ГЛАВА XXI. Из родного затишья
Когда занялся следующий день, ветер стих совершенно и лазоревое море сверкало своей зеркальной поверхностью. Восток алел, розоватая дымка редела и расходилась под проступавшим сквозь нее светом всходившего солнца и только вдали чернели, точно развалины, остатки туч дыма, красные края которых уже бледнели, напоминая о грозном бедствии, обрушившемся накануне. Белые стены и красивые колонны, прежде видневшиеся вдоль берега, не существовали больше; на месте Геркуланума и Помпеи, еще вчера полных жизни, берег представлял унылую картину опустошения…
У беглецов, ехавших на корабле, начинающийся день не вызвал крика восторга: слишком были они истомлены и измучены пережитым за последний день и лишь тихий благодарный шепот пронесся между ними. Они смотрели друг на друга, оглядывались кругом и понемногу начинали сознавать, что мир еще существует вокруг, а над ними остается небо. В уверенности, что самое худшее уже миновало, они успокоились и благодетельный сон смежил их глаза. Бесшумно летел корабль, приближаясь к гавани; то там, то здесь виднелись на гладкой поверхности моря белевшие паруса, подымались стройные мачты, обгоняли или оставались позади различные суда, большие и малые, наполненные беглецами, искавшими более гостеприимного берега.
В Риме встретились наши путники с Саллюстием, который собирался там поселиться; Главк же, обвенчавшись там с Ионой, решил вернуться в родные им обоим Афины.
Свою слепую спасительницу они оставили при себе и окружали ее всю жизнь самой нежной заботливостью и всеми знаками благодарного внимания; но последствия перенесенных ею страданий и волнений, тяжелое детство и непосильные тревоги последнего времени, расшатали ее слабый организм и рано свели ее в могилу.
Несколько лет спустя, Главк писал своему другу Саллюстию:
"Гробницу нашей верной Нидии я вижу каждый день из окна моей комнаты; Иона никогда не забывает украшать ее урну свежими цветами. Воспоминание об этой необыкновенной девушке всегда вызывает у меня неразрывно с ней связанное представление о мрачных последних днях Помпеи, с ее ужасающей гибелью и опустошением, витающим теперь в ее развалинах. И я должен тебе сказать, мой Саллюстий, что и я не тот, что был тогда! Мое прежнее здоровье никогда не возвращалось после того, как я испробовал яда и посидел в ужасном воздухе тюрьмы. То, что ты мне пишешь об усилении в Риме христианской общины, меня не удивляет, так как с недавнего времени и я сам вместе с моей дорогой Ионой приняли это учение. После разрушения Помпеи я еще раз встретился с Олинфом, который вскоре все-таки умер, приняв мученическую смерть за свое неукротимое рвение. Он-то именно и указал мне в моем двойном спасении - от пасти льва и от смерти под развалинами города - на проявление промысла Божия! Я внимал его речам о неизвестном мне Боге, верил и молился! Это ли не настоящая вера, мой Саллюстий, которая проливает свой благодатный свет на нашу земную жизнь, а в будущей открывается во всей своей славе? От черезмерного рвения тех, которые на все, что не - их, смотрят, как на преступное, и осуждают всех на вечную гибель, - спасает меня греческая кровь, текущая в моих жилах; я не содрогаюсь в священном ужасе перед верованиями других людей и не дерзаю их проклинать; я лишь молю Небесного Отца о их просветлении. Эта моя "теплота" не нравится некоторым из них, но я прощаю этим строгим судьям, и так как открыто не восстаю против предубеждений большинства, то именно этот мой умеренный образ действий и дает мне возможность спасать иногда некоторых от чрезмерной строгости законов и последствий их собственного, не всегда необдуманного рвения.
Пока я пишу, в саду моем жужжат пчелы, солнце золотит горы, весна во всей красе! Оставь твой пышный Рим и приезжай к нам в Афины, Саллюстий! Здесь все вдохновляет, пробуждает лучшие стороны души и навевает чистые мысли; вода, небо, горы, деревья - все гармонирует и подходит к общей картине, центром которой остаются Афины. И в траурной одежде неволи Афины все же остаются прекрасной матерью мудрости и поэзии, озарившей весь древний мир!"
ЗАКЛЮЧЕНИЕ. Голоса истории
Протекло почти семнадцать веков и Помпею опять вызвали к жизни из ее мертвого сна. При раскопках нашли все уцелевшее от разрушения в том виде, как застало несчастие. Залитые лавой, засыпанные пеплом, освобожденный, от векового слоя земли стены сохранились, как будто недавно выстроенные; мозаика полов не потеряла живости красок. Начатое постройкой здание на форуме, с недоконченными колоннами, так и найдено, как будто рабочие только что ушли оттуда. В садах сохранились треножники перед домашними жертвенниками, в столовых - остатки кушаний, в спальнях - принадлежности туалета и косметики, в приемных - различная мебель, утварь и лампы; и повсюду люди, застигнутые неожиданным бедствием среди своих обыденных занятий и не успевшие спастись, о чем свидетельствуют скелеты, найденные почти во всех домах.
Это ужасное бедствие, между прочим, стоило жизни любознательному натуралисту, известному Плинию Старшему, о чем сообщает его племянник, Плиний Младший, в письме к другу своему Тациту, знаменитому римскому историку. Таким образом, существует свидетельство очевидца, неоценимое для желающих познакомиться ближе с обстоятельствами этого страшного для Помпеи дня.
Плиний между прочим пишет:
"Дядя мой находился с флотом, которым он лично командовал, в Мизенском порте. 23-го августа, так около часа дня, моя мать обратила его внимание на то, что на небе появилось какое-то облако необыкновенной величины и формы. Дядя в то время только что закусил после ванны и занимался лежа; он тотчас потребовал башмаки и вышел на возвышение, с которого можно было хорошо наблюдать явление. Из какой именно горы выходило облако, издали нельзя было различить; что это было делом Везувия, узнали уже позднее. По форме облако более всего походило на дерево, именно на пинию, так как поднималось высоким прямым стволом, а наверху разделялось на множество расстилавшихся в ширину ветвей. Вначале, вероятно силой подземного толчка, его поднимало кверху, а по мере того, как ослабевала сила, выталкивавшая его из недр земли, дым начинал расползаться в ширину. Облако было местами белое, местами как бы грязное и в пятнах, так как вместе с дымом вылетали земля и камни. Дяде моему, как человеку ученому, это явление показалось серьезным и достойным более близкого наблюдения. Он велел снарядить легкое судно и предложил мне сопровождать его, но я ответил, что мне надо заниматься и я предпочитаю остаться, тем более, что имел работу для дяди же.
Только что он вышел из дома, как ему подали письмо из Ретино, в котором его умоляли, в виду близкой опасности, поспешить к ним на помощь; местечко Ретино в Кампании лежало у самого Везувия и спастись оттуда можно было только на кораблях. Дядя изменил, таким образом, свой план и то, что он предпринял сначала как ученый, он исполнил - как герой.
Он приказал всем военным судам двинуться под парусами и не только спас жителей Ретино, но и вдоль всего берега, который был очень густо населен, оказывал помощь, принимая на суда спасавшихся. Он спешил туда, откуда другие бежали, и плыл навстречу опасности, находясь при этом так близко, что мог наблюдать все подробности страшного явления, разыгравшегося перед его глазами.