В холодные дни - осенью и зимой - эрзянин одевает коротенькую шубу из овчины. Такая не мешает шагать и работать: при рубке леса, например, удобная вполне. Некоторые мастерицы украшают шубы вышивкой по множеству имеющихся швов, иногда разукрашивается и спина. Эту одежду эрзяне позаимствовали у татар. Да и зипуны тоже у эрзян разные. Есть зипуны будничные, есть праздничные. У кого двух зипунов не имеется, ходит в одном и том же. Ежедневный, как правило, серого или коричневого цвета, только более короче, чем у русских. Выходной зипун (или кафтан без воротника) шьется из черного сукна, разукрашивается плисовой тесьмой: по правую сторону идет вышивочная строка от шеи до пояса, по левой стороне - от шеи до подола. Разукрашивается так же плисовой тесьмою и воротник.
Шапки-ушанки покрыты черным сукном. Шьют их из овечьей шкуры. В теплые дни эрзянин носит на голове соломенную или холщевую шапку, которая с верху до низу разукрашивается лентами. Обуваются эрзяне в лыковые лапти. Кто побогаче - тот в кожаных сапогах. Эрзянки рубашки себе шьют длинные и широкие, называют их "руцями". Это женская распашная одежда из белой холщовой ткани с вышивкою снизу и вдоль полов, а так же на концах рукавов. Воротники и плечи вышиваются тонкой вышивкой. Если у женщины много свободного времени да и сама мастерица отменная, то вышивку она делает густо. На передке руци делается нагрудный вырез, который вышивается окрашенной шерстяной нитью. Праздничная руця - более богатая. Шьется такая из наиболее тонкого и белого холста.
Женщины-эрзянки на голове носят вышиною в два пальца шлыганы. Это вышитый головной убор прямоугольной формы с наспинной лопастью. По бокам его вышиты сосенки зеленого цвета, на лбу - голубые и красные цветочки.
Без пулаев женщин не увидишь. На них, как обычно, вешают кольца, беличьи хвостики, медные монеты.
Жители Сеськина свято хранят и передают из поколения в поколение традиции своего национального костюма. Верность эрзянской одежде стоит у них на втором месте после почитания богов.
* * *
Отца Иоанна в Сеськине не любили. Успели узнать его мелочный и мстительный характер. При случае обходили стороной, а если уж приходилось с ним сталкиваться, то старались не сердить его, не возражать, иначе неприятностей не оберешься. Даже самые близкие его друзья, Козлов с Москуниным, редко с ним общались, а в последнее время между Иоанном и Максимом Москуниным вообще черная кошка пробежала. Причиной этому стала навязчивость бесстыдного батюшки к его дочери Луше. За поцелуями и объятиями не раз их заставали. Впервые это заметила Настя Манаева. Как-то она пришла церковный пол помыть, а они целуются перед аналоем. Настя бросила тряпку с ведром и по селу побежала.
За острым языком, понятно, и босиком не поспеешь. Сплетни, конечно, дошли и до ушей Москунина. А он мужик с крутым нравом, услышанное сначала хорошенько мозгами своими перетер, как мельничный жернов овес. Будь его воля, отца Иоанна он бы в пыль перемолол, да боялся, тот нижегородскому архиерею пожалуется. А Вениамин одного Руновского побаивался, другие люди для него не существовали. Так что куда ему, сельскому старосте, знать, как на грехи батюшки Иоанна посмотрит архиерей. Молчи уж, не трогай попа, пока сам цел! И Лушка хороша! Вертихвостка эдакая!.. Хотя ее понять можно: как-никак, ей двадцать девять годков исполнилось, а женихов с фонарем не сыщешь. По сельским меркам - старая дева, хотя лицо и стан - как у юной нецелованной красавицы.
Один недостаток был у девки - на лбу росла огромная бородавка с торчащими в разные стороны волосами. А вот у батюшки-то Иоанна, похоже, сердце было в сплошных бородавках. Не подумав, опоганил девку, в грех ввел… Пышногрудая девица домой к нему приходила сама, без приглашений. Стряпать, стирать, прибираться. Вот и поди тут скандаль, ищи справедливости…
* * *
Уже на закате к отцу Иоанну пожаловал гость - Гавриил. Рыжий монах из Макарьева шел пешком, сапоги и ряса его были в сплошной пыли. Гостю батюшка не очень обрадовался - в эту ночь Лушка обещала прийти ночевать.
- Опять по душу Кузьмы Алексеева, что ли? - холодным взглядом встретил тот незваного гостя. Как шилом кольнул.
- Этот ваш жрец мне вот как надоел! - ребром ладони Гавриил провел себе по горлу. - Из Сарлея шагаю, да и там, прах их возьми, язычники! По дороге домой дай, думаю, зайду Иоанна понаведаю, сколько-нибудь да поднесет мне.
- Как там мой друг, отец Вадим? - Иоанн монаха словно и не слышал, совсем про другое заговорил.
- Чего с ним случиться, с толстопузом! - жеребцом заржал Гавриил. - Попадья восьмую дочку ему родила. Вчера до самой полуночи "обмывали" ребеночка.
Иоанн только теперь заметил: веки у келаря опухшие, лицо посиневшее.
- Рюмашку поднеси мне, батюшка, похмелюсь и дальше пойду, - выпрашивал свое Гавриил. - Я ж не поросеночка на закуску прошу, а только глоток вина.
Но лучше уж Гавриил и не вспоминал о поросенке! Это как соль на свежую рану. В прошлом году Виртян Кучаев вместо подати принес батюшке поросенка. Голодное визгливое животное носилось по двору и напало на батюшку, чувствительно покусав ему ноги. Весть об этом курьезе быстро облетела село. Все смеялись до коликов в животе. Теперь, где Иоанн ни пройдет, за ним толпа ребятишек бежит и поет частушку:
Как у нашего попа
Преогромнейший живот.
Все равно его, пройдоху,
Поросенок загрызет!
Напоминание келаря пришлось не по душе Иоанну, и он сердито сказал:
- Вина не держу, да и некогда мне с тобой лясы точить…
- Ну, тогда я пойду, стало быть! - надулся Гавриил. Взвалил на плечи чем-то набитую котомку и, тяжело ступая, ушел.
Иоанн не успел за ним дверь запереть, как в избу ввалилась с воплями жена Захара Кумакшева, Авдотья, которая была взята вместо Насти Манаевой.
- Чего тебе надобно? - сердито спросил отец Иоанн. Дома он неохотно принимал людей.
"Души свои, - учил он прихожан, - в церкви открывай Господу!"
- Батюшка, заступись, защити, несчастную! - громко зарыдала женщина. - До самого утра муж с топором за мной гонялся. Зарубил было совсем! Вот окаянный, - Авдотья протянула распухшие руки в синяках и ссадинах, - дверью мне прищемил! - И стала дуть на руки.
- Ладно, ступай, как-нибудь поговорю я с ним, в кутузку засажу!
- Что ты, батюшка! Не надо! - Авдотья попятилась, передником закрыла вспыхнувшее свое лицо, и снова слезы женщины брызнули и потекли ручьем. - Как-нибудь мы уж сами… - Авдотья поспешила уйти.
Рассерженный поп с раздражением ходил по избе, не зная, чем заняться.
- Глупый народ, - бормотал он, - разума нет и послушанию не обучен! Необходимо срочно, не теряя времени, пожаловаться архиерею. Я тебя выучу, глиста поганая, - перед глазами Иоанна встал сухой, как жердь, сельский староста Максим Москунин. - Куда уж тебе, дурень, против священника вставать! Да нас, духовных пастырей, на землю сам Господь послал!
Достал гусиное перо, лист бумаги, окунул перо в чернильницу и стал писать буквы косыми бороздками - строчки задрожали мелко-мелко. Долго писал, раздумывал, отдыхал. Иногда вставал смотреть в окно, и снова садился за письмо. Вот что сообщил он нижегородскому архиерею: "Милости дарующий владыко! В моем приходе, он в Терюшевской волости, куда кроме Сеськина входят Инютино и Сивка, русские селения, и где хозяевами являются ныне проживающая в Санкт-Петербурге графиня Софья Алексеевна Сент-Приест и князь Петр Сергеевич Трубецкой, новокрещен Кузьма Алексеев разносит по людям злые слухи: придет, говорит, такой день, когда на место Отца небесного заступит ихний пророк Мельседей Верепаз, и христианство провалится в тар-тарары. В прошлом году Кузьму подвергли наказанию князь Грузинский с макарьевским игуменом. После этого он стал навещать нашу церковь, только недолго… В мае эта недобрая душа, в коей черти ворочаются, опять людей затащил на свою Репештю, в Рашлейский овраг, к роднику, который считает священным. Собирал он их с единственной целью: отделиться от нашего Иисуса Христа. Имя Христос он считает гражданским чином, а не Божьим именем. Христос, говорит, состарился, обветшал, оставил свой сан, и скоро вместо него встанет их эрзянский бог, который, говорит, сильнее и умнее Христа…"
Иоанн положил перо, снова выглянул в окно. На улице было пусто. Вечерело. Крытые соломой сельские избы, казалось, еще сильнее прижались к земле, глядя на мир подслеповатыми окнами. Над дорогой медленно оседало облако пыли, потревоженной прошедшим стадом. Все лето стоит изнуряющая жара. Это значит, жди неурожая, голода и бунтов. Только подумал об этом отец Иоанн, как вспомнил, что не смотрел еще нынче на барометр. Заглянул в красный угол, где на стене рядом с божницей висел этот диковинный прибор, и остолбенел: барометр обещал дождь. Батюшка аж пошел в пляс:
- Вот ужо я вам под хвосты водицы плесну! На ваших глазах вызову ливень. Узнаете, кто в селе главный!
Вернулся к столу. Черкал бумагу до соленого пота, словно поле пахал. Закончив писать, стал читать написанное вслух: "Милостивый государь! Владыко! Очень прошу помощи! На местных властей надежды нет. - Иоанн погладил свои волосы и расхохотался, как черт в преисподней. - Здешний староста Максим Москунин и управляющий Григорий Козлов на все бесчинства язычников смотрят сквозь пальцы…"
Отец Иоанн дочитал свою жалобу и только после этого поставил свою подпись и дату: "Священник Иоанн Дмитриев. 12 июня 1808 года".
Сворачивая бумагу, батюшка пожалел, что не написал письмо до прихода Гавриила. С ним бы отослал в Лысково. Туда каждый день из Нижнего почту возят. Монах, хоть и любитель выпить, да все же союзник в борьбе против язычников. "Ну да ничего, - успокоил он себя, - успеется, бумага дойдет днем раньше, днем позже - не беда…"