Рейхеле родилась в Горае за несколько недель до резни. Когда казаки осадили Замостье, мать схватила ее на руки и бежала из города. После долгих странствий они добрались до Люблина. Когда Рейхеле было пять лет, ее мать скончалась. Реб Элузер со всей семьей переселился во Влодаву, но Рейхеле осталась в Люблине у своего дяди-вдовца. Дядя был резником. Он был высокий, с густыми бровями над злыми красными глазами, с черной бородой до пояса, угрюмый и молчаливый. В тесном сарайчике, где он резал скот и птицу, всегда стояла лохань с кровью и летали куриные перья. Днем там было темно, как в сумерки, по вечерам горела тусклая масляная лампа. Во дворе крутились мясники с ножами за поясом, в кафтанах, покрытых бурыми пятнами. Зарезанных кур швыряли на влажную землю, и они махали крыльями, будто, уже мертвые, пытались взлететь. Заколотые телята со спутанными ногами клали друг на друга головы и еще долго подергивали раздвоенными копытцами. Однажды Рейхеле видела, как два мясника, все в крови, свежевали козу, а потом она лежала, ободранная, с удивленно выпученными глазами, оскалив белые зубы, будто в улыбке.
Реб Зайдл-Бер звали дядю, и Рейхеле боялась реб Зайдл-Бера. Второй жены он не взял, детей у него не было. Хозяйство вела его теща, старуха без малого ста лет, глухая, с желтым, как воск, морщинистым лицом, усеянным пучками мерзких рыжеватых волос. Каменный дом, в котором они жили, был очень древним, с толстыми стенами и маленькими окошками под сводчатым потолком. Он стоял на окраине, возле кладбища. В доме была низкая, глубокая, как пещера, арка, узкая дверца в воротах выходила в тупик. Под аркой, на изрытой, ухабистой земле, валялось всякое тряпье, гусиные крылья, гнилые мешки. У реб Зайдл-Бера было две комнаты. В задней спал он сам, там стояла широкая кровать под балдахином из облезлого красного бархата, конторка и книжный шкаф. Когда дядя не был занят работой, он сидел в своей комнате на круглой, как у сапожника, табуретке, правил ножи на большом, плоском оселке, проводил единственным острым ногтем на указательном пальце правой руки по зеленоватым лезвиям, прислушиваясь длинным, волосатым ухом, не осталось ли зазубрины. Или же мычал, глядя в книгу, или дремал, уткнувшись лбом в кулак. В передней комнате стоял бочонок с водой, чтобы мыть посуду, и два длинных стола, мясной и молочный. В углу был веник, под ним высилась горка мусора. Старуха готовила на огромной печи, шуровала в ней длинной кочергой и не переставая бурчала себе под нос. Когда Рейхеле пыталась выскользнуть поиграть во двор, старуха костлявой рукой хватала ее за волосы и шипела, как змея.
- Сиди, бесстыжая!.. - И она щипала ее до крови. - Чтоб ты сдохла, черт бы тебя побрал…
Рейхеле была упрямым ребенком. Она не хотела терпеть бабкины притеснения, а та колотила ее поленом. В бадье с помоями всегда размокала розга, которой бабка секла девочку за плохое поведение. Каждую пятницу бабка мыла Рейхеле: хватала ее и совала головой в горячую воду, а Рейхеле кричала что было сил. Чтобы девочка сидела дома и не рвалась на улицу, старая нагоняла на нее страху.
Она рассказывала, что через ворота туда-сюда летают души мертвецов и ищут, в кого бы вселиться. Она надевала на девочку широкий передник, чтобы в нее не вошел дибук, и вешала ей на шею льняной мешочек с волчьим зубом. Уходя куда-нибудь, старуха подпирала дверь колом. Сквозь узкое, пыльное окошко проникало слишком мало света, и в тесной комнате в черепке с маслом все время горел фитиль. Постоянно слышался шорох и мышиная возня, будто невидимая рука шарила в темноте. Иногда печь начинала дымить, и тогда приходил трубочист, залезал наверх, засовывал руку во вьюшку. Огромные белки сверкали на его перекошенном, черном, как у беса, лице. Бабка стояла внизу и махала кулачком.
- Выше! - кричала она по-польски скрипучим голосом. - Выше! Еще выше!
Когда трубочист был в доме, Рейхеле пряталась под кроватью. Она боялась его щеток, боялась толстых, закопченных веревок, смотанных в клубки, она бледнела, когда слышала, как в дымоходах осыпается сажа. Бывало, трубочисты приходили вдвоем: высокий, усатый, похожий на жука, и другой, низенький. Один поднимался на крышу, второй залезал головой в топку. Когда он что-то кричал напарнику, его голос звучал, как из могилы. После них на полу оставались черные следы босых ног. Входил резник с ножом в руке. Его задубевший, облепленный перьями кафтан хрустел, когда он наклонялся, чтобы не удариться о притолоку.
- Сколько дала этим сукам?
- Грош и еще горсть отрубей, - шамкала старуха беззубым ртом, выпячивая нижнюю челюсть.
По вечерам Рейхеле было страшно. Она спала с бабкой на одной кровати. Дядя в соседней комнате хрипел во сне, будто его душили. Старуха долго молилась, бродила из угла в угол. От нее пахло горелыми перьями и мышами. Иногда она задирала на девочке рубашку, ощупывала ее горячее тело мертвой рукой, пыхтела с какой-то грязной радостью:
- Теплая какая… Огонь-девица!..
Лежа под одеялом в темноте, она рассказывала истории о диких зверях, о драконах, о разбойниках и колдуньях, которые живут в могилах, о людоедах, которые поджаривают детей на вертеле, о великане с одним глазом во лбу, который всюду ходит с еловым бревном в руке и ищет пропавшую принцессу. Засыпая, старуха бормотала непонятные, отрывистые, бессмысленные слова. У Рейхеле волосы шевелились от страха, она будила ее, что было сил трясла за плечо:
- Бабушка, что ты говоришь? Я боюсь, бабушка…
Глава 8
РЕЙХЕЛЕ В ЛЮБЛИНЕ
Когда Рейхеле было двенадцать лет, старуха умерла. Три дня умирала она в передней комнате на деревянной кровати. Маленькая голова старухи была повязана красным платком, лицо застыло, как у покойника, подбородок заострился, выпученные глаза с огромными белками смотрели не мигая. Это было перед Йом-Кипуром. Из сарайчика во дворе слышалось кудахтанье кур, женские голоса. Почти никто не заходил в комнату, все были заняты. Только зять, реб Зайдл-Бер, иногда забегал, с ног до головы вымазанный кровью, борода растрепана, покрасневшие глаза моргают под густыми бровями. Он вынимал из-за пазухи гусиное перышко, подносил к ноздрям умирающей, чтобы увидеть, дышит она или нет, всматривался опытным взглядом и каждый раз вздыхал:
- М-да… Пора бы ей уже…
Он был зол, дядя Зайдл-Бер, как всегда перед Днем искупления: он режет и режет, а женщины выводят его из себя спешкой и болтовней. К тому же у Рейхеле пригорало все, что она пыталась приготовить, она была совсем измучена. От страха Рейхеле не тушила ночью фитиль, сидела, закутавшись в шаль, не могла уснуть. Как всегда, нудно пиликал сверчок за печкой, словно чего-то требовал. Дядя храпел в кровати, бормотал во сне, будто разговаривал с кем-то невидимым. Рейхеле знала, что дом до самого потолка полон нечисти. Вещи шевелились в углах, по стенам, как призраки, скользили тени. Иногда верхняя губа умирающей приподнималась, и казалось, что старуха улыбается жуткой улыбкой. Однажды она высунула из-под одеяла руку, помахала ей в воздухе и судорожно сжала пальцы, будто что-то поймала.
Умерла старуха утром, накануне Йом-Кипура. Пришли женщины в широких фартуках, проворно нагрели воды для обмывания. Дом наполнился густым паром, мокрыми тряпками и соломой. Одна из женщин открыла сундук, достала оттуда погребальное облачение, которое старуха приготовила для себя загодя. Другая принесла черные носилки. Рейхеле отправили к дальней родственнице Зайдл-Бера. Похоронили наскоро, реб Зайдл-Бер прочитал поминальную молитву. Вечером он послал за племянницей. Когда она вернулась домой, пол уже был подметен и посыпан песком. Горели три свечи, воткнутые в ящик с землей. Посреди комнаты стоял дядя в белом халате и суконных туфлях, на голове - белая шапка с бахромой, расшитая золотыми нитками. Черная борода, еще влажная после миквы, тщательно причесана, качаются пейсы, длинные, как женские косы. Сейчас он выглядел точь-в-точь как один из праведников, про которых Рейхеле читала в книжках. Зайдл-Бер возложил руки ей на голову и нараспев произнес:
- Да сделает тебя Всесильный подобной Сарре, Ревекке, Рахили и Лее. Будь же благословенна, дитя мое, храни тебя Бог!..