Названная мымрой театральная львица хотела было обернуться, но только выше и горделивей вскинула голову, как Ермолова кисти Серова, и вышла из театрального буфета. Две плексигласовые створки дверей сомкнулись за ней, как прозрачные льдины, обрезав бесплотную нить моих иллюзий…
Я молча дожевал пирожное, ставшее вдруг вовсе не сладким. Взгляд при этом упирал в фальшивый мрамор столика, чтобы, не дай Бог, с досадой и злом не зыркнуть на Марину. А та виновато и сочувственно погладила меня по плечу:
- Ничего, Костя, перемелется… Ты уж прости меня, сороку!.. Ладно, отсюда я немедленно линяю, чтобы еще тебе не навредить. С Жоркой Бердянским ты встретишься ближе к ночи, а я сюда за тобой приеду к восемнадцати ноль-ноль. Нам наговориться надо успеть да и полечить тебя следует… Ну, пока! Я ведь теперь такая домоседка стала, Дашутке-то всего восемь месяцев, но и с тобой общнуться невтерпеж!..
Маринка унеслась, запретив ее провожать. А мне в бок ткнул толстым пальцем подошедший Афоня.
- Твоя птаха?.. Дает! С утра прилетела!
Я поглядел в его масляные глазки и процедил:
- Ну и достали же вы меня… Все!
Маринка убежала, унося подаренную мной книжку стихов - совсем недавно она у меня в Москве вышла. Рядом со своим портретом я торопливо и коряво надписал:
Хотя весной повеяло
Еще едва-едва,
Маринушка Полевьева,
Я рад, что ты жива.
Этот экспромт Маринке очень понравился - залепила мне при всех, когда еще в буфете были, поцелуй в щеку. А вот книжка, подумал я, вряд ли поглянется - слишком уж мы с ней разные: у меня больше земного, у нее - небесного. Интересно, поймет ли она, что это ей посвящены строки в новом моем сборнике:
"Витая в сияющей выси,
Ты все же к земле приглядись:
Там тоже - бессонные мысли,
Там тоже - бездонная высь…"
А еще думал, что если книжка не понравится - так Маринка запросто и не придет ко мне вечером. Она такая!
Это волновало и тревожило меня куда больше, чем публичный разнос моей пьесы, в неизбежности которого я уже не сомневался…
Вот после разноса как раз мрачно и нервно поджидал я Маринку в театральном сквере. "Драматургический шабаш" еще вовсю продолжался, а я ушел. Видел, что из автобуса она вышла не одна - с высоченным типом, в котором не сразу узнал я заматеревшего Мишу Резунова.
"Так мы не договаривались!.."
Меня они не видели. О чем-то говорили горячо и, похоже, сердито. Потом Резунов махнул рукой и, не оборачиваясь, зашагал по проспекту, прямой, как рейсфедер.
Маринка, вся поникнув, глядела ему вслед. Минут пять, не меньше, он уж и из виду пропал… Потом резко повернулась и пошла к театру.
Я не стал скрывать, что оказался невольным свидетелем этой сцены.
- Черт с ним! - сказала Маринка, смахивая рукой слезинки с ресниц. - Трагик провинциальный!.. Пойдем, Костя, гулять. Просто побродим…
- Для прогулок еще дубарно, не май месяц, - ответил я, и впрямь поеживаясь: холод внутри оставался еще после недавнего разноса, да и не утихающая метель давала себя знать. - Поехали лучше ко мне в номер, по дороге я бутылочку куплю.
- Терпеть не могу свиданки в гостиницах! - поморщилась Маринка. - Бр-р! Горничные насквозь взглядом просвечивают!
"Стало быть, опыт есть…" - мрачно отметил я про себя, а вслух спросил:
- Так ты где меня лечить собираешься? В чужом подъезде?
У Маринки взгляд, как у горничной, - насквозь.
- Догадываюсь я, какого ты "лечения" ждешь!.. - хмыкнула не сердито, насмешливо. - Угомонись, Костя, слишком уж давно мы не виделись…
- Да можем просто посидеть с винишком, поболтать, стихи почитать… - пробормотал я, уличенный. - У Жорки-то, наверно, толпа, как всегда, соберется, интима не будет…
- А тебя, значит, на интим растащило! - хмыкнула опять Маринка. - Ладно, книжку я твою прочитала, прямо скажу: не хило… Черт с тобой! Бери пузырь, и погнали в гостиницу! Не в подъезде же, правда, лечить… А вот на интим вожделенный особо не надейся, вряд ли… - невесело глянула в ту сторону, куда удалился Миша Резунов, тряхнула каштановой челкой и еще раз повторила. - Вряд ли…
Мрачность моя схлынула, чуть было не возликовал даже, но не только из-за того, что своим "вряд ли" Маринка заронила в меня искорку надежды - из-за другого больше: ее скупой отзыв о книжке моей важней для меня велеречивых похвал.
Вот только купить бутылочку оказалось делом невозможным. В большинстве магазинов никакой алкогольной продукции уже не было. В одном - продавали портвейн "три семерки", но у входа бурлила такая толпа реброломная, пробиться через которую и Самсону-назорею, даже с помощью челюсти ослиной, было бы не под силу. В другом - очередь была меньше, но вино продавали лишь в обмен на пустую стеклотару… Как только над народом при "антиалкогольном указе" изгаляться не придумают! Не бутылки же нам по улицам собирать. Да и нет их - профессиональные собиратели скоро переведутся…
- Слушай, а цыгане у вас водку не продают? - спросил Маринку.
- На окраине где-то… Толком не знаю…
Вот и вызверился тогда:
- Да пропади она пропадом, "перестройка" такая идиотская!..
Маринка хлопнула меня по плечу.
- А ну, не кипятись!.. И о политике больше ни слова - договорились? Осточертело!.. Пить я, честно говоря, и не собиралась - мне же Дашутку грудью кормить. И в гостиницу давай не пойдем, не хочу, просто погуляем…
- Да мы уж километра два нагуляли, - буркнул я недовольно.
- А ты от меня и десятью не отделаешься. Соскучилась!..
И злиться на нее я больше не мог.
Пошли "просто гулять". Метелица утихла наконец, с неба, смурно вечереющего, сыпался мелкий снежок. Толчея на улицах рассосалась, да и ушли мы от центра в сторону Иртыша.
Маринка расспрашивала меня обо всех знакомых, кто чем живет, что пишет, особенно интересовалась Вовкой Антухом, хотя раньше частенько сцеплялась с ним. О себе говорила мало: вот, ни в науке, дескать, ни в поэзии ничего не добилась, зато дочка - от любимого!.. Обмолвилась, что есть возможность в Америку от "российского бардака" уехать - родня там объявилась, и не очень уж дальняя. "Уже бы уехала, да больно страшно… Нет, просто больно…"
- Погоди, мы и здесь прорвемся! - заверял я ее с не очень-то свойственным мне оптимизмом. Не так давно меня избрали руководить областной писательской организацией, и я успел уже развить кипучую деятельность: издательско-производственный кооператив "Образ" сколотил под "крышей" писательской, дающей, кстати, налоговые послабления, составил даже "тематический план изданий" - на бумаге-то классно все получилось! - сам в бизнесе мало чего понимая, подтянул в единомышленники людей, по их заверениям, опытных, знающих. Вот этим-то и козырял нередко, думая, что всякий должен оценить мою хватку; однако и сам понимал, что все мои "наработки" могут рухнуть в один момент, как карточный домик, потому что живем мы в это странное время, в этой странной непредсказуемой стране…
Вот и Маринка вздохнула:
- Молодец ты, Костя, все-таки. Лишь бы Фортуна задом не повернулась…
Сумерки, сполна набрякнув, настраивали нас на сентиментальный лад. Я уже не жалел, что не поехали мы в гостиницу. Приятно было идти с Маринкой по чужому городу, который все более становился не чуждым, после того как она показывала школу, где училась, скверик, в котором целовалась впервые…
- С Мишкой? - спросил я.
- Да нет! Тогда я его еще не знала.
А на мои расспросы о Резунове отвечала без охоты и кратко: он, оказывается, теперь тоже экстрасенсом заделался, открыл частное малое предприятие "Целитель", стихов давно не пишет, нервный такой стал…
- Ну и дурак, ведь знает, как я его люблю!..
В этой сентиментальной прогулке мы так заболтались, что опоздали на намеченную возле театра встречу с Жорой Бердянским. Он прождал с полчаса, потом проник в театр через "служебный вход", назвавшись местным начинающим драматургом, нашел зальчик, где затянувшийся "драматургический шабаш" завершал обсуждение свежепрочитанной пьесы, наметанным глазом "вычислил" Патронессу (ах, этот не знающий преград Жора!) и вежливо спросил у нее, не знает ли она, где я…
Разгневанная моим беспардонным отсутствием Патронесса выдала ему нечто такое, что Жора постеснялся мне передать. Мы столкнулись, когда он пулей вылетал из "служебного входа".
- А! Нашлись!.. - радостно заорал он, такой же кучеряво-гривастый, как и раньше, разве что еще более лохматый и заполошный после стычки с Патронессой.
Теплая волна ударила меня изнутри: вот здорово, замечательно, обалденно просто, что мы все-таки нашлись в этом полуторамиллионном городе, такие разные и такие родные!
Жора, не теряя времени, повел нас к Анатолию Сорокину, фанатичному, по его словам, любителю поэзии, собирающему регулярно (а чаще стихийно) в своей квартире омскую богему.
Услыхав фамилию историка, я сразу вспомнил, что этот старый сибирский город знаменит не только тем, что когда-то томился здесь в остроге Федор Михайлович Достоевский, не только тем, что творил здесь и дебоширил мой любимый поэт Павел Васильев, убитый чекистами да так и не оцененный пока по-настоящему, не только тем, что грезил здесь "воздушными фрегатами" последний романтик советской поэзии Леонид Мартынов, но и тем еще, что жил здесь когда-то и закатывал свои некогда знаменитые "тридцать три скандала Колчаку" нелепейший Антон Сорокин, именовавший себя "королем сибирских писателей".