- Они самые. Прослышали, что ты офицером произведен, что крестьян купил и квартиру барскую сняли, вот и заявились родственную нежность выразить. Но я хотя не ждала их вовсе и поначалу растерялась от дерзости, однако нашлась, как поступить. Салопы не просила сымать, хотя в гостиную провела и присесть пригласила. Отвечала, что - да, офицером пожалован и крепостных купил, раз жалованье высокое положено, а квартиру и каково зажили в ней, сами, мол, видите. Но угощения никакого не предлагала, хотя от новоселья гора печенья и пирожков осталась. Когда же про родственность напомнили, то прямо отрезала, что какое ж родство, раз сами тринадцать лет назад мне, тогда сироте одинокой, объявили, что к вам ходить незачем… Скажи, разве не справедливо я их отвадила?
- Справедливо, да больно круто, - сказал унтер.
- Ах, Санюшка, я иначе не умею: либо всей душой, либо - никак. А обиду я, право, не за себя помню, а что про папеньку да про тетушку посмертно наговаривали. Клевету на покойников беззащитных вовек не прощу.
Иванов молча снимал шляпу, шинель, расстегивал портупею, а жена его, не дождавшись ответа, продолжала:
- Поверь, если бы в бедность впали и за помощью пришли, может, все бы забыла. Так ведь нет! Разодетые, руки в кольцах золотых и хвастают, что дядюшка подряды знатные получает. А я лучше десять нищих накормлю, чем таких лицемерок за наш стол сажать… Дочку-то мне жалко, всегда затурканная была, оттого, видно, в девках осталась.
- Но откуда про нас все узнали? - спросил Иванов.
- От гренадерши какой-то, прозвище не запомнила. Ох, мудрец ты, Санюшка, что в отдельности от ротных дрязг живем… Ну, умывай руки - да за стол. Машенька! Обедать!..
В конце октября Качмарев простудился, перебегая без шинели из Шепелевского на Комендантский, и впервые за командование ротой слег, после чего Иванову чаще пришлось помогать Тёмкину в переписке отпусков и другой черновой работе, которой обычно не гнушался полковник. Унтер посылал командиру поклоны и кухены Аннушкиного изделия через Федота, который ходил к больному с текущими делами и за приказаниями, что передавать в канцелярию министра. Капитан Петух отправился было один раз на доклад к Волконскому, но возвратился черней тучи и, сунув Федоту папку с бумагами, буркнул:
- Князь приказал все срочное секлетарю передавать.
Десятого ноября между сменами своих дежурных Иванов в канцелярии роты строчил списки, на которых потом Тёмкин разметит табель караулов, дежурств и дневальств на неделю. Рядом Федот готовился сочинять ответ на запрос о поведении и нравственности унтер-офицера Георга Етгорда, который сидел тут же. Этот образцовый служака, латыш пятидесяти пяти лет от роду, полгода как подал прошение, что желает перейти из лютеранства в православие. На вопрос удивленного полковника, зачем ему этакое понадобилось - ведь лютеран у нас даже среди высших чинов множество, - Етгорд ответил, что совсем не понимает немецкого языка, на котором говорят здешние пасторы, а латышской церкви в Петербурге нет. Но если бы и была, то, прослужив тридцать пять лет среди русских солдат, он почти забыл свой родной язык и ходит в Конюшенную церковь. После такого объявления рапорт Етгорда пошел по команде, был переслан от обер-священника гвардии в консисторию, и началась переписка, которой и через полгода не предвиделось конца. Роту запрашивали о том, где Етгорд родился, в какой кирхе крещен, потребовали представить метрику. Пришлось гренадеру впервой взять отпуск и ехать под Митаву, где не осталось родственной и даже знакомой души. Потом консистория отнеслась к лютеранскому епископу в Риге, для чего требовалась копия послужного списка Етгорда. Теперь понадобилось свидетельство начальства о его высокой нравственности.
- Я, понятно, Георг Петрович, про вас одно хвалебное отпишу, - говорил Тёмкин, перелистывая вшитые в дело бумаги. - Но они еще что-нибудь придумают, и переписке конца не будет.
- Ты хочешь мне советовать, чтобы я плевал и сказал тебе "брось"? - как всегда неторопливо, заговорил Етгорд. - Однако я того сделать не могу. Заварил кашу, так не говори, что не дюжий. Первое, что я хочу, - чтобы когда помру, то панихиду на понятном языке стали отслуживать. А второе… - Тут латыш немного замялся: - Чтобы мои деньги, скопленные от жалованья и трезвой жизни, не пропали и пенсия тоже, а потому полагаю вступить в свой первый законный брак, но невеста за иноверного идти никак не согласна.
- Вот так бы и сказали сряду. Сия причина, пожалуй, не для казенных бумаг, однако всех сильней, - ответил Федот и, придвинув к себе лист бумаги, спросил: - А давно ли невесту знаете?
- Около десяти лет мы испытание знакомства проходили, пока я сватать решился, - ответил Етгорд, улыбаясь. - Она девица, имеет от роду полных сорок пять лет и пропитание рукоделием промышляет, одеяла и халаты на пуху выстегивает по купеческим домам, как редко кто умеет. В клеточку, в турецкий огурчик и звездочками.
- А кого же, Георг Петрович, в крестные отцы к себе позовешь? - спросил Иванов.
- Уже просил нашего полковника честь оказать, - еще шире заулыбался латыш. - И они обещание давали.
- Ох, легко ли такого младенца его высокоблагородию в купель опущать? - пошутил Федот.
- Я уже знаю про то, что взрослых в купель не спускают, - серьезно возразил Етгорд, - а только повелят разуться и ноги, руки и лоб миррой мажут. Однако так при первом крещении, если мусульманин, но я ведь христианин, то мне и того делать не станут. Все на одной бумаге будет, и полковнику лишь расписаться…
- А ведь когда я командиру про сей запрос докладывал, - вдруг вспомнил Тёмкин, - они вам, Александр Иванович, велели, чтобы нынче к ним побывали. Они уже в кресла перебрались. Виноват! Похвальное свидетельство все из башки выбило!
После очередной смены дежурных Иванов пошел к полковнику. Качмарев действительно сидел перед окном, выходившим на канавку, одетый в крытый серой бумазеей ватный халат, из-под которого торчали войлочные туфли. Побледневшее лицо с отмытыми от фабры седыми усами и баками казалось старее и добрей обычного.
Подставив щеку для поцелуя, он указал на стул напротив:
- Садись и рассказывай, что у тебя дома деется. Про роту я от Тёмкина все знаю по сегодняшнее утро.
- А сейчас бумагу сочиняют про Етгордову нравственность, - сказал унтер.
Качмарев засмеялся:
- Мастера лютеранцы закорючки выдумывать! Кабы татарин в нашу веру переходил, то мигом бы, а из одного христианского толка в другой просится - и полгода мурыжат.
- От него, сознался, невеста того требует, - пояснил унтер.
- Знаю, - кивнул полковник. - Меня возил выбор одобрить, когда в крестные звал. А я все не удосужусь узнать, полагаются ли крестные отцы этаким переходящим или иначе обрядуют.
- Но какова невеста вам показалась?
- В работе своей искусная, хозяйка чистоплотная, но статями и лицом весьма на гусыню схожа. Длинношеяя, корпус весь в зад сошелся, лицом и волосом белая, а нос красноват.
- Ну, с лица воду не пить, - заметил Иванов.
- Небось себе-то красотку высватал, а Етгорду и гусыня хороша, - упрекнул полковник.
- Помилуйте, Егор Григорьевич! Ведь и он сам выбирает, да еще, сказывал, десять лет знакомство водит.
- И то верно. А как твои?
- Маша больно к музыке привержена, от рояля не отогнать, учительница не нахвалится, а мы боимся, не надорвалась бы.
- Тем, что своей охотой делает, не надорвется, - уверенно сказал Качмарев. - Вы от дочки много радостей ждите, раз доброе и смышленое дитя. Я на нее любуюсь, как с Яковлевной к нам зайдут. Может, то даже грех, но всегда ее вспомяну около любимой картины, где богоматерь на скамеечке ребеночком сидит. Знаешь?..
- Испанского художника, кажись?
- Да, Зурбараном звать. Еще только одну картину видел, которая детским ликом мне так душу тронула. Князю нашему спешные бумаги подписывать однажды на дом к зятю господину Дурново на Английскую набережную носил, и там, в приемной дожидаясь, картину видел. Христос свечу над верстаком держит, Иосифу светит, помогает ему. Так сряду по личику видно, что дите в любви и согласии домашнем растет, злобы людской еще не знает, от которой погибнуть ему суждено… - Полковник помолчал, глядя в окно на лоджии Рафаэля, и добавил: - Прямо тебе скажу, Иваныч, что вровень с ротой нашей держат меня здесь картины живописные. Дня не пропущу, чтобы хоть на одну взглянуть. Голландцы тоже комнатные виды мастеровито писали… А у "Снятия со креста" Рембрандта не один час, поди, простоял. Так бережно апостол Иосиф ношу свою горестную по лестнице в объятиях спущает… Или к Андрею Филипповичу Митрохину в мастерскую заверну, где живопись с помощником поновляет. Разве просто с такой службой расстаться, где каждодневно от картин радость получаешь?..
- Вы ведь про отставку еще не думаете? - обеспокоился Иванов.
- До сей болезни не думал, и Настасья Петровна про то речь заводить не решалась. А тут как отлежал в жару неделю, то и давай просить: уходи да уходи. Пенсию мне по болезни полную определят да скоплено еще сколько-то. "Купи домик на Охте, недалече от моей сестрицы, - просит. - Цветы насадим, кур, свинку заведем". Поросят маленьких она страсть любит в корыте мыть, а они копытцами по полу знаешь как славно топочут?.. Будем, говорит, на солнышке греться, не то что в сей квартере, где листка не вывесть. Ведь сюда солнце только летом малость заглянет, а то лоджия вовсе затемняет… Она и сегодня на Охту уехала. Там сестрина соседка именинница, так на пирог звана… А затоскуешь, говорит, по роте да по картинам, то и приедешь, впустят по старой памяти в казарму да в залы…
- А вы что же Настасье Петровне отвечали? - с еще большей тревогой осведомился унтер.