам, ища спасения в ближайших деревнях, но большая часть направилась прямо в Москву Все дороги были заполнены возами и пешеходами. Тащились старики с котомками за плечами, тяжело опираясь на палки; бежали дети, придерживаясь за телеги или за платья матерей; шли женщины с грудными детьми на руках. И все это двигалось растерянное, заплаканное, не зная в точности, куда именно направиться, где приютиться и укрыть от опасности своих близких и пожитки, ценности, с немалым трудом накопленные.
На рассвете четвертого августа началась канонада вокруг стен Смоленска. Французы кидались на приступ Кремля с разных сторон. Гранаты черными змейками влетали в город, сильно ударялись то тут, то там, разлетались вдребезги и своими осколками ранили тех несчастных, которые еще оставались в городе. Никто не смел выходить из дому, но и за деревянными стенами домов и дворов было не менее опасно: гранаты зажигали строения то в той, то в другой части города.