Окся неловко держала плуг, он ее не слушался, и борозда получалась кривая. Никитка, который вел под уздцы лошадь, ворчал недовольно:
- Мамка, да ты крепче, крепче держи, а то срамно у нас получается…
- Не переживай, сынок, - успокаивала его Окся, - это лемех притупился сильно, вот и борозда косая.
- Да и Серко постарел, слабый он, - поддержал мать Никитка, видевший, что она сама из сил выбивается. - Ему уж двадцать лет в обед, как дедушка говорит.
- Может, отдохнем, сынок?
- Отдохнем, - согласился мальчик. - А потом ты, мамка, Серка будешь водить, а я за сохой похожу.
- Походишь, милый, когда вырастешь…
- Вот приедет отец, вдвоем станем с ним пахать. Дедушку под телегой спать уложим, пусть в тени отдыхает. Здесь хорошо, в чистом поле…
- Где он теперь, отец-то твой? - вздохнула Окся. - Да, как на грех, деда лихоманка затрясла. В последнее время что-то он еле ноги носит.
Грустную речь матери прервал Никитка, радостно закричав:
- А вот и помощники к нам пришли!
Три лошади остановились в конце их участка. Кучаевы подъехали, а с ними Кузьма Алексеев с сыном. Такими силами их участочек с гулькин нос раз плюнуть вспахать! И в самом деле, Окся с сыном не успели и глазом моргнуть, а мужчины уже закончили пахоту и распрягли лошадей. Высокие пласты свежих борозд лежали на весеннем поле, испаряя и распространяя вокруг себя неповторимый и несравнимый ни с чем аромат вечной жизни.
А грачей-то сколько налетело! Для них сегодня - пир горой!
- Алкине сюк теть, Кузьма, ды тыненк, од алят!16 - поклонилась женщина помощникам. - Минсь Никита марто уш вийстэ лисинек.
- Не за что, тетушка Окся, в одном селе живем, помогать друг другу должны, - важно ответил за всех Семен.
Кузьма молча улыбнулся.
Неожиданно раздался раскат грома, и сверху, из большого облака, посыпались горошинами крупные капли дождя. С горизонта ползла громадная черная взлохмаченная туча. Брюхо ее разорвалось, треснуло прямо над Сережей. Ливень хлынул, как вода из ведра. Молнии сверкали, ослепляя, гром оглушал.
Землепашцы сбились на краю поля в тесную кучу и, как испуганные овцы, в страхе глядели на разбушевавшуюся стихию. Молились и крестились, кто как мог. Гроза пугала и одновременно радовала - она сулила хороший урожай.
* * *
Настает время, когда человеку приходится подводить итог всей прожитой жизни. Старость крепко держит за руку и ведет навстречу смерти. И если жизнь позади остается, хоть и трудно прожитая, но достойная, человеку не о чем сожалеть. Так и Видман Кукушкин, лежа целыми днями на жесткой лавке, смирился со своей судьбой, покорно ждал конца своего пути. "Я прожил отпущенные мне годы без обмана и зла, - думал старик, - вспоминая детство, юность, зрелость. - Всегда поступал по справедливости, не гневил богов. Все рано или поздно уходят к праотцам из этого мира. Теперь очередь моя".
Соседи приходили его проведать. Таков обычай - успеть проститься с умирающим, получить от него последнее приветное слово, а, если надо, и совет. Деда Видмана в селе уважали, почитали за мудрость и доброту. Он всегда и всем помогал, учил, как поступить, напоминал о древних обычаях и традициях. В этом тщедушном сухоньком старике жил мощный народный дух, помогавший и ему, и его сородичам преодолевать все невзгоды. И вот дух угасал. Видмана покинули силы, и он мысленно молил Нишкепаза помочь ему дойти путь до конца, умереть так же достойно, как жил.
В ночь перед субботой старику стало особенно худо: дышать тяжело, на грудь словно камень навалился. Окся до глубокой ночи плакала и причитала у божницы над сундуком, в котором хранились смертные одежды отца.
Лежа на скамейке перед окошком, Видман старался не слушать жалобы дочери своему Богу, а ловил звуки, доносившиеся с улицы: шум деревьев, шорохи дождя и ветра. Не заметил, как уснул. Вместе с первыми лучами солнца проснулся, разбуженный победным петушиным криком. "Жив!" - радость заполнила сердце, захотелось встать, подышать свежим воздухом. Опираясь на попадающиеся под руку предметы, он вышел на крыльцо.
Утро обещало ясный погожий день. Долго стоял Видман в раздумье, вдыхая всей грудью свежую прохладу. К нему подходили вставшие с зарей сельские жители, справлялись о его здоровье. В голосах их он чувствовал какое-то скрытое недоумение, а может, и упрек: дескать, ты еще жив, старик? А мы уже давно с тобой простились, приготовились оплакивать. Но Видман не обижался на людей. "Они слишком заняты своими заботами, чтобы понять, что творится с человеком на краю жизни, - думал он. - Вот придет время, и каждый, ступив на эту дорогу, сам поймет…"
Он смотрел вокруг себя: вдаль на гору Отяжку, на птиц в голубой вышине, на белые пуховые облака. "Вот и я скоро, как эти птички, улечу из жизни, - молнией мелькнуло у него в голове, и по морщинистым щекам покатились слезы. - Видимо, в последний раз вижу эту красоту… Надо бы Никитке лебедя выстругать, я ему давно обещал", - вспомнил вдруг Видман, и от этой мысли у него даже сил прибавилось. Он позавтракал на радость дочери и снова вышел на улицу.
У стены избы под защитой небольшого навеса стоял верстак. Видман принес подходящий чурбачок из сарайчика, рубанок - и стал работать. Слабость давала о себе знать: он то и дело вытирал рукавом пот со лба, выступающий градом. Глаза жгло от соленого пота. Зипунчик свой повесил на гвоздь, расстегнул ворот рубахи.
От чурбачка исходил золотистый свет, ласковым теплом касаясь каждой грани заготовки. Видман жадно вдыхал медовый запах липового чурбака. Он давно уже научился по аромату определять древесину. Морозцем тянет от березовых поленьев, острым перцем - от дубовых досок.
Видман водил рубанком по шероховатой поверхности липового полена, и под ноги ему падали золотые завитушки стружек. Приходилось часто отдыхать, ожидая, когда затихнут толчки в сердце. Никитка давно просил его сделать "деревянную птичку", обиженно напоминая: "Дедушка, ты всем нашим сельским ребятишкам их подарил, а про меня забыл".
Еще немного чуть-чуть построгать и… Видман почувствовал: еще одно движение, один взмах рубанком, и он свалится с ног. Остановился, радостно рассматривая сделанную игрушку - летящего лебедя: крепкий клюв, длинная изогнутая шея, мощные перистые крылья. Того и гляди, взмахнет ими и улетит прочь. Видман стал полировать игрушку и не сразу заметил, как подошел внук.
- Дедушка, ты почему обедать не идешь? Мамка тебе кричала-кричала, а ты не слышишь.
- Ой, Никитушка, видно, уши мои заложило, как у нашего петуха во время квохтанья, обо всем забыл.
Но мальчик его не слушал. Он стоял, восторженно глядя на лебедя. Глаза его сияли радостью. Видман протянул внуку игрушку и сам тоже почувствовал нахлынувшую волну счастья, которая вскоре накрыла его с головой. Мальчик улыбался. Лицо старика было торжественным.
* * *
Над рекою Сережей плыл белоснежный туман, а на прибрежную траву легли первые неясные солнечные тени. Солнце, робко выглянувшее из-под подола неба, улыбнулось плутоватой улыбкой невестиной подруги, заглядевшейся на жениха, и тут же, нанизав золотые искорки на нити-лучи, повесило их огромным золотым ожерельем на шею молчаливого леса.
На реке слышались плеск воды и приглушенные голоса рыбаков - они с вечера поставили свои сети, а теперь собрались вытаскивать их, предвкушая богатый улов.
- Чу, братцы, слышите? - остановил всех самый старший.
Внезапно окружавшая их тишина нарушилась: заржали лошади, защелкали кнуты, закричали люди. Рыбаки заметили полицейских, идущих по другому берегу реки. По реке, высоко подняв свои морды над водой, плыл табун лошадей. Мужчины бросили невод, спрятались в густых прибрежных кустах, стали наблюдать за погонщиками.
- Господи, Нишкепаз, Гнедка бы моего только не поймали! Без него я сгину! Вместо него готов руку на отруб дать, - завыл Виртян.
- Перестань скулить, или я тебе рот заткну! - показал Филипп свой увесистый кулак. - Плетей захотел?
Виртян, чтобы заглушить свои вопли, уткнулся лицом в росистую траву. Григорий Козлов недавно наказал его за то, что он отказался возить навоз. Положили Виртяна на скамейку, и лично сам управляющий десять раз прошелся по его пояснице соленым прутом. Сколько стыда он принял, а все из-за чего? Гнедка Виртян пожалел. Конь и так работает без отдыха, да и не молод уже. Вот и бережет его. А каково без коня семье? Филиппу легко говорить: женка его, как кадушка полная, бог им детей не дал, от голода не околеют. К тому же и ремесло у него выгодное - вся округа ему работу несет. В семье же у Виртяна четырнадцать ртов, все есть просят, а жена под старость опять брюхатая ходит. Что они будут без лошади делать?
Но Филипп все же прав: нечего высовываться, надо быть незаметным, в ссору со служивыми людьми нельзя встревать - одно мокрое место оставят. Их сабли остро отточенные, не заметишь, как на куски разделают. Подати все растут, а с ними и недоимки. Вот и ходят полицейские, забирают у должников последнее. Думал про это Виртян, а у самого сосало под ложечкой от страха. Да, видно, не только у него. Один за другим мужики принялись нашептывать молитвы, прося у Всевышнего защиты.
- Помоги нам, Боже всемилостивый, сохранить добро наше, - первым зашептал Филипп. - Обереги от злых государевых слуг и бесстыжего барина! Они душат нас непосильными податями, издеваются над нами, как пожелают…
- Не дай им Гнедка, Господи, хоть он и старый, а все ж на пахоту годный, - шептал Виртян. Ему уже мерещилось, как полицейские развязывают путы с передних ног коня. - Ну для чего им моя старая кляча? И у царя, и у графини целые конюшни молодых быстрых рысаков…