- Смотря как работать будем. - Комиссар вынул из костра догорающую с одного конца, обломанную ветку и поднес огонь к своей затухшей трубке. - Если приналяжем артельно… От самих, повторяю, зависит. И главное, чтобы порядок в том нашем доме был, справедливый порядок. И чистота. Чтобы распределение было правильным, без обиды, чтобы добро нажитое, честным трудом нажитое, в жадных руках не скоплялось…
Муравьев слушал и дивился. Ну и комиссар! Хоть по боевой части, хоть по политической, на все руки мастер. И вперед командира не выскакивает, не подменяет, не подсиживает. С таким не то что воевать - побеждать можно!
Поехали дальше. Муравьев снова обернулся к Еремееву, спросил оживленно:
- А ведь вы, Константин Степанович, похоже, бывали в деле?
- Приходилось.
- Оно и чувствуется. Нет у вас этого плохо скрываемого страха перед боем, как у необстрелянных. Рад, что не ошибся. Комиссар - боягуз мне, откровенно говоря, был бы только в тягость.
- А ведь я боягуз, Михаил Артемьевич.
- Шутите!
- Напрасно не верите.
- Не верю. Потому что вижу: ни черта вы не страшитесь, ни пули-дуры, ни шрапнели.
- Насчет пули и шрапнели… тут у нас с вами все еще впереди. Сами увидите… А вот чего всегда боялся смертельно, так это мышей и пауков. Ничего ужаснее нет для меня на свете.
Тут складка меж бровей комиссара стала глубже, в глазах увиделось страдание, даже боль скрытая. Наверно, припомнилось что-то. Так предположил Муравьев и не ошибся.
Но откуда было знать ему, что, начав с шутки, с пауков да мышей, бесстрашный его комиссар вспомнил, как мерещились ему всюду эти омерзительные твари в те невыносимые дни, когда умерла его маленькая дочурка… Откуда было знать такое Михаилу Артемьевичу? Заповедные глубины своей души комиссар Еремеев главкому Муравьеву не показывал. И показывать не намеревался.
9. К ВОПРОСУ О ДОВЕРИИ
О главкоме Муравьеве Иосифу Варейкису за последнее время кое-что доводилось слышать, и немало хвалебного. Иные утверждали даже, будто сей бывалый воин в критический момент, по сути дела, спас Петроград и революцию. Хотя Иосиф лично с Муравьевым не встречался и не имел оснований сомневаться в его ратных заслугах и доблести, однако согласиться со столь завышенной его оценкой никак не мог. Ибо был убежден, что Петроград и революция были спасены не Муравьевым, а рабочими, солдатами и матросами. И фактически главкомом, направлявшим все усилия оборонявшегося революционного Петрограда, был не кто-либо, а прежде всего - Ленин.
Именно Ленин возглавил комиссию для непосредственного руководства ликвидацией мятежа, созданную ЦК РСДРП (б) и Совнарком в ночь на 28 октября. Именно Ленин указал Центробалту двинуть на защиту Петрограда флот и вместе с представителями Военно-морского революционного комитета разработал план расстановки боевых кораблей на Неве, дабы прикрыть подступы к городу. И не кто иной, как Ленин, прибыл в ночь на 29 октября к путиловцам - проследить за подготовкой бронепоезда, изготовлением и ремонтом орудий. А после бессонной ночи он же провел совещание с работниками ВРК и выступил на собрании представителей частей Петроградского гарнизона… Всех этих подробностей Иосиф Михайлович, находясь теперь по заданию партии на Украине, мог пока еще не знать. Но опыт и чутье не обманывали: истинным главкомом там, под Петроградом, был вождь революции, глава первого в истории Советского правительства.
Сейчас разговор о Муравьеве завязался с немолодым большевиком из городского комитета. Они шагали к пустырю, где обучалась сколоченная Иосифом красногвардейская дружина - более двух сотен штыков! Товарищ должен был убедиться в боеготовности этой не столь уж малой революционной силы.
Первая трудность - добыть оружие - была преодолена. Требовалось немало находчивости, чтобы вооружить рабочие дружины. Скажем, перехватить эшелон, идущий с фронта на Тулу, к оружейным заводам. В таком эшелоне, среди изломанных в боях русских трехлинеек, можно было разыскать и вполне исправные винтовки, отобранные у военнопленных или взятые из захваченных неприятельских пакгаузов. Поэтому вооружение красногвардейцев было весьма неоднородным: русские, немецкие, австрийские винтовки и даже устаревшие однозарядные берданки…
Вторая трудность заключалась в обучении, ее еще предстояло преодолеть. Вот и прибыл товарищ поглядеть, как эта трудность преодолевается. И коли возникнет нужда, подсобить. По пути к пустырю они беседовали о том о сем, больше - о последних новостях из Петрограда. При этом, естественно, упомянули и героя-главкома.
- Не знаю, - признался Иосиф, - не верю я что-то этому подполковнику. Не лежит душа, да и только.
- Потому что офицер?
- Нет, не потому. Мало ли вчерашних офицеров среди нынешних большевиков? Я убежден даже, что бывших офицеров надо активнее привлекать к революции. Ведь у русского офицерства тоже есть свои революционные традиции, не надо пренебрегать этим в нашей работе.
- Что ж, не ты один так считаешь… А удавалось ли тебе привлечь хоть одного офицера?
- Сейчас сами увидите. Бывший прапорщик. Только что из лазарета, правая рука перебита. Так он ежедневно тренируется в стрельбе левой. Мы ему предоставили возможность, ради нее он, собственно говоря, и взялся обучить наших.
- Исключительно ради возможности пострелять?
- Кто его знает? Сказал, будто это для него главное. Но мне кажется, не только это. Человек он неглупый, весьма образованный. Но пока еще не поручусь, еще не созрело яблочко, еще с кислинкой…
- Лишь бы не с червоточинкой. А то падалицу подбирать…
- Поглядим, что из этого прапорщика получится, - сказал Иосиф. - Во всяком случае, дело свое он знает и работает на нас добросовестно.
- Вообще-то в инструкторах у нас чаще солдаты… Ну, а этому ты доверяешь?
- Не вполне.
- Так я и предполагал. Потому что не солдат?
- Потому что не большевик.
- Ага… - Собеседник был явно не лыком шит и с самого начала разговора шел к определенной своей цели, не теряя ее из виду, как бы они ни уклонялись в сторону. - Теперь понятно. Значит, и Муравьеву ты не веришь потому лишь, что он не большевик?
- Возможно, - согласился Иосиф. - Всем этим эсерам, анархистам, меньшевикам и иже с ними… Что хотите со мной делайте, но нет у меня к ним веры. Как нет веры в бога…
- Ну, в огороде бузина, а в Киеве дядько! Ты можешь потерять веру в бога, Иосиф, это естественно. Мы, большевики, не можем не быть атеистами. Но не теряй веру в человека. Не торопись не доверять, это всегда успеешь.
- Ну да! Когда доверия не оправдают, поздно будет спохватываться.
- Это так. Но вот доверил же ты этому прапорщику и оружие, и обучение своих людей…
- Потому что, в случае чего, никуда он от нас не денется.
- Не скажи. Мы здесь еще не взяли власть. Да и когда возьмем, не все так сразу будет, как нам бы хотелось… Ты говоришь, поздно будет спохватываться. Но бывает поздно и другое: спохватываться, когда не оправдается наше недоверие, а человека потеряли, не вернешь. Бывает такое… Чем больше будешь верить в людей, тем охотнее и легче люди поверят в тебя. Вот, что ни говори, поверил ты в какой-то хотя бы мере этому своему офицеру увечному - глядишь, и он в тебя поверит и сам к нам перейдет…
Иосиф молчал, слушал и напряженно думал. А собеседник его продолжал несколько наставительно, что свойственно многим немолодым людям:
- Суди человека по делам, дорогой товарищ, по фактическим делам. А не по формальной партийной принадлежности. Ведь именно так судишь ты этого прапорщика. Сам говоришь, дело свое он знает и делает его не за страх, а за совесть. Вот так же и с другими. А то сам в себе культивируешь этакую… абсолютную непримиримость ко всем и вся.
- Не ко всем и вся, - возразил Иосиф. - К политическим противникам - да! Особенно когда политический противник из каких-то своих соображений вдруг становится политическим союзником. Тут какое бы то ни было благодушие особенно опасно. И где это сказано, что в политической борьбе допустимо примиренчество? Где это написано?
- Тю! Опять я ему про Фому, а он мне про Ерему! Кто говорит о беспринципном примиренчестве? О человеке речь, о живом человеке. И мы обязаны это учитывать, работая с разными людьми, привлекая их на свою сторону. Вот к чему я речь-то веду. Понимаешь теперь?
- Не понимаю.
- Жаль… Нет, не сумею объяснить. Может, другие сумеют. Или сам поймешь, когда постарше станешь.
- Может быть, не знаю… - Иосиф пожал плечами, затем упрямо нагнул лицо, будто боднуть собрался. - Одно знаю твердо: финтить никогда и ни с кем не стану. Не сумею! И кидаться слепо каждому встречному на шею, лобызаться с кем попало, как на пасху… Ни-ко-гда! Даже когда стану старше. Хоть до ста лет доживу!
- Дай-то бог дожить тебе до ста…
Иосиф засмеялся неожиданно, помотал головой, вздохнул.
- Нет, до ста, пожалуй, не доживу. Хотя и… очень желательно пожить подольше. Увидеть дальнейшее так хочется! Оно ведь сейчас только начинается… А до ста мне не дотянуть, нет.
На пустыре, к которому они приблизились, человек в черной папахе и светлой офицерской шинели без погон пятился перед наступавшей на него нестройной шеренгой красногвардейцев и, подергивая ритмично правой рукой на черной перевязи, выкрикивал:
- P-раз! P-раз! P-раз, два, три-и! Не терять равнение!.. Слушай команду-у!.. На р-ру-у-ку!..
Теперь шеренга шла, уставя перед собой штыкастые винтовки, будто готовилась заколоть своего командира. А тот, шагнув в сторону и пропуская красногвардейцев мимо себя, кричал второй шеренге, топавшей следом:
- На р-ру-у… А-атставить! Дистанцию, дистанцию соблюдать! Третий слева, взять ногу!.. Внимание! На р-ру-у-ку!..