- Что скажете, господин Ждан? - спросил обер-комендант, когда все ушли. Таким сокращенным вариантом шляхетской фамилии он обращался к нему, если был чем-то недоволен, а недоволен был тем, что торопился домой, рассказать о событии супруге, а предводитель большой любитель поговорить. Впрочем, иногда по такой же причине обращался "господин Пушкин".
- Великая честь для нас, полковник!
Ждан-Пушкин в свою очередь, если недоволен, называл Родионова "господин комендант", а "полковник" - это уже предложение дружбы.
Родионов кивнул, но посмотрел с подозрением: и это все? Впрочем, он знал, что предводитель никогда сразу не говорит главного. Помолчит, подумает - хитрован еще тот, - оценит выгоды и опасность, тогда скажет. Так и теперь:
- Однако нелегко придется. Охо-хо!
А вообще ничего особо удивительного не было: императрица много раз путешествовала по России.
Родионов снова взял со стола ордер.
- Три тысячи выделит Комиссия экономии на встречу.
- Интересно, - невразумительно отозвался предводитель: не мог сразу сообразить, много это или мало.
- Дворец будет стоить больше. А трапезная? А дороги? Колодец? Вода у нас глубоко, тридцать аршин надо копать.
- Если не больше.
- Еще будет забота - обед, - сказал обер-комендант.
- Обед? - И тут дипломатическое выражение на лице предводителя наконец сменилось подобием некоей мысли: - Моя Марфочка так приготовит - Екатерина Алексеевна пальчики оближет.
Возможно, это было так, Ждан-Пушкин, известный любитель вкусно поесть и выпить, постоянно подыскивал, выбирал и менял поварих, как правило, молодых и хорошеньких, но Родионов лишь рукой взмахнул:
- Вы понимаете, что говорите, Петр Алексеевич? Свита будет за двести человек, а вы - Марфочка. Выписывать из Могилева будем поваров с поварятами!.. Кроме того, - продолжал он, - где взять посуду для государыни? Это ведь не соседей принимать. Слышно было, у Радкевича хорошая посуда.
- У городничего? Видел его посуду! Песком не ототрешь! Срам!
Конечно, измышление. Посуда у Радкевича была как раз новая - привез из Могилева к свадьбе дочери, просто городничий и предводитель недолюбливали друг друга. Посуда неплохая, но ведь не императрице же в ней подавать! В самом деле, где взять? Да и не только об императрице речь. Огромная свита будет с ней!
Впрочем, до Судного дня еще далеко.
На стене у Родионова висела доска с заповедями Устава благочиния:
Не чини ближнему, чего сам терпеть не можешь.
Не токмо ближнему не твори лиха, но твори ему добро, колико можешь.
Буде кто ближнему сотворил обиду личную, или в имении, или в добром звании, да удовлетворит по возможности.
Что-то в этих заповедях смешило предводителя дворянства. И всякий раз, если хотел слегка досадить обер-коменданту, он останавливался перед доской, как бы внимательно вчитываясь, и, наконец, громко, с чувством прочитывал:
В добром помогите друг другу, веди слепого, дай кровлю не имеющему, напой жаждущего!
Сжалься над утопающим, протяни руку помощи падающему!
- О, именно так: сжалься! - возглашал. - Протяни!
Блажен кто и скот милует, буде скотина и злодея твоего спотыкнется, подыми ее.
С пути сошедшему указывай путь!
Одобрительно кивал головой, значительно поднимал палец. Очень раздражало все это обер-коменданта.
Расставшись с предводителем, Андрей Егорович Родионов направился домой сообщить о послании губернатора супруге: такое событие неким образом повышало его авторитет в ее глазах. И то, что несет нечто важное, она, заметив его в окно, поняла по выражению лица, а главное, по походке: сильно выбрасывал вперед раненую на турецкой войне ногу.
- Новость! - произнес он громко, словно желая, чтобы услышали в доме сразу все. - Императрица наша, Екатерина Алексеевна, едет в Таврию и остановится в Мстиславле!
Впечатление от сообщения оказалось именно таким, на которое рассчитывал: в глазах супруги замерли и вопрос, и удивление, и неопределенная радость.
- Екатерина Алексеевна? - только и смогла она произнести.
- Да, государыня императрица!
Дочь и сын тоже вышли навстречу, и в их глазах он увидел вопрос: хорошо ли это? И то, что походя приласкал каждого, явилось ответом: хорошо.
Была еще одна разгадка воодушевления Родионова, и Теодора Францевна ее понимала: такое событие могло повлиять на службу супруга. Он любил Мстиславль, но с радостью отправился бы снова в Могилев, где жил до нынешнего назначения.
Прощаясь с ним, Энгельгард дал понять, что если служба в Мстиславле окажется успешной, карьера его продолжится. Но что считать успешностью?
Конечно, первейшее и самое трудное - преуспеть в сборе податей и недоимок. Второе - обеспечить законопо слушание и порядок в уезде. И, разумеется, следование всем параграфам Устава Благочиния.
В первый же год он приказал выкопать три новых колодца, устроить на Вихре плотомойни, дабы облегчить женщинам стирку, обязал горшечников и стеклодувов, а также дужников, тележников, ставить клейма, купцам, торговавшим тканями, приказал отмерять ткань только казенным аршином с печатями на железных наконечниках… Особым распоряжением напомнил о трехлетнем сроке обучения для подмастерьев и устроении испытаний для них, а еще ввел правило играть на Замковой горе в трубы и бить в барабаны зорю, обвещая утро и вечер, напоминая людям о порядке и власти. Да и много иных незаметных, но важных для города дел.
- Представляю, сколько будет у тебя забот, - сказала Теодора и обняла его.
Собственно, ради этих слов и короткого объятия Родионов и спешил домой. Супруга его была умна, красива, а главное, молода, и мнением ее он дорожил.
Родионов познакомился с ней на балу у губернатора Энгельгарда, который тот давал в честь победы российских войск и пригласил всех офицеров, принимавших участие в военных действиях. Сделал предложение - как в омут бросился, и когда она произнесла - да, не поверил: "Если это правда, я погиб, - сказал он, - если неправда, тоже". Он еще не знал, что способствовал ему сам Николай Богданович, боевой офицер, участник Семилетней войны, тоже вышедший когда-то в отставку полковником.
Городничий Радкевич и капитан-исправник Волк-Леванович вышли из Благочинного управления одновременно и вместе отправились по городскому саду, по песочным дорожкам, между цветущих клумб, которых было, быть может, слишком много, мимо зацветающих лип, которых тоже насадили здесь слишком густо, желая вместить всю возможную и доступную городу красоту. Оба шли молча, наверно, потому, что им было о чем подумать.
- Как тебе это нравится? - спросил Волк-Леванович по-польски.
- Так же, как тебе, - тоже по-польски отозвался Радкевич.
Были темы, обсуждать которые они предпочитали на польском, то есть государственном в недалеком прошлом языке.
- Родионов просто счастлив, - заметил Волк-Леванович.
- Еще бы, - отозвался Радкевич.
- Русский, - сказал Волк-Леванович.
- Православный, - уточнил Радкевич.
Они прошли мимо Свято-Троицкой церкви, построенной уже после присоединения, мимо иезуитского коллегиума и остановились перед костелом кармелитов.
- Какой он православный! - воскликнул Волк-Леванович. - В церкви бывает только на Пасху.
Это было несправедливо, Родионов каждое воскресенье посещал Богоявленский храм, немало жертвовал на его нужды, но Радкевич с удовольствием согласился.
- Это верно, - сказал он. - Супруга его Теодора посещает чаще. Зря она перешла в православие.
- Ясно, зря.
Когда-то оба они верой и правдой служили Речи Посполитой, но переменилась жизнь, приходится служить России. Что делать? Сила солому ломит, - говорят русские. Так же говорят и поляки. Служили, однако, не хуже православных русских. Но что уж так радоваться приезду императрицы? Что изменится? Жили на краю Речи Посполитой, теперь на краю России. Есть свой образ жизни у здешних людей, ему они и следуют из поколения в поколение, а власть - одна ли, другая - помочь не может, она способна лишь усложнить жизнь. К примеру, все бумаги писали по-польски, теперь пишем по-русски. Сложность не сложность, а кровь портит еще как. Три писаря сразу ушли из Благочинного управления, троих пришлось отправлять учиться русскому письму в Смоленск. А как повалил народ из униатства в православие, особенно в первые годы после присоединения? Слава Богу, католичества это не коснулось, кто верил Святому Престолу, тот верит. Вот и они, их семьи, родители и дети, что бы ни случилось, будут верны своей церкви.
Не сговариваясь, вошли в храм, заняли привычные места, Радкевич слева от царских врат, Волк-Леванович справа. Ксендз сразу заметил их, оживился, кивнул. Они были дружны и после мессы часто встречались, чтобы обменяться словами и слухами. Служба была рядовая, верующих мало. Волк-Левановичу хотелось продолжить разговор с городничим и он раз за разом поглядывал на него, но Радкевич, похоже, погрузился в молитву или в какие-то мысли, которым очень способствовал и голос ксендза, и мягкий свет, падавший на лица верующих. Он вышел и направился проверить посты городовых, затем на съезжий двор. Городовые были каждый на своем месте, а на съезжем дворе только что выпороли известного городского пьяницу Хомку. Порол его экзекутор Прушинец, да, видно, слабо порол, пожалел дурака. По крайней мере, Хомка стоял у топчана, подтягивая штаны, и виновато улыбался. Хомке совестной суд за кражу четверти вина у Семена Баруха присудил двадцать розог, и если бы Прушинец постарался, было бы Хомке не до улыбок.