– Нет… Наденьку все бомбы обошли, и снаряды мимо пролетели. Она, как многие из нас, в Москве оставалась поначалу. Тоже госпитали. И на лесоповал посылали. Дрова же нужны! Трудно было – а и там она всегда молодцом! Не то, чтоб крепкая, или всё ей нипочём – а умела терпеть. И ждать умела. И работать старательно, кропотливо. Никогда не ныла. Стиснет зубы – и держится. А потом переможется, отпустит её, полегчает – она сразу и улыбнётся. Нет, хорошо с ней было! От неё, как от солнышка, тепло шло. Потому как – добрая была. А добрые люди – они точно свыше посланы, в награду всем и в утешение. У неё и рука-то лёгкая была. В госпитале, когда раненый умирал… Бывало, только прикорнёт после дежурства, только задремлет – а уж будят: помоги, дескать, проводи душеньку, отходит. И в сорок первом, и в сорок втором мы с ней неразлучны были. А в начале сорок третьего простудилась я, слегла. Плохо помню, как там вышло – а только Наденька без меня за хлебом отправилась.
Зайке тут же нарисовалась она сама, помахивающая цветной сумочкой, легко сбегающая с крылечка подъезда – прошвырнуться, прогулки ради, до булочной на углу. Но, конечно, не о том – Зайка понимала – ведёт бабушка речь. За хлебом в далёком сорок третьем ходили иначе.
– Москву к тому времени, вроде, отстояли, а только голодно было. Ну, и посоветовали ей… одна, там, опытная была, хаживала уже… вещи какие, одежду, обувь можно было на муку сменять. А у Наденьки младшеньких трое было, и я ещё тут… выходить меня хотела. Короче, раздобыла она саночки, нагрузила, чего было из добра – и двинулась в поход, вместе с той женщиной. Поначалу они друг друга держались, а потом так вышло, что эта, спутница-то, задержалась, а Надя дальше пошла. И тётка-то эта назад не вернулась, где-то у родных застряла. После войны уж это всё выяснилось. Тогда много чего всплывало. И с тётки той – перьев горсть. Она тоже толком не знала ничего. А Надя пропала.
– Без вести? – Зайка слушала, подперев ладонями голову.
– До сорок седьмого – без вести. А в сорок седьмом весть пришла. Вещички кой-какие принесли опознать. Потом милиционер уведомил официально, – бабушка сухо поджала губы и опять стала похожа на средневековую фреску. Зайка напряжённо ждала, оторвав голову от ладоней. Но торопить бабушку не смела. Бабушка точно оттягивала, избегала произносить самое отвратительное. Но – подумала, посмотрела пристально на внучку, подобралась вся, выпрямилась – и всё же решилась. Не стала утаивать. Сказала.
Зайка вздрогнула и даже переспросила от неожиданности: "Что?!". Потому как – в первый момент подумала – ослышалась.
– А вот то, – уже резко произнесла бабушка. Линия рта её сделалась твёрдой. И она отчётливо повторила: "Съели Наденьку".
Зайка вытаращила глаза:
– Волки, что ли?
– Да нет, – с едкой горечью уронила бабушка, – не волки. Люди. Промысел там такой обнаружился. Приезжих, случайных зазывали с дороги. Кто как в войну суть свою проявляет. Кто по пять суток без сна работает. Кто на амбразуру бросается. А кто ближнего, как скотину… Это ж нужно! Наденьку! Как же рука поднялась?!
Губы у бабушки болезненно заморщились. Дрогнувшие веки торопливо опустись и всё ж не успели удержать несколько предательских капель. У Зайки тоже жалобно изогнулся рот. Она хлюпнула носом и робко прошептала:
– Бабуль, не надо… это же давно было.
Бабушка молча встала и побрела к раковине. Зашумела вода, запостукивала посуда, заскрипела под старательной губкой в щедром мыльном растворе. Чем хороша ещё кухня – в ней всегда дело найдётся. Даже когда вроде всё уже и сделано.
Зайка осторожно и бережно закрыла чёрный альбом. Видеть нежное Наденькино лицо ей было страшно. Она обхватила альбомную громадину обеими руками и потащила в комнату. Водворив альбом в шкаф, она ещё прошлась по мягкому ковру и задержалась у окна. Тут складки тёмно-зелёной портьеры свешивались, как еловый лапник – тяжёлые, с густой бахромой. Зайка приподняла пушистый плюш. За окном мелькали птицы. Ветер гонял взлетевший полиэтиленовый пакет и раскачивал сохнувшее бельё на соседнем балконе. Ветер резвился, как малое дитя. И ничего нельзя было с этим поделать. Не удержишь ветер. Не остановишь жизнь. И время – идёт себе, нас не спрашивая.
Верно – всё это давно было. Всё это давно прошло. Мало ль на свете несчастий? Вон – почитай газеты…
Зайка вытянула шею и глянула на асфальт. Далеко внизу, во глубине двора, в узком проезде возле подъезда всё топтался скорбный Панкратов, всем видом выражая мрачную решимость.
Ясно, будет стоять до победного. Ей вдруг вспомнился неестественно-выспренный голос: "В глубокой теснине Дарьяла…". Зайка прыснула в ладошку.
"Хм, – неожиданно для самой себя подумала минуту спустя, – а, может, и правда, прошвырнуться до булочной или в аптеку, раз он такой стойкий?".
Потом, три года спустя, взвод, в котором по призыву окажется Панкратов, будет целенаправленно введён в Дарьяльское ущелье и, в числе прочих, положен на алтарь Отечества. Отечество глянет краем глаза – и брезгливо поморщится…
Ребекка Лильеберг
Об авторе
Лильеберг Ребекка Эриковна, пишет стихи с 1989 года.
Публикации: "Вытоптанные лилии", издательство "Раритет", Москва, 2000 г.; "Мелодии прошлогодних открыток", издательство "Скифия", Санкт-Петербург, 2013 г.
Основные темы: лирика любовная и гражданская, национальная история и культура.
Преподаватель ВУЗа, проживает в Москве.
Бесконечная, мутная даль
...Бесконечная, мутная даль
Почернела от дыма и горя,
И людское бескрайнее море
Ледяной прожигает февраль –Лишь мерцает холодная сталь;
Воет вьюга, и души хоронит,
И как будто сам ветер нас гонит,
И пурга настилает вуаль.И пылает небесная твердь –
За спиной слышен гром канонады,
И молотят по спинам приклады
Отправляя на верную смерть –Эту дань собирает война,
Пожирая страну за страною –
Но вот в том, что запахло войною,
Говорят – только наша вина,Говорят – "сколько их не гони, –
Расплодился народец пархатый!"
Что случись – мы всегда виноваты,
Мы во всем виноваты одни…...Старики ж говорили всегда:
Где еврей – тут же будет дорога…
Вот и там, от родного порога
Так же гнали нас в ночь, в никуда…Все я помню – и крики, и лай,
И винтовка мне в спину, винтовка
–"Шевелись!.. Ах, – упала жидовка!
Ну, жидовская морда – вставай!"И крутилась поземка, как лань,
Те, кто шли, спотыкались о павших,
И мороз, той зимой лютовавший,
Собирал свою страшную дань.Эх, – тепла бы!... Хоть каплю огня!
Взор мутился, и веки слипались,
И тогда уже все спотыкались
И валились навалом, плашмя.…Дети, кутаясь, жались ко мне,
Угасало кострище, алея,
И они, все мертвей, все белея
Застывали в том тягостном сне, –Сколько мне будет сниться та ночь, –
Эти дети, что мерзли навалом?..
Я смотрела, и все понимала,
Что ничем не могу им помочь…А наутро был страшный восход –
Почерневшие руки и губы!
И нас гнали закапывать трупы,
А потом снова гнали вперед –Версты, версты во мгле, в забытьи –
Дальний путь в край чужой и немилый.
А вокруг все – могилы, могилы,
Где уснули родные мои!Пусть их сон охраняют года,
Пусть все то, что и близко, и свято,
Не находит в сем мире возврата,
Но во мне будет живо всегда!Нет забвенья на этой земле –
Память учит нас больно и строго.
И бежит пред глазами дорога,
И теряется где-то во мгле,Оставляя лишь их имена –
Бесконечные, жуткие списки…
И записки повсюду, записки,
И молчит предо мною Стена –Мы молчим… и бегут предо мной
Версты, версты без сна, без прогляда –
Так нас всех выводили из ада
Как потом оказалось – в другой!Всех, дошедших до "главной земли",
Оглядел контрразведчик уставший,
Отобрал тех – особо роптавших,
И куда-то их всех увели…А потом – и еще!.. Мы – в набат!
И зевал особист на работе:
"Да не бойтесь!.. Чего вы орете?
Их – всего лишь в окопы, в штрафбат!"Как – в штафбат?.. И смотрели с тоской
Мы им вслед, и махали руками!..
Так забрили "жидов" штрафниками
Из-за крови да веры другой.Эта память, как эхо войны,
Что в моем не кончается сердце
–Приоткрывшая прошлого дверцу,
Я стою у священной Стены…
***
...Белый аист расправит крыла
И парит над бескрайним простором…
Все я помню – о многих, которых
Друг за другом война забрала –Тех, что живы в молящих очах
Так, как живы на сердце зарубки –
Тех, – сошедших во глубь душегубки,
Тех, – безвинных, сожженных в печах,Тех, оставшихся там, на войне
Подарив нам, живущим, надежду,
Тех, чьи звезды Давида с одежды
Стали судьями вечными мне,Нет забвенья на этой земле! –
И бледнея от горя и боли
Я к иным вопрошаю: "Доколе?
Да доколе же будет сие?!"Все я помню!...А в дальнем краю
Тот же ад подзабылся, наверно,
И опять та же мерзость и скверна
Там главу поднимает свою –Это зло не имеет лица, –
Дух его над землей все витает
И чумою коричневой тает,
Отравляя мозги и сердца…Но я помню той мрази назло! –
У беспамятства слава дурная…
Но я помню, и тем – обвиняю,
Ибо память – мое ремесло!Помню, как оборвались пути
На той жуткой, лихой переправе!
И они, не дошедшие в яви,
Вечно в снах моих будут идти!