Сысой только вздыхал в ответ.
У владыки в покоях окна были темными. Спит. Сысой пробрался к себе на второй этаж… Кузьма устало прилег на лавку. Но уснуть не успел, в его каморку вошел Сысой.
- Ох, тяжко штой-то стало мне, ой, тяжко! - простонал он. - Грудь мою неверие давит… - Кому и чему верить, а? Во имя Христа Спасителя нашего сколько было обещаний - и ничегошеньки, в геенне огненной еще никто не сгорел!
- Ты прав. Надо у других богов защиты искать.
- У твоего Верепаза, что ли? У владыки вон другие соображения. Земные боги, говорит, есть. Архиереи - боги? - Сысой ткнул пальцем в низкий потолок, с него посыпалась глина.
- Тогда пошто сомневаешься? Судьба твоя - не промеж цветочков хаживать, а сквозь тернистый шиповник пробиваться. Да и ума у тебя много, чего другим в рот глядишь? Чего богатеям прислуживаешь? Ищи свою дорогу, свой костёр зажигай.
- Как ты, против всех идти? Да что-то толку от этого нет. Затоптали тебя. И Верепаз твой молчит, - издевательски ухмыльнулся монах.
- Ты нашего Бога не трожь! Невелик твой суд! - Кузьма уже было сжал кулаки, но тут Сысой повалился перед ним на колени и заплакал. Кузьма бросился его поднимать, бормоча под нос:
- Брось сомнения, говорю, брось!..
* * *
Руновский отмечал пятидесятый день своего рождения. Он дожил до такой черты, откуда видно многое. Родился он под Петербургом, долго служил в Аракчеевском полку и в канцелярии царя. Затем был направлен в Нижний Новгород. Сначала вице-губернатором, потом губернатором назначен. Хотя город ему не очень нравился - он считал его "лапотным", но тем не менее о нем заботился. И как не станешь заботиться: Петербург требует все больше и больше. Налоги растут, аппетиты царские тоже. А народ все нищает и нищает. Попробуй, упусти из рук вожжи - всё погибнет. И в первую очередь сам…
Министр Аракчеев и обер-прокурор Куракин умеют спрашивать… Но сегодня не хочется думать о делах. Нынче у Андрея Максимовича великий день. Пятьдесят лет он живет на свете - не коротенькая жизнь, что ни говори. Жизнь, считай, пройдена. И пережитого не воротишь. Да и для чего его возвращать? У каждого часа счет свой, своя цена. Нынешний час он тоже решил сделать незабываемым. На юбилей званы гости, и гости Андрея Максимовича - не совсем обычные люди.
Из кремлевских подвалов выкатили двенадцать бочек разносортного вина. От всевозможных яств ломились столы. Гости кланялись ему и подносили подарки. Один архиепископ не склонил головы. Он сидел вместе с макарьевским игуменом и молчал.
- Почему с закрытыми ртами сидим, а? - рассмеялся губернатор.
По залу прокатился шум. Все наперебой загалдели. Строганов встал и громко объявил:
- А мы, Андрей Максимович, церемониям не обучены. Как скажешь, так и поступим. Желаешь - будем речи говорить. Вот хоть я начну… Начну о том, как ты о нас заботишься…
После Строганова знатные гости один за другим вставали, хвалили хозяина, желали ему всяческих благ и выпивали по полной чарке "до дна".
- Что не пьешь? - спросил губернатор у Строганова, когда увидел, что тот вино лишь пригубил.
- Я вот гляжу на тебя, князь, и завидую тебе. Ты забыл, что мне-то уж семьдесят стукнуло. А ты еще молодой!..
Вениамин вышел на свежий воздух. Прямо перед парадным крыльцом в костяную дудочку дул один старичок-музыкант. Невзрачный такой, худенький, дряхленький телом, а вот глаза его были острые, живые, как у молодого, светлые, как озеро в солнечный день.
- Как тебя зовут? - от нечего делать спросил архиерей.
- Помраз я. И отец мой Помразом был. Эрзяне мы.
- Чем-нибудь угостили тебя, старик?
- Хлеба ржаного кусочек кинули с кухни…
- Ну вот, видишь, Отец небесный тебя не оставил, - подмигнул ему Вениамин и рукавами своей рясы взмахнул вверх.
- А я, думаю, Верепаз пожалел меня, - промолвил старик и снова прислонился губами к дудочке.
Раздался ее надрывный плач. Он был настолько горестным, что сердце у Вениамина дрогнуло. И дышать стало тяжело, словно воздуха для дыхания не хватало. От выпитого вина это или от грустной песни?..
Покаянные грехи
Вернувшись из Зимнего дворца в Лавру, архимандрит Серафим затворился в своих покоях, не раздеваясь, лег в постель.
Страшно было даже подумать, где он был. А уж о том, что там наговорил императору Александру Павловичу, и вспоминать не хотелось. Но Господь дал ему сил и решимости высказать наболевшее на душе. И это Серафима утешало. Да и сколько же можно молчать и смотреть смиренно, как обер-прокурор дела церковные под себя подмял?! Государю он так и сказал: "Церковь наша как вдова безутешная. В прошлом у неё един заступник был - Патриарх, он руководил всеми епархиями. Ныне же каждый архиерей - сам себе хозяин. А Синод в лице обер-прокурора не о духовном печется - только о собственной славе и выгоде".
Император позволил Серафиму высказаться. Слушал долго и внимательно. Обещал подумать. Особенно по поводу объединения церковного ведомства с делами просвещения. Мало было почета и уважения к духовным лицам, будет еще меньше. А где вера ослабеет, там окрепнут ересь и непослушание. Долго ль до беды тогда? Чем народ удержишь? Как государство сохранишь?
Долго лежал архимандрит, опрокинувшись навзничь. Последней, догорающей головешкой тлел в его мыслях один и тот же мучительный вопрос: что будет дальше? И с ним самим, и с русской церковью, несчастной и обездоленной… На кого теперь уповать? Кому высказать свои чувства, обуревавшие его? Иисусу Христу? Только он остался последней надеждой, единственной искрой света в окружающей темноте. Отец Серафим собрал последние силы, встал со своего места и, подходя к красному углу с образами, с плачем и глухими рыданиями опустился на колени:
- Господи, милостивый! …
Дрожало пламя на лампадке, и казалось: Бог действительно слышит его и дает ему сигнал. Мало-помалу на сердце архимандрита становилось спокойнее и спокойнее, будто открылось окно и от свежего воздуха дышать стало легче.
Тут в покои, стараясь не шуметь, вошел прислужник - Никодим. Увидев, что настоятель не спит и закончил молитву, помог ему встать, усадил в кресло, заботливо прикрыв его ноги мягкой овчиной, сказал:
- Архимандрит, графиня Сент-Приест пожаловала, просит принять её.
- Хорошо, зови, - оживился Серафим.
Софью Алексеевну он знает с той поры, как она вышла замуж. Муж её, Семен Мефодьевич Сент-Приест, когда-то был личным адъютантом фельдмаршала Потемкина. За короткое время стал генералом. Серафим венчал молодых в церкви Анны Пророчицы. Граф помер через двенадцать лет как-то неожиданно. Утром после завтрака прилег на кушетку и уже не встал. От такого удара Софья Алексеевна долго не могла оправиться. И единственным, кто бывал у безутешной вдовы, это отец Серафим. Утешал страдалицу, как мог, словом божьим да своей любовью. Графиня ему очень нравилась и характером добрым, и умом непорочным. В светских женщинах это теперь большая редкость. Так что встретил гостью, как всегда, радушно. Благословив женщину, целовавшую его руки, отец Серафим принялся рассказывать о своем визите к императору.
Графиня, обратясь к иконам, радостно перекрестилась и воскликнула:
- Заступник! Да поможет тебе Господь… А то ведь у нас порядки такие: за ребро крючком и - к потолку. Да еще предателем назовут, обесчестят.
- Страшно, конечно, слаб человек, слаб и смертен. Ну да двум смертям всё равно не бывать, а одной так и так не миновать, - тяжело вздохнул Серафим. - Не ноне, так завтра этот свет покинем. Так лучше с чистой совестью и спокойной душой. А душа-то стремится к одному - к Богу. За него жизнь положить - самое достойное дело.
Сказал это Серафим и умолк. Наконец оторвался от глубоких своих мыслей и, повысив голос, сказал:
- Наш обер-прокурор святые храмы еще более в жесткие руки забрал. Священнослужителям дышать аж запрещает. На последнем собрании Синода вона до чего дошел: велит отправлять в монахи негодных к солдатской службе. Аракчеев, которого Голицын живым загрыз бы, должен ему из военных казарм послушников поставлять…
- Святой Никола Угодник! Пречистая Богородица! - испуганно перекрестилась графиня. - Теперь что, церкви в военные казармы превратят?
Лицо Серафима еще более опечалилось.