Глава пятая
НЕСУЩЕСТВУЮЩИЕ ПРОФЕССИИ
Вечером Ситников пришел к Никишину. Унылый и молчаливый, он уселся у низкого окошка. Стекла были покрыты толстой зеленоватой наледью. От комнатного тепла наледь подтаивала, и вода светлыми дорожками стекала в приделанный к раме долбленый желобок. Ситников следил за тоненькими, едва приметными струйками, и ему казалось, что это слезы, что окошко плачет, глядя зеленоватым ледяным глазом в черный заоконный мир. Туда же глядел и Ситников, ничего не видя, кроме зимней морозной черни, но всё продолжая в неё глядеть. Эта густая чернь словно всасывала в мглистую свою глубь, и не было сил оторваться от неё, и казалось, ничего, кроме неё, и нет на свете.
Никишин шагал за спиной Ситникова из угла в угол, изредка поглядывая на его узкие приподнятые плечи. Он видел, что на душе у Ситникова скверно, что давешняя сцена в гимназии глубоко оскорбила его и что он болезненно переживает это оскорбление. Никишин видел это и понимал, что сейчас Ситникову всего нужней дружеская поддержка, что надо сказать ему какие-то добрые, обнадеживающие слова, от которых стало бы у него на душе лучше, светлей. Но он не умел говорить таких слов. Не было их у него, да и взять их было неоткуда. Ему самому было так же тяжело, как Ситникову, и тяжесть эта была какая-то свинцовая - холодная и давящая. В таких случаях он приходил в ярость и способен был только зверски ругаться. Сейчас, расхаживая по скрипучим половицам из угла в угол, он тоже бормотал несвязные ругательства и густо дымил дешевой папиросой. Но он этого не становилось легче.
Из-за закрытой двери голос квартирной хозяйки, у которой Никишин снимал комнату и столовался, позвал ужинать.
- Не хочу, - буркнул Никишин, продолжая расхаживать по комнате.
Через несколько минут в дверь громко постучали.
- Что там ещё? - раздраженно крикнул Никишин.
- Не что, а кто, - раздалось из-за двери.
Вслед за тем дверь распахнулась настежь и на пороге появился коренастый паренек в коротком суконном полупальто. На ноги его были надеты старые оленьи пимы до колен, на голове - олений же потертый чебак. Коричневый, с лоснящимся ворсом чебак, подобно женскому капору, гладко облегал всю голову. Мягкие длинные концы его были завязаны узлом и закинуты на спину. Верхняя кромка чебака, вырезанная полумесяцем, открывала крепкий костистый лоб гостя. Широко посаженные серые глаза были живы и веселы, как и рот - подвижный, смешливый, сверкавший довольно крупными, чуть с желтинкой, зубами.
Ещё не закрыв за собой дверь, гость заговорил окающим северным говорком:
- Здорово, поморы. Здорово, прочие. Играйте песни, сам Геннадий Бредихин к вам жалует.
Бредихин потоптался у порога, стряхивая с ног остатки снега.
- А-а, Генька, - приветствовал гостя Никишин, который, видимо, обрадовался ему. - Проходи. Раздевайся.
- Есть, - весело откликнулся Бредихин и, быстро скинув полупальто и чебак, повесил их на гвоздь, вбитый в стену возле печи. Потом стал посредине комнаты, оправил черную матроску с открытым воротом, провел ладошкой по каштановым спутанным волосам, отчего открылись на запястье синие разводы татуировки - якорь и штурвал.
- Что-то невесело на вахте? А? - сказал он, поводя вокруг живыми глазами.
Никишин, перестав расхаживать, притушил окурок и кинул его за печку.
- А с чего бы нам веселиться?
- А с чего мерехлюндию-то разводить?
- Тебе в мореходном училище хорошо, - сказал Ситников, поворачиваясь от окна к Бредихину. - У вас всё-таки сравнительно вольные порядки, а у нас…
Ситников махнул рукой и снова отвернулся к окну.
- А что у вас особенного? - тряхнул головой Бредихин.
- Посадили бы вам такого Петрония на шею, - поддержал Ситникова Никишин, - вы бы тоже взвыли.
- Может, и взвыли бы сперва. А потом уж постарались бы так устроить, чтобы он взвыл.
- Не знаешь ты нашего жандарма, оттого так и говоришь, - проворчал Никишин.
- Может, и так, - неожиданно согласился Бредихин и простодушно развел руками.
Потом прошелся по комнате, остановился позади Ситникова, неодобрительно поглядел на его понурую фигурку и вдруг схватился за сцинку ситниковского стула. В следующее мгновение он быстро запрокинул стул назад почти к самому полу. Ситников охнул, дрыгнул вскинутыми вверх ногами и замахал тонкими руками, стараясь сохранить равновесие. Но все эти телодвижения не помогли Ситникову, и он опрокинулся на пол вместе со стулом.
А Бредихин уже отскочил от него и напал на Никишина, для начала сильно толкнув его в плечо.
- Но-но, - рыкнул Никишин угрожающе и схватил Бредихина за руку повыше локтя. - Легче на поворотах, младенец…
- Ах так, - вскинулся Бредихин. - И ты желаешь получить? Пожалуйста.
Он обхватил Никишина поперек туловища, пытаясь приподнять и опрокинуть на пол. Но повалить грузного и сильного Никишина было не так-то просто. Упершись в подбородок противника обеими ладонями, Никишин оторвал и отбросил его от себя. Бредихин упал на кровать, но тотчас вскочил и навалился на поднявшегося с полу Ситникова. Никишин пришел на помощь Ситникову и все трое завозились, топчась по комнате, кряхтя и опрокидывая стулья. Когда минут двадцать спустя вся эта кутерьма прекратилась, никто из троих не смог бы вспомнить, как и почему она началась. Они стояли запыхавшиеся, растрепанные, громко дыша и приводя в порядок одежду. Глаза их весело поблескивали. Бредихин подергал за нитки, болтающиеся на курточке Ситникова:
- Вот тебе завтра ваш Петроний, или как его, пропишет за оторванную пуговицу. Он из тебя отбивную с луком сработает.
- Пришью до завтра, - сказал Ситников небрежно.
- Вишь ты, - усмехнулся Бредихин. - Не запугаешь, значит? Это ладно. - Он быстро обвел комнатку зоркими, прищуренными глазами. - Ну, коли так, получай за храбрость.
Он нагнулся и, подняв закатившуюся к порогу пуговицу, отдал её Ситникову. Потом с маху уселся на кровать, задребезжавшую хлипкими пружинами, и подтянул выше колен мягкие пимы.
- Ну что, поморы, как жить дальше будем?
- А ты сам как думаешь, мудрец?
Никишин остановился возле кровати и, взявшись обеими руками за её железную спинку, иронически поглядел на Бредихина сверху вниз.
- Я? - тотчас и с живостью отозвался Бредихин. - А что я? Вот мореходку кончу весной - и айда в море. А там…
Бредихин широко взмахнул рукой, словно открывая взорам друзей дальние морские просторы.
- Да. Хорошо это, - сказал со вздохом Ситников.
Он стал у печки, прижавшись спиной к её теплому округлому боку, и поднял голову, будто вглядываясь в распахнутые Бредихиным просторные дали.
- У тебя вот прямой путь. Ясный. Море, далекие страны, может новые, неоткрытые земли…
Маленькое личико Ситникова со впалыми сероватыми щеками стало задумчивым.
- Да. Хорошо это, - повторил он тихо и прибавил, наклонив голову набок, словно извиняясь: - А я, ребята, в учителя думаю.
- В учителя? - пожал плечами Никишин. - Но такой профессии, по-моему, не существует. В России во всяком случае.
- Что-то ты того, - сказал Бредихин, поводя пальцем вокруг головы. - Рехнулся малость. Как же не существует, когда в одной твоей богоспасаемой гимназии верных два десятка учителей, если не больше?
- Учителей? - прищурился Никишин.
- А кого же, по-твоему?
- По-моему? По-моему, чиновников, самых обыкновенных чиновников, которые ничем, абсолютно ничем не отличаются от чиновников любого другого ведомства или департамента. Тот же куцый мундир, та же обывательская мелкая душонка, та же тухлая обыденщина и как высшая мечта - к Новому году Анну на шею или Станислава в петлицу и по протекции какой-нибудь именитой тетушки повышение в должности. И заметьте, всё это в лучшем случае, а в худшем - это махровый черносотенец и тайный агент охранки.
- Портретик ничего, - усмехнулся Бредихин. - И в общем довольно похоже. Что скажешь, Павлуха?
Ситников передернул худенькими плечами:
- Но не все же такие. Есть же люди, у которых идеалы…
- Что, что? - перебил Никишин. - Идеалы? Ах, это которые - сейте разумное, доброе, вечное? Да?
- Да. Именно. Да. Сеять разумное, доброе… - подхватил с горячностью Ситников, но Никишин не дал ему докончить:
- Позволь, позволь. Это кто же будет, по-твоему, сеять? Петроний? Адам Адамович или Прокопус Галах? Они, значит, будут внушать тебе высокие идеи добра и справедливости? Их ты считаешь своими учителями?
- Нет! - выкрикнул Ситников тоненьким, вздрагивающим голоском. - Нет. Сто раз нет. Но именно потому, что они, вот такие, существуют, мы и должны идти…
- Ну и иди, - зло проворчал Никишин.
- И пойду, - выговорил Ситников запальчиво.
Никишин посмотрел в ситниковское взволнованное лицо и отвернулся. Взгляд его упал на Бредихина, который, сидя на кровати, поглядывал то на одного спорщика, то на другого. Никишин сердито уставился на него и с силой тряхнул спинку кровати, за которую держался во всё время перепалки с Ситниковым.
- И иди, - повторил он отрывисто и принялся закуривать.