* * *
Двое суток Кузьма был в беспамятстве. На третьи сутки, вечером, понаведать его снова пришел Донат. Глянув на лежавшего, с издевкой спросил:
- Как, от Бога своего еще не отрекся?
Кузьма устало закрыл глаза и тяжело вздохнул.
- Хорошенько подумай, пока лежишь в покое, - какой бог может тебя спасти. Ты понял меня? Денька через два обратно приду, понаведаю, - глаза монаха поблескивали, словно битое стекло. - Не отступишься, рога твои чертовы обломаю. Этот шкафчик на колени не таких ставил, - кивнув на свое "изобретение", хихикнул Донат.
Однако прежней уверенности в покорности Алексеева у Доната уже не было. Поэтому он решил использовать еще одно средство. На пятые сутки подсадил к Кузьме Айседора, просвирника.
- Один, знать? - спросил тот, едва войдя, прямо с порога, хотя Кузьму еще в глаза не видел - келия была погружена в темноту. Это он, Кузьма, в темноте привык и видел все, как кошка. Вошедшего он не узнал и поэтому не удивился его появлению. Айседор держал что-то в руке.
- Один, - хриплым слабым голосом ответил узник. - Теперь вот ты вошел. Получается, теперь вдвоем.
- И я таким макаром множество раз посиживал. К этому наш брат привык.
Вошедший уселся на край скамейки, где лежал Кузьма, достал кисет, брезгливо понюхал табак и стал чихать.
- Давно здесь маешься? - спросил он Кузьму, прочихавшись. И не дожидаясь ответа, заговорил дальше: - Меня здесь уже около года держат - и ничего, не околел, как видишь. За моление мое двуперстное сюда загнали, псы бешеные.
Монах вонзил свои узкие глаза в Кузьму и воскликнул:
- Ох, мать моя родная, да никак ты тот самый Кузьма, который много селений поднял?.. Слышал, слышал о твоих делах. Пытались сломать тебя - не сломался, не отступил, кнутом били - только рубцы остались. В Бога своего веруешь, слышал, эрзянского?
Кузьма не знал, к добру ли этот человек хвалит его, поэтому продолжал молчать.
- Понюхай-ка, - протянул монах ему свой кисет.
Кузьма также молча отвел его руку.
- Это хорошо, не приучен баловаться. Грех это, истинно. Но мне помогает - и от голоду, и от холоду… - Айседор поежился, оглядев келью, шепотом спросил: - Так что с тобой дальше-то учинят?
- То один Верепаз знает, - усмехнулся Алексеев, заметив страх во взгляде монаха.
- А меня, думаю, нынче отпустят. Надоел я им. Да и каморка твоя с наперсток. Вдвоем тут тесно, даже лечь негде. - Это он сказал хоть тихим, но уверенным тоном, что Кузьме показалось странным. Откуда он знал, что его выпустят? А если выпустят, то зачем сюда сунули?
- Сильно бьют?.. - наклонился монах к его лицу.
Алексеев уклончиво ответил:
- Рабов где только не бьют. Судьба такая…
- Правду говоришь, такова наша судьба! - оживился монах. - Крепостные от боярских плетей страдают. И монастыри тоже держат палачей. Думаю, всегда перед ними будем на коленях ползать. Вот им! - и монах показал кукиш. - Мы не одиноки, нас много. Скажем, кто тебе помогает? Верные друзья, сотоварищи! И я не одинок. Только в том беда, как дойдет до дела, так многие трусливыми мышонками отступают, бегут. У кого кишка тонкая, тот и предаст тебя. С тобою случалось такое? Кто предавал тебя когда-нибудь?
- Мой народ никогда не предаст. Если только управляющий наш, - Кузьма с досадой махнул рукой. Слова монаха понравились Кузьме, даже про боль телесную и голод позабыл.
Но монах, казалось, уже забыл о Кузьме, его грызли собственные сомнения, и он торопился излить их наружу.
- Люди - волки! Не заметишь, как сгрызут. И четвероногие тоже вышли из дикого леса, со дворов овечек таскают. Вчера, я слышал, на Лысково большая стая напала, у купца Строганова полстада перерезала. И ты, язычник, бойся. В монастыре, и-и, коренные зубы выбьют!
- Оставь меня, - попытался остановить Кузьма злобный поток слов, - я до смерти устал. Ты бы лучше чего утешительного рассказал…
Кузьма не знал, что через отверстие в двери за ними наблюдал Донат. И когда услышал посланца своего пустую болтовню, не выдержал и крикнул:
- Эй, болван, чего язык твой мелет? Айда выходи!
Монах обрадованно вскочил с лавки, словно этого и ожидал. Не прощаясь, выскочил из кельи. Дверь угрожающе заскрипела, и Кузьма остался один. Потом его снова в "чудесный" шкаф поместили, обливали холодной водой, спрашивали о помощниках. Кузьма молчал, словно умер.
* * *
По весне на территории монастыря началась стройка. Заложили новую церковь. Князь Грузинский, который во имя спасения собственной души выделил на строительство немало денег, вздумал взглянуть на него своими глазами. В келии Корнилия не застал и пешком, меся сапогами грязь, двинулся в сторону, указанную монахами. Вскоре увидел, как с полсотни мастеровых муравьями копошатся, таскают кирпичи, кладут стены, рубят срубы, месят глину. Князь знал, что руководит строительством артельщик Максим Аспин, который в губернии поставил множество церквей.
- По левой стороне иди, Егор Александрович, там сухо! - откуда-то сверху послышался ребяческий голос игумена.
Грузинский, скользя по раскисшей земле и спотыкаясь о кирпичи и бревна, проклял себя за то, что явился сюда. В Макарьево лучше являться, когда подсохнет, дорог тут отродясь не было. Игумен спустился с лесов, поддерживаемый молодым послушником. Подошел князь, весь в грязи, сердитый. Да и у Корнилия руки в глине.
- Как тебе, князь, нравится? - вытирая их о рясу, спросил он у Грузинского и указал пальцем на недостроенные стены церкви и колокольни.
- Что тут понравится, пока одна грязь да сутолока, - раздраженно сказал Грузинский.
Мимо них вереницей двигались носильщики кирпичей, то и дело покрикивая:
- Посторонись! Мешаешь!
За этим с любопытством наблюдал артельщик. Низенького роста, со взлохмаченной головой невзрачный человек. А вот глаза его за людьми пристально следили, словно веретена, острые, подвижные. Заприметив что-то неладное в цепи рабочих, поднявшихся с грузом кирпича на леса, неожиданно крикнул высоким голосом:
- Эге-гей, держите!..
Один из носильщиков со своей корзиной споткнулся, перегнулся через перила и упал вниз. Хорошо, что вовремя успел сбросить поклажу с плеч.
Корнилий накинулся на потерпевшего:
- У, нечистая сила, ослеп совсем, что ли? Где глаза твои были?
Парень, с трудом поднимаясь с земли, повернулся в сторону игумена, прошипел:
- Вставай вместо меня, узнаешь!
Корнилий посохом изо всей силы ударил носильщика и накинулся на подошедшего артельщика:
- Где ты нашел такого бунтаря? Чтоб духу его здесь не было!
- Игумен, и так рук не хватает, никто на тебя даром не хочет работать. Вчера двое сбежали. - Аспин тоже едва сдерживал гнев. - К тому же несправедлив ты к бедняге. Это крепления лесов не выдержали, вот носильщик и упал.
Перед Корнилием поставили побледневшего, испуганного плотника.
- Леса ты ставил, да? - игумен с головы до ног оглядел его, словно изъян выискивал.
- Я, игумен.
- Пошто не следил, как их крепили?
- За всеми разве уследишь? - тот в испуге попятился.
- Эй, полицейский! - крикнул игумен. - Под замок его, пусть посидит в темной с крысами, поумнеет.
Плотник умоляюще поглядел на артельщика - тот от него смущенно отвернулся.
- Ладно, Егор Александрович, потешились с дураками. Пойдем-ка в мои хоромы греться. - И, подняв повыше полы рясы, игумен пошагал со стройки, не оглядываясь на князя.
В келии их ждал обильно накрытый стол. Был даже жбанчик с виноградным красным вином. Корнилий принялся жаловаться на владыку Вениамина: с монастыря требует великие подати, говорит: "Христос велел делиться!"
- Денежками ему плати, хлебушком и людской силушкой… Целую зиму наши монахи храм подымали в нижегородском кремле.
- И у меня с губернским начальством нелады, - раскрыл свою душу и князь. - Руновский прислал мне письмецо, где стращает судом великим. Беглых, дескать, много собрал… Что я, виноват что ли, раз бегут от хозяев? Лысково - мешок денежный, село надежное. Рабочих рук не хватает. Не стану их привечать - разбойничать пойдут по дорогам…
- И то верно, князюшка! Господь тебе поможет, и все встанет на свое место, - поддержал собеседника Корнилий.
- Мною привезенный язычник у тебя живет? - наливая в чай вино, спросил Грузинский.
- Куда он денется! - встрепенулся игумен. - Кузьму Алексеева в храм божий водим, пред иконами на колени ставим, чтоб прощения у Господа просил.
- Покорился аль нет? - раскрыл рот князь. Он этого человека лично дважды в острог отправлял, видел, что железный стержень внутри у него, не согнешь.
- Увы, упорствует! Да куда он денется? Крещеная ведь душа, этот Алексеев, только крест-то у него в груди поперек стоит! Ничего, мы поправим!
Домой Грузинский уехал поздним вечером. Корнилий прикорнул на кровати, думая о том, как обманывал, бывало, свою братию. Монахи усердно копили деньги, добывали разными путями: нищенствовали, неустанно работали, перевозили людей на паромах через Волгу, пошлину за базарные места брали и прочее. Монахи, понятно, думали: всё в казну монастырскую идет. Их игумен - чистейшая душа. А он, Корнилий, много тех денег в Нижнем на золото обменял…
"Господи, прости мя", - вздохнул тяжко игумен. Бог ему все простит, он уверен.
И увидел он сон. Шагает как будто с Кузьмой Алексеевым по берегу Волги, а навстречу монах и говорит им: "Расставайтесь, покуда грехи ваши не приметил Господь". И тогда Корнилий стал оправдываться: "Немножко я помучаю Кузьму, а потом пусть Вениамин возьмет его для допроса". Сказал это и оглянулся на Алексеева, а вместо того - крутой бережок да бьющие в глаза синие волны…