- Не трогай меня. Я слуга божий, обижать меня не имеешь права! - сказал с вызовом дьякон, а сам отодвинулся поближе к стене. - Я пожалуюсь императору. Он покажет тебе, рыбья башка, как святых людей обижать!
- Не пугай, собачий пупок, не боюсь, - усмехнулся тюремщик.
- Не тебе, палач-душегуб, меня учить! - не унимался парень.
- Я тебе, щенок, розгами угощу, надоел ты мне. - Схватив дьякона за шиворот, тюремщик выволок его на улицу. Там ткнул его лицом в пожелтевший снег, приговаривая: - Вот тебе, стриженый псаломщик, вот тебе, прокисший квас! На, на, на!
Усталый, но вполне удовлетворенный, тюремщик привел дьякона обратно в камеру и вышел. Парень вытер рукавом разбитые губы, улыбнулся, словно угостили его чем-то очень вкусным.
- А ты, брат, убил кого-нибудь? Как тебя зовут? - спросил он Кузьму.
Кузьма объяснил, откуда он родом и за что его посадили в тюрьму.
- И меня обвиняют они, тупые рожи, дескать, я родную матушку топором зарубил. А ведь в Писании сказано: отнять жизнь у другого человека - самый тяжкий грех перед Богом… Человеческая жизнь, брат, - святое дело. Ее нам Господь даровал, только Он и отнять может. - Дьякон замолк, повесив голову.
- Что же приключилось с тобой? Открой свою душу, - осторожно спросил Кузьма.
Но не успел ответа дождаться - открылась дверь и в камеру втолкнули монаха. Это был Зосим Козлов. На нем - драная ряса, на ногах - дырявые лапти. Он окинул взглядом камеру и, узнав Алексеева, смущенно кашлянул в кулак.
- Мир этому дому! - поклонился и прошел к свободной скамье, стал на стене искать что-то. Вынув из кармана маленькую иконку, попытался приладить ее в пазу между стенных кирпичей. Кое-как сделал это, потом встал на колени. Долго шептал молитвы, крестясь двумя перстами. Кузьма с дьяконом смотрели на него, каждый погруженный в свои думы.
- И все-таки чей же ты, сынок? Звать-то тебя как? - чтобы прервать тягостное молчание, обратился к дьякону Алексеев.
- Я безродный… - равнодушно бросил тот. - Какое может быть имя у того, кто зарубил собственную мать? Безродный я и бесфамильный! - выкрикнул и забился в судорогах, выцарапывая из-под себя солому. Наконец лег и повернулся к Кузьме спиной.
В середине дня арестованных вывели пилить дрова. Дьякон взял было в руки топор, но надзиратель отнял, боялся, очевидно, что кого-нибудь убьет.
Кузьме и Зосиму досталось двуручная пила. Стоя за козлами, затеяли разговор.
- Где до сих пор пропадал? - спросил земляка Алексеев.
- В арзамасской тюрьме меня держали, - буркнул Зосим. - Затем в Оранский монастырь подался, а там пес Гермоген полицмейстеру Сергееву меня продал.
Дальше разговор не клеился. О чем они могут говорить, когда жизненные дороги их разошлись давным-давно?..
Ужинали, как обычно, при зажженной лучине. Пищу - несколько вареных картошин и кусок хлеба - дьякон не тронул. Он лежал, глядя в потолок, а на волосах его блестели капли пота, хотя в камере было холодно, как в погребе.
- Старовер ты или язычник? - неожиданно обратился к нему с вопросом Зосим. - За что сидишь?
- В Господа я верую, - ответил дьякон и почему-то громко зарыдал.
Зосим подсел к нему на конец скамьи, взял его руку. Выплакавшись, но продолжая шмыгать носом, дьякон неожиданно сказал:
- Я топором не матушку зарубил, а барина, который хотел меня изнасиловать.
- Может… это почудилось тебе? - не очень уверенно спросил Зосим.
- Нет, нет, я мать не убивал! Меня напрасно обвиняют. Третий месяц мучают меня псы-надзиратели. Сапогами пинают, бьют чем попадя. - Помолчав немного, продолжил: - В то время, когда матушку мою они насиловали, а потом топором отрубили голову, я на Волге рыбачил. На рассвете с мешком пойманной рыбы я вступил на крыльцо родного дома - там уж они, четыре полицейских, с ружьями.
- Да кто же тогда убил твою матушку? - осторожно спросил Кузьма.
- Антихрист. Он каждую ночь сидит у меня в изголовье и в ухо нашептывает. Теперь, я слышал, он в каком-то монастыре живет…
Дьякон испуганно посмотрел на дверь и, загнув правый рукав, всем показал руку.
- Видели черную отметину?
- Отдохни, брат, - успокоил его Зосим ласково. - В жилах твоих больная кровь течет.
- Черную метку не заметил? Печать антихриста? Она и на твоем лице лежит. При Патриархе Никоне еще эта печать поставлена. Большая она, всю Россию накрыла. Сколько будок с жандармами повсюду стоят, сколько грызунов-чиновников вокруг нас! Нужную бумагу купишь - ты уже вор-разбойник. Схватят за шиворот - и в Сибирь.
Дьякон отвернулся от них и обиженно закусил губы. Больше он разговаривать не пожелал.
На другой день надзиратель Зубарев сообщил Кузьме, что по просьбе архиепископа Вениамина его переводят в монастырскую темницу. Это не сулило ничего хорошего: монастырские порядки еще строже тюремных.
* * *
В последние дни Силантий Дмитриевич Строганов с постели не вставал. В груди его все горело-пылало, а во рту словно полынь горькая. Все ждали его смерти. Орина Семеновна себе места не находила, думала, как бы переписать на собственное имя мужнино богатство. Из-за этого она и замуж вышла за него, полудряхлого старика.
Призванный ею нотариус - шарк-шарк перед умирающим, но так и не услышал от Силантия Дмитриевича ни единого слова. Уже направился было восвояси, как раздался хриплый голос купца:
- Неча ожидать-то… Бумаги все в Петербурге… - и рассказал, как распорядился имуществом.
Когда нотариус вышел в сверкающий огромный зал, купчиха опрометью бросилась ему навстречу.
- Ну что? Что сказал-то?.. Кому же он все подписал?..
- Какому-то приюту и художественному училищу, - развел руками нотариус. За благополучный исход дела Орина Семеновна обещала карманы денег, теперь же он кукиш получит.
Из спальни раздался крик: Силантий Дмитриевич просил воды. Купчиха радостно бросилась к двери. Наполненный до краев серебряный ковшик так и остался нетронутым. Больной только губами прикоснулся. Затем молча перевернулся на другой бок и закрыл глаза. Так лучше думалось. Силантий Дмитриевич давно ожидал своего последнего часа. У него было время вспомнить прошлое, все, что было - и хорошее, и плохое. Ушедших в неизвестность годов назад не вернешь. Оставалось одно-единственное: думать о них, вспоминать. Вереницы лиц замелькали перед мысленным взором, и скоро он уже не понимал - сон это или явь. Печально смотрел на него Кузьма Алексеев, улыбался Жигарев, закручивал усы Андрей Руновский, читал молитву Вениамин. А Орина Семеновна, его молодая жена-красавица, с каким-то молодцем целуется…
В полночь купцу стало совсем худо. Возле него собрались все его слуги. Девицы поддерживали ему дыхание, дыша в рот. Писарь замер на месте в ожидании его последнего слова. Силантий Дмитриевич дышал прерывисто и часто, широко открыв рот. Отдавал последние команды:
- Ты, - обратился он к Жигареву, - продай два новых парома, вырученные денежки в Петербург, в детский приют отправь. Губернатор наш пущай Кузьму Алексеева не трогает… Каждый человек своему Богу кланяется. В этом нету ничего плохого…
Орина Семеновна прислонилась к плечу управляющего, рассеянно слушая наказы мужа. Это не ее дело теперь - как Жигарев изволит. Теперь он будет хозяйствовать…
Строганов стал жаловаться на телесные боли, на нехватку воздуха. Попросил пить. Попил и снова заснул. Под самое утро разбудил всех криком:
- Ох, мамынька родная, кто же парусник мой поджег?! Горит, горит, что ж вы все стоите, не тушите?!.
Его трясла лихорадка, он метался по постели как сумасшедший, одеяло с него свалилось на пол… Но вот лихорадка стала униматься, конвульсии прекратились. Умирающий дернулся последний раз и затих.
Во дворе закукарекал петух, словно извещая мир о плохой вести.