- К вашей княжеской милости, - заговорил Чаус-мурза, пытаясь держаться независимо, хотя вся эта обстановка невольно лишала его мужества.
- В добром ли здоровье его ханское величество милостивый хан Ислам-Гирей? - перебил его Вишневецкий.
- Его милость ясный хан крымский Ислам-Гирей, хвала аллаху, здоров и вашей милости, князю на Вишневце и на Лубнах, челом бьет; аргамаком под седлом да луком турским в ваши руки...
- Не причинили ли мои люди какой обиды слугам его милости хана?
- Сейчас все в надлежащем порядке, князь... Нас сопровождали до самых Лубен запорожцы, а вот из посольства в Москву ваши схватили трех человек.
- Значит, они не придерживались посольского обычая, - поморщился князь.
- Нет тому доказательств...
Мурза все больше выходил из роли посла, и князь уже раздраженно сказал:
- Мое слово - тому доказательство!
От гнева лицо его пошло красными пятнами. Мурза почувствовал, что так он может не выполнить своей миссии, поспешно приложил руку к сердцу и заговорил сладким голосом:
- Всему Крыму известно беспредельное великодушие ясновельможного князя и его дружеские чувства к наисветлейшему хану крымскому, так пусть же ваша милость, светлый князь, не откажется отпустить трех пленников.
Иеремия Вишневецкий уж никак не ожидал, что миссия Чаус-мурзы окажется столь мизерной, но тут же подумал, что для начала отношений с крымским ханом и это годится. Он снисходительно улыбнулся:
- Для его величества хана крымского, нашего друга, мы рады пойти на эту услугу.
На этом аудиенция заканчивалась, и он хлопнул в ладоши. Из боковых дверей вышел дворецкий, неся перед собой штуку тонкого сукна и кошелек с червонцами.
- А слугам выдать хлеба, мяса и вина на дорогу! - приказал князь и повернулся, чтобы уйти, но в это время, расталкивая шляхту, пробился сквозь толпу длинный и точно развинченный подстароста и обхватил колени князя.
Перепуганный вид подстаросты заставил князя остановиться.
- Что случилось, пане староста? - спросил он холодно.
- Ваша светлость, в Лукомле бунт... Выгнали сборщиков, никто не слушается, уже дозорцев хватают... Управитель...
- Сколько посажено на кол? - раздраженно спросил князь.
- Он еле из их рук живым вырвался...
- Выпороть всех хлопов, а с ними и управителя... Чтоб знал, как следует обращаться с непокорными хамами. Что? Пошлите в Лукомль отряд валахов, и пусть сразу же посадят на кол вдоль шляха пятьдесят бунтарей!
- Ваша светлость... - Подстароста почувствовал, как противно затряслись у него руки, а язык точно стал поперек горла, и он еле выдавил из себя: - Говорят, сечевики...
- Что сечевики?
- Это они подбивают посполитых.
- Чтоб завтра же эти бунтовщики сидели у меня в подвале! Вы, пане Суфчинский, отвечаете за это своей головой. Что?
IV
Был душный вечер, пахло полынью и неулегшейся пылью. Над левадами всходила красная луна. Ветви деревьев, заслонявших луну, казалось, тлели, как угли. Черные тени протянулись через двор. Галя присела на перелаз и посмотрела в конец улицы: в этот час там всегда появлялась знакомая фигура Саливона, отчего у нее сладко замирало сердце. Когда парубок подходил поближе, Галя делала вид, что не замечает его, а он подкрадывался потихоньку и закрывал ей глаза горячими ладонями. Она вскрикивала: "Кто это?", а сама еще крепче прижимала руками его ладони к глазам.
Сегодня она не увидит Саливона: Петро говорил, что от Пановых канчуков на парубка нашла трясовица, и он слег. У Гали щемило сердце, она боялась, что не избежать Саливону кары: натворили такого, что из местечка поудирали в Лубны все паны-ляхи, все шинкари и арендаторы. Кто же это простит? Батько рассказывал, что в тридцатом году стражник коронный за то, что проявили непокорность, вырезал село Лисянку до последнего человека.
Почти у каждых ворот собирались люди и о чем-то толковали. Хорошо еще, что только прогнали гайдуков, а никого не убили, тогда бы уж наверняка пришлось кому-нибудь поплатиться головой. Ей не хотелось думать, что первым был бы ее отец, потом Петро, потом и Саливон. Она вспомнила тот день, когда разозленный пан Станишевский грозил им карой. И вдруг ей стало страшно: выходит, что всему этому она причина? От этой мысли у нее даже во рту пересохло: теперь Саливон, может, и совсем не придет.
Позади послышался треск сухой ветки под ногой. Галя испуганно оглянулась и вскрикнула от радости и вместе с тем от испуга:
- Саливон!
Парубок криво усмехнулся непослушными губами. Через все его лицо багровел свежий рубец, один глаз запух.
- Любый, - кинулась к нему Галя, но оглянулась на кучку людей у соседних ворот и опустила руки. - Ты прикладывал подорожник?
- Где Петро? спросил Саливон взволнованно,
Галя сразу почуяла в его голосе какую-то тревогу и молча впилась взором в парубка.
- Петро дома? - снова спросил Саливон, оглядываясь на хату.
- Что случилось, Саливон?
- И батька надо предупредить.
- Ну говори же: что случилось?
- Управителя только что нашли в лесу убитым.
- Помилуй, матерь божья! Кто?
- Нашли закопанным возле стежки. Должно, из Лубен возвращался, - ответил Саливон и отвернулся.
Галя побледнела и с силой дернула его за локоть. Саливон даже повернулся на месте. Она посмотрела ему в глаза. Парубок снова отвел взгляд, но глухо сказал:
- Кто бы ни убил, подумают на нас... Пока не доведались в Лубнах, есть еще время...
Теперь Гале было все равно, что их могут увидеть, она припала к груди Саливона и заговорила сквозь слезы:
- Любый, а может... Ой, мамо... Это ж виселица! Чем же батько виноват? Я... Это я... Ой, господи!
- Что ты?
- Я во всем повинна...
- Паны виноваты, а не мы...
- Кто ж его нашел?
- Люди возвращались с дальнего поля, а с ними была собака. Она почуяла... Хотя и елочка сверху была посажена. Так в одеже и закопан... Должно, обухом по голове.
- Где ж это Петро? Они ведь на панском току... Не отдам тебя, Саливон, не отдам им ни за что! - И она обхватила руками его шею.
Никогда еще она на это не решалась. Жалость и нежность залили ее сердце, и Саливон, перемогая боль от плетей, пылко прижал девушку к груди.
От самого Хорола до Миргорода тянулись леса. Дубы в пять обхватов, липы, как огромные шатры, сплетались вверху ветвями, и солнце редко заглядывало в дебри, а еще реже - люди: только когда надо было укрыться от панской кары. Кое-где зверем протоптаны были тропки к водопою, над головой безумолчно кричало воронье. Но в эту осень люди появлялись на тропках все чаще и чаще. По двое, по трое, спотыкаясь о корни, о поваленные стволы, они пробивались в лесную чащу, и только голодные волки могли учуять их следы.
Сойдясь вместе, люди копали яму. В лесу было душно, собиралась гроза. Один устало поднял руку, вытер рукавом пот с лица и спросил:
- Он, что ли, тут будет жить?
- Кто?
- Да Максим же.
- Атаман будет ли жить, не будет, а из нас кое-кому, верно, доведется, - отвечал другой, выглядевший постарше остальных. - Тем, кто бежал из Лукомля, назад уже нет дороги, коли не хотят сидеть на колу.
- Говорят, троих посадили.
- Да вчера еще двух.
- Кого?
- Из пивоварни.
- Ну, больше ему сажать не придется. Черти, верно уже в пекло тащат.
- Найдутся другие на нашу голову.
- Ну и отчаянные эти запорожцы - валахов целая сотня, а их навстречу трое: "Это ты, говорят, там людей православных вешаешь?" Хорунжий надулся: "Цо то есть?" А Кривонос ему: "Получай, вацьпане!" - да прямо в лоб - бах, бах! Пока опомнились гайдуки, а запорожцев и след простыл.
- Князь Иеремия, рассказывают, услышал, да как затопочет ногами, - прибавил второй парубок, - в подстаросту швырнул подсвечником, на всех кричит: "Сейчас же мне доставить сечевиков!"
- А они бы, дурни, стали дожидаться...
- Вот-вот, обшарили местечко, перетряхнули села - и вернулись в Лубны ни с чем...
- Коли кто за народ, так народ его не выдаст.
- Князь, говорят, чуть не лопнул от злости, - вставил третий, совсем еще молодой хлопец, который все время застенчиво улыбался. - На хорунжем палку сломал. "Я тебя, говорит, запорю!"
- А Кривонос где же тогда был? - допытывался парубок, все еще утиравший пот.
- Гречку косил в овраге.
- Может, с тобой?
- Да все одно с кем.
- А что же будет дальше? Ты там, Григорий, больше с ними, с сечевиками, дела имеешь.
Парубок, которого назвали Григорием, был стрижен в кружок, с крупными чертами лица. Глаза его блестели, как две сливы. Плотный и крепко сбитый, он ворочал заступом в яме, что ложкой в миске. Слова свои сопровождал он таким взглядом, что становилось не по себе даже людям не робкого десятка. Говорил, не подымая головы:
- Будет, что и должно: таскал волк, потащат и волка... Панов горсточка, а нас, мужиков. - тысячи на одного. Люди - называется, ждут, как вол, обуха! Что дальше? Резать надо! - и он ударил заступом по живому корню так, что тот только хрустнул.
- Резать - не задача, - отозвался из дальнего конца ямы парубок весь в заплатах. - Задача - пана поймать.
V