* * *
Скворец кликал весну не зря. Она не заставила себя больше ждать, пришла во всей красе: искрилось солнце в лужах, пели ручьи, кричали грачи на березах… Вместе с зимой кончался и великий пост. Сеськинцам он был навязан не только попом, больше - нуждой. Редька, капуста, горох, огурцы и пареная тыква, хлеб пополам с картошкой да каша на воде не от хорошей жизни на столах. А у кого-то и этого не хватает: не столько едят, сколько глядят.
В семействе Григория Мироновича Козлова в пост строгий запрет на скромную пищу строжайший: нечего Бога гневить, других грехов хватает. Подчиняются отцовским требованиям десятилетний сын Афонька и дочь Ульяна. Ничего, мяса, масла и яиц они и после Пасхи наедятся - такого добра полные амбары! Что отец хозяйке графине в Петербург собирает, то и сам имеет вдосталь. Сумел, кроме этого, еще и деньжат скопить тайком.
Сегодня, обрадованный наступившим теплом, Григорий Миронович вышел на крыльцо с небольшим черпачком. В нем - серая дрожащая масса - овсяный кисель. Григорий Миронович размахнулся и выплеснул содержимое черпака в сторону тесовых ворот, произнося при этом:
- Дедушка Мороз, не бей мой овес, наполни мои амбары золотым зерном!
Из-за двери, в щелку, за отцом подглядывал любопытный Афонька. Очень ему хотелось выйти и самому разливать кисель по двору. Но он боялся отца. Крут тятенька, рука у него тяжелая, мальчик давно в этом убедился: не раз получал трепку за свои проказы. А пожалеть Афоньку некому - маманя умерла, когда он был еще совсем маленький. Сестрица же сама все больше сторону отца держит, говорит:
- Так тебе, чертенок, и надо! Не будешь баловаться.
Но все-таки не выдержал сорванец, шмыгнул на крыльцо и спрашивает:
- Тятя, зачем ты мороза просишь, ты же говорил, что Господь все дает?..
Григорий Миронович от неожиданности (сын стоял за спиной, он его не видел) чуть черпачок не уронил. Обернулся и посмотрел сердито, дескать, кто посмел ему мешать? У Афоньки рот открыт, уши розовые торчат из-под русых вихров, и глаза косые хитрущие - без тени страха. "Вот, дьяволенок, поддел отца! Умно, ничего не скажешь…" В душе Григорий Миронович восхищался сыном: ум остер, сам шустер, все видит и примечает, не по годам разумен. Но виду не подавал, чтоб не избаловать. Вот и сейчас шлепнул сына пониже спины и сказал:
- Любопытен больно. Вырастешь - поймешь. А сейчас рот закрой, а то ворона влетит.
- Пусть, я ее тогда съем.
Тут уж Григорий Миронович не выдержал, рассмеялся, еще раз шлепнул сына:
- А ну, беги по своим делам, в отцовские не встревай.
Афонька клубком скатился с крыльца и, разбрызгивая грязь, помчался на улицу. Отец с любовью смотрел ему вслед. Наследник растет. Для него старается, копит добро. Может, купцом станет, самостоятельным хозяином… Конечно, управляющий и дочь свою любит, но иначе, чем сына. За девку и вершка земли не дают, а скоро и саму со двора уведут, да еще с добром-приданным. А там еще неизвестно, какой зять окажется…
Из конюшни вышел работник, Игнат Мазяркин. В руках - пустые ведра-бадейки. Понятно, скотину поил.
- Ей, дубина ты стоеросовая, чай, не забыл воду-то подогреть, как велено тебе было? - управляющий кинулся к Игнату, заглянул в пустые бадейки, потом в ворота конюшни, словно надеялся там найти ответ на свой вопрос. Игнату же он не дал и рта открыть, продолжая свои угрозы:
- Смотри у меня, скинет кобыла или корова, самого порешу! Говорил тебе, холодного пойла им нельзя!
- Да что я, дурак, сам знаю! - Игнат с обидой прервал хозяйскую ругань и добавил: - Не первый год тебе служу и за скотиной хожу, как другие матеря за детками не ходят.
- Ладно, - примирительно сказал Григорий Миронович, хорошо понимая, что работник прав. Однако лишняя острастка и Игнату не помешает, радивее будет. - Поезжай за сеном на дальний выгон. Там еще стожок нетронутый остался. Привези, а то ведь сопрут, голытьба окаянная…
Игнат пошел запрягать лошадь, хозяин - следом за ним в конюшню. Все обошел, проверил - остался доволен. Скотина в тепле и чистоте, напоена-накормлена. Правда, несколько лошадей в стойлах отсутствовали - отправились подводами в Нижний с мясом. На базаре у Григория Мироновича свой человек имеется. Поможет мужикам мясо продать и купить рыбу. Рыбу ту в местной лавке Григорий Миронович с выгодой продаст или у сельчан выменяет на что-нибудь нужное. Лавка в Сеськине самому управляющему принадлежит, тут уж с графиней доходом он не делится. А доход хороший, постоянный. В прошлом году благодаря этому новую конюшню на сорок голов поставил. Строение основательное: рубленые сосновые стены, крыша тесовая. В стойлах даже полы настелены. Дворец, а не конюшня. Пока она, правда, наполовину пустует. Да это дело поправимое, уже нынешней весной хороший приплод ожидается. Поэтому и бережет Григорий Миронович пуще глаз стельных коров и жеребых кобыл. А на развод в прошлом году он купил на Макарьевской ярмарке породистого жеребца Чингисхана. Вот он сейчас в стойле нетерпеливо бьет копытом. Увидев хозяина, заржал приветливо и потянулся мордой через загородку. Знает, что получит угощение. Григорий Миронович достал из-за пазухи краюшку хлеба и дал любимцу, ласково потрепал атласную шею. Немалые деньги выложил за жеребца. Но ни разу не пожалел об этом. Могучий вороной красавец с белой звездочкой на лбу каждый день его душу радует. И потомство от него ожидается ценное. Нет, не жаль Григорию Мироновичу той сотни рублей, совсем не жаль. У самой графини таких жеребцов нет…
Всем в округе известно, что коневод Козлов отличный. Ради хорошего рысака ничего не пожалеет. На первом месте у него всегда лошади, а потом уж все остальное. Так вот и с женой было. Приболела Фима, не обратил внимания сначала, потом денег пожалел, чтоб к докторам в Нижний свезти хворую. Посчитал, что только напрасный разор будет, - толку от этих городских лекарей все равно нет, им бы только поживиться за счет людских страданий. Поэтому лечили Фиму местные знахарки.
Но больной становилось все хуже и хуже, таяла, как свеча, тихо, без жалоб. И умерла ярким летним днем в середине июня, когда цветущий сад гудел от пчел. Если бы не две веточки - Ульяна и Афонька - можно подумать: и не было Фимы на свете. Ни сожалений, ни печали на душе у Григория Мироновича. Честно говоря, ему труднее было бы смириться с потерей какой-нибудь из своих кобыл. А жена, что ж, Бог дал, Бог взял!
Управляющий и сейчас, расхаживая по конюшне, и, поглаживая и ощупывая своих любимиц, вспоминал о покойной жене без грусти, зато с легкой досадой. Забота о детях теперь легла на его плечи. А забота немалая. Девку надо просватать. Из Афоньки что-то путное вырастить. За ним глаз да глаз нужен. "Ишь ты, пострел, уж тут как тут! К жеребцам прямо под копыта лезет", - Григорий Миронович оглянулся в поисках плетки или вожжей, когда заприметил сына, притаившегося в темном углу конюшни.
- Афоня! Марш на улицу! Не пугай лошадей, окаянный!
Мальчик и не думал уходить. Он только сменил убежище на другое, при этом что-то зацепил, в стойле упали вилы, загремели ведра.
- Ох, и за что мне такое наказание? Что делать с этим озорником?
Иногда Григорию Мироновичу становилось не по себе от мыслей, приходящих в голову. Дети казались помехой, а все труды и хлопоты о достатке - бессмысленными. "Когда "косая" постучит в ворота, пойдешь за ней налегке. Нажитое богатство с собой не возьмешь. А оставлять детям - все равно что пускать на ветер. Человек ценит только то, что кровью и потом сам добыл. Зажгу костер напоследок - и все в него! Пусть Афонька свое сам наживает!"
Эти мысли бросали Григория Мироновича в дрожь. Но все же он часто к ним возвращался. И постоянно говорил детям, что добро нажил сам, своими руками, забывая правду (или не желая ее вспоминать). Когда-то, лет двадцать тому назад, Гришка Козлов был голь перекатная. Только и богатство, что силища немереная и руки проворные. Да сподобился жениться на богатой невесте. Фима была уж девка-перестарок, да и лицом не вышла: рябая, рыжая и косоглазая. Много лет работал Григорий на тестя, как вол. И наконец дождался счастья: перед своей кончиной тот все подписал зятю, в том числе и должность свою - управляющего княжеским имением - передал…
Беспокойно заржал Чингисхан, отвлекая Григория Мироновича от мыслей о прошлом. В стойле у жеребой кобылы он увидел рыжие вихры сына и рассвирепел:
- Я кому говорю?! Тебе или пню безмозглому? Раз слов не понимаешь, придется по-другому объяснять.
Он снял со столба уздечку и веревку, поймал за шиворот упиравшегося Афоньку, привязал его к этому же столбу и спустил с него грязные портки.
- Чего замолчал, гадёныш, прикусил язык-то?
- Я не гаденыш, ты сам гад!
- Как ты с отцом разговариваешь, стервец? Придется тебя проучить как следует. - И Григорий Миронович стеганул уздечкой по голым тощим ягодицам сына. На них сразу же проступили два красных рубца. Афонька взвизгнул, как испуганный поросенок.
- Ну как, по вкусу пришлась березовая каша?
- По вкусу, по вкусу… - Афонька оскалился, смело глядя на отца и показывая свои мелкие и редкие, как у мышонка, зубы. - Вот вырасту и тебя тоже "угощу".
"В мать пошел, чертенок этакий, и в деда: такой же упертый. Его сейчас хоть до смерти запори - пощады не попросит". Афонька не плакал, а только шмыгал носом да рукавом шубейки размазывал по щекам сопли, кидая в сторону отца злые взгляды. "И точно, угостит, когда состарюсь. Вот этой же уздечкой и угостит однажды…"
Григорий Миронович повесил уздечку, надел на сына штаны, поправил ему шубейку, ощутив под руками худенькие ребрышки и быстро, как у пойманного зайчонка, колотящееся сердечко. В глазах защипало, а по груди прошла какая-то теплая волна.