Десять столетий величественной и драматичной истории, зарождение, становление, падение Византийской империи отразились в романах, вошедших в книгу "Гибель Византии".
Неурядицы в великой Ромейской империи отозвались во всем обитаемом мире, от Арагона до Кафы, от Великой Тартарии до Генуи. Падение Царьграда изменило жизни многих тысяч людей и в их числе героев романа: афонского монаха, русской горожанки, греческого аристократа, венецианского купца…
П. Филео
Падение Византии
I
Путь монаха лежал степью, обширною, привольною, но безжизненной. Он, впрочем, скоро вышел на довольно торную дорогу, с которой время от времени сворачивал в сторону, где, присев на траву и вынув из котомки кусочки жареной баранины, начинал есть, отпивая из глиняной бутылки глоток вина. При этом его молодое лицо весело улыбалось.
Закусив, он укладывал съестное в котомку и перекрестясь шептал: "Докса си о Феос имон, докса си"!
На пути ему попадались телеги, запряженные волами и нагруженные шерстью; погонщики почтительно кланялись монаху и некоторые спрашивали его по-русски:
- Куда, батюшка, Бог несет?
- В Руссию, - отвечал он с довольно ясным византийским акцептом, - за милостыней к русским христианам для разоренных церквей и монастырей востока.
- На, возьми и от нас, батюшка.
При этом многие протягивали ему медные монеты.
Молодой монах низко кланялся и шептал:
- Докса си о Феос имон, докса си!
На третий день в степи повеяло прохладой.
- Танаис! - прошептал монах.
Скоро он вышел на низкий, луговой берег Дона, который тихо катил свои воды в Азовское море. На берегу реки он расположился отдохнуть, потом выкупался и снова прилег.
В это время показалось судно, медленно плывшее вверх по Дону. Монах поспешно собрал свои пожитки и стал кричать:
- Православные, лодку! Две гривны за лодку!
Скоро его заметили, спустили лодку и доставили монаха на судно.
Монах благодарил, и вынув из кармана деньги, стал расплачиваться, но хозяин ни за что не хотел их брать.
На судне, кроме хозяина - зажиточного елецкого купца, были два приказчика, а на пути, уже у Донской луки, присоединился к ним татарский торговец из Сарая.
К обеду хозяин пригласил своих гостей. Он был человек запасливый, нашелся и квас и мед.
- Из каких краев, батюшка? - спрашивал хозяин монаха.
- Теперь из Таны или, как у вас называют, Азак, а в Тану прибыл с Афона.
- А с Афона! - одобрительно отозвался хозяин. - Это хорошо, что с Афона, а то вот вы, греки, воспитали нас в православии, а потом продали православие папе, да и нас хотели туда втянуть; ну, а Афон другое дело - там древнее благочестие непоколебимо держится.
- Так-то так, дорогой хозяин, только не вините тех пастырей, что соединились во Флоренции с латинством; времена тяжелые, спасти хотели древнее царство от варваров.
- Царство земное не стоит, чтобы, спасая его, терять царство небесное. - Купец при этом насупился. - Вон прислали нам Исидора христопродавца, а нашего святого человека, поистине святого, Иону, епископа нашей Рязани, выпроводили из Цареграда ни с чем; да Богу угодно было, чтобы тот посрамлен был, а этот, наш святитель, возвышен; наши владыки теперь его митрополитом поставили.
- И мудро сделали! Теперь время такое, что каждый сам свою голову береги. У вас вот ничего, - продолжал монах, - все к порядку клонится; только невежество большое; ни божьего, ни человеческого писания не знают. - Не знаю, как ваши пресвитеры, а в народе варварство.
- Истинная правда твоя, отец Стефан, так назвал себя монах. Священники многие читать не умеют. У нас еще ничего, наш владыка рязанский Иона много ратовал и просветил, истинно просветил край, да и то есть неграмотные, а что в других местах - Господи упаси! А корыстолюбцы? А бражники? Потом… - купец понизил голос и тихо прибавил: - говорят, в новгородской земле попов не признают, причастия не принимают; исповедываться, говорят, надо припадши на землю, а не к попу. Господи, спаси нас и помилуй.
Беседы на эту тему между монахом и хозяином много раз возобновлялись, но чаще всего около немало видевшего монаха собиралась группа слушателей его рассказов о других землях. О новых завоевателях турках тогда ходили самые разноречивые разговоры, одни их хвалили за честность и мужество, другие порицали за жестокость.
- Это народ не опасный, - говорил монах, - только некому им отпор дать; сколько папа ни хлопочет собрать против них рать, да все тщетно, потому что это отдельно никого не касается, кроме нашей империи. Венецианцы, генуэзцы и прочие торговые города не хотят жертвовать своим животом и имуществом за чуждый им народ. Если от кого можно ждать спасения империи, так только от угорского вождя Гуниада, сам же наш император ничего не может сделать. Владения турок богаты и обширны - все библейские места в их руках.
- А скажи, отче, доводилось тебе бывать подле рая земного, в земле Мессопотамской? - спросил один из слушателей.
- Какого рая? - с удивлением спросил монах.
- Да земного рая, в земле Мессопотамской, не слыхал разве? - с заметным неудовольствием сказал он.
- Право не слыхал, хоть и бывал и в Дамаске, и Бассре.
- А как же говорят, что благочестивые мужи были занесены бурей к высокой горе, на которой необъятных размеров лазоревыми красками был нарисован Деисус; солнца там нет, а сияет свет божественный, за горою же слышно небесное пение. Послали они одного мужа посмотреть на гору, что сие значит, тот как достиг вершины, засмеялся радостно, всплеснул руками и скрылся из глаз; послали другого, и тот так же; послали третьего, наперед привязав его веревкой за ногу, и этот хотел убежать, но его сдернули, а уж он был бездыханен, не мог поведать славы Господней.
- Не слыхал в наших краях ничего такого, и думаю, что это вымысел праздный.
- Нет, это подлинно так, - вмешался хозяин; - удивления достойно, что ты, отче, не знаешь; вы, греки, любите о делах божественных разузнавать. У нас об этом повсюду говорят.
- Да, мы любим рассуждать о догматах и религиях, и всякий у нас знает священное писание и творения отцов церкви, а это, братия моя милая, - засмеялся монах, - вымысел ваших паломников; каждый из них хочет, возвратившись на родину, порассказать больше других, вот и сочиняют.
- А скажи-ка, отче, вот у нас, в псковской земле, стали двоить аллилуйю, то есть поют аллилуйя не три раза, а два, умаляют славу Божию.
- Да разве я законник? Бог знает как надо, - думаю, что лучше сказать один раз сердцем, чем три раза одними устами. Три ли раза, два - все единственно, от этого слава Божия не умалится.
Уже пять дней судно поднималось в верх по Дону, Монаха очень занимал пустынный, степной ландшафт берегов Дона, на которых изредка показывались татары со стадами овец или табунами лошадей.
- А что, Ефимий Васильевич, - обратился монах к хозяину, - скоро ли до вашего Богом спасаемого Ельца?
- Да должно быть на третий день будем.
- А что, оправился ваш город после Тамерлана?
- У нас, отче, скоро. Лес под боком. Людей только, деды, говорят, тьма погибла, а город отстроился. Около Ельца, положим, лесов настоящих нет, а побывал бы ты, отче, в нашей рязанской земле, к Оке поближе и далее еще - лес стоит стена-стеной.
- А торговые люди у вас в Ельце есть?
- Есть. С татарами торгуют. Вот я ходил в Тану тоже не порожняком; от разных лиц набрал дерева, веревок, муки, на пути татарам все перепродал.
- А у кого в Тане рыбу брал, Ефимий Васильевич? Я там многих знаю.
- Да по нынешнему времени ни у кого достаточно не оказалось: часть взял у Матео Фереро, часть у Камендало и у Луканоса. У этого можно было взять сколько угодно, да в Тане у него было не много, а прочее в Порто-Пизано, а мне-то ждать было некогда: к храмовому празднику беспременно надо дома быть.
- А что самого-то хозяина Луканоса видал?
- Не видал, отче, я его ни разу не видал: он часто в разъездах и теперь, сказывали, в Палестру подался, а там, говорят, в Сурож махнет. Удивительный, говорят, мастер своего дела. Мне сказывал Андрео Фереро, что совсем молод, лет двадцати с хвостиком, не более, а ворочает дела тысячные. Деньжищ видимо, говорят, невидимо. Генуэзцы многих венецианцев подкосили - Каффа все растет за счет Таны, а ему нипочем, все богатеет.
- Мастер он, что и говорить! Я его знаю; вот и теперь я с ним в Палестре встретился. Куда это Господь несет? - спрашивает. Я ему объяснил, что в Руссию со сбором милостыни, он мне и поручил, не могу ли я ему сослужить службу, он за это обещал десять золотых дать на разоренные святые места. Вот если хочешь, Ефимий Васильевич, разбогатеть, возьмись за дело, только поклянись, что в тайне держать будешь. А?
- Чего уж не подержать в тайне, разве баба, что ли? Говори, отче.
- Нет, Ефимий Васильевич, поклянись, без этого он не велел мне говорить.
- Ну, вот тебе крест! - Ефимий Васильевич снял шапку и перекрестился.