- Вот и на Южном так, когда сдавали Ростов, вырвав изо рта "козью ножку", спокойно, видать, пора вобравшись уже что к чему, объявил бывалый солдат. Вот так же, гады, всю ночь напролет. Чуть померещится что, сразу в воздух ракеты. А мы ни одной. Понят дело? Вот так! - заключил он своей любимой, должно, еще у себя, в Зауссурье, привязавшейся к нему поговоркой. Снова цигарку в рот, затянулся, глядя на фейерверк.
Но ничего опасного немцы сейчас, должно, не заметили. Потому как, плавно падая, ракеты сгорали, а новых фриц не стал запускать. Да и день зачался уже, и небо стало заметно сереть.
И тревожился, и спешил Ваня, а все же смотрел - удивленно, завороженно глядел на них, на эти пылавшие в небе боевые, освещавшие все окрест фонари. Так же, как минуту, другую назад смотрел и на полет трассирующих пуль и разрывы зенитных снарядов. И в том, и в другом, да и во всем подобном здесь, на фронте, на передовой, - в каждой мелочи, в каждой детали, покуда неведомой и впервые открываемой им, казалось, скрывалось какое-то таинство, какой-то неизбежный и важный закон, угроза, опасность. И с невольным любованием всем этим, таким ярким, сверкающим и загадочным, так же невольно рождалось в нем и ощущение, что их, эти законы, тайны, опасности обязательно и как можно скорее надо постичь. Для того хотя бы, чтобы обойти их, приспособиться к ним, а может быть, даже и использовать, поставить на службу себе, расчету, взводу, всей нашей армии. Ибо, если победят, уцелеют они, возьмет, значит, верх, уцелеет, значит, и он - Ваня Изюмов. И с первых же минут начав постигать загадки, премудрости переднего края, Ваня не верил сперва: кто мог подумать, как порой они неожиданны, красочны и увлекательны, эти ночные картины смертельно опасного фронта!
- Боится… Немец-то, - тоже, видно, любуясь, уже вовсе успокоившись, не торопясь пояснил старшина. - Наш, Иван… Наплевать ему на все - дрыхнет qeae, накрывшись шинелькой своей с головой. Пока уж совсем не прижмет. А фрицу, видишь, не дремлется, - качнул старшина в сторону немцев башкой. - Что значит чужая, не своя сторона. И вся затея его - подлая, не по совести. Вооружен - куда нам до него! А боится нас, гад! Особенно ночью боится. - Затянулся цигаркой, с превосходством, с презрением вгляделся во вражью беспокойную сторону, а заодно и в уже светлевший восток. Закашлялся, сплюнул. Вдруг уставился на Ваню. - А с прицелом… Будто нарочно ты… Это я так… Проверить тебя. Остеречь. Понят дело? Вот так! За такое… заметят - не пожалеет никто. И в штрафники могут. А то и вовсе в расход. - Попристальней вгляделся в солдатика Матушкин. И уже не строго, как поначалу, а скорее сочувственно, с тревогой добавил:- Честь смолоду береги. Это, брат, главное. Самое главное! Имя доброе, честная жизнь. А здесь, на фронте… Здесь она у всех на виду. Каждый весь как просвеченный, как… Ну, под этим… Рентгеном. - Воткнул снова в рот "козью ножку", раздул огонек, глотнул поглубже дымку. Пару раз еще затянулся. Снова закашлялся. Давно, видно, курит, и не самые легкие, душистые, видать, табаки, а скорее, все больше тютюн да махорку. Вот все и прокоптилось внутри. - Сам же видел, как свои стреляют своих - за неисполнение приказа, за минутную слабость, за малодушие. Перед товарищами стреляют, перед целым полком! Да такое разве можно снести? И в земле-то как с этим лежать? Не дай бог! Никому! - Заглотнул снова дым, глубоко, глубоко, как бы прочищая им что-то в груди. Она вся аж вздыбилась. Ничего, крутая еще, колесом и на правом кармашке медаль "За отвагу".
"За Ростов, наверное, - мелькнуло у Вани. - Храбрый, наверное, наш старшина. Таким представлялся суровым… А оказывается… Вот… Совсем, совсем не крутой".
- Ну, беги, - вместе с дымом выдохнул Матушкин. - Ждут ведь поди. Твоито… Расчет. Сам дорогу найдешь? Не собьешься со следу? - чуть-чуть улыбнулся он краешком опеченных сморщенных губ.
Ваня снова молча, но теперь уже благодарно и преданно закивал: уловилтаки в тоне, в словах своего земляка доброту и заботу.
- До переднего края, до траншеи передней дойдешь, - стал объяснять старшина, - так позади, вдоль нее и беги. Налево. Никуда не сворачивай. Понял? Пригибайся. Засветлеет, смотри, чтобы немцы не видели. А то, глядишь, может и снайпер… - Затянулся дымком цигарки опять. - А если начнется обстрел, сразу ложись. Прыгай в окоп. В любой, не стесняйся - здесь все свои. Или в воронку. Их там, должно, на каждом шагу. Понят дело? Вот так! - Подумал, подумал еще и добавил:- Пойдешь, как сказал, мимо пушки своей не пройдешь. Она, противотанковая "сорокапятка" ваша, - тут покуда одна. Других пока нет. Ну, беги давай. Все понял? Как пушку найти?
Ваня согласно кивнул.
- Ну, с богом. Давай. - И крикнул вдогонку, когда наконец солдатик сорвался и побежал. - Берегись!
"Неужели и Николку, последнего моего, - так и прострелило сердце таежника. - Срок-то вот-вот подходит уже и ему. И тоже - в самое пекло, в огонь. Эх, - взорвалось вдруг в отцовском сердце слепой глубинной надеждой, горячей и горькой мольбой, - дай бог удачи ему, когда заберут-то. Толкового ему командира! Дай ему бог! - На секунду замер, глядя, точнее, вслушиваясь вслед убегающему "сосунку". И вдруг спохватился: - Да как же это я так? Как же забыл?"
- Стой! - закричал. - Погоди! Завтрак, завтрак! - вспомнил вдруг он. - Ведь готов! Сварили уже!
Когда наводчик вернулся - солдатик этот, такой обнаженный, нескладный, совсем, совсем не готовый к схватке с врагом - матерым, вооруженным до самых зубов (да и своим-то иным еще не готовый, должно, если понадобится, противостоять: мало ли дураков, бездушных, сволочей среди нас), старшина стал настойчиво и горячо его поучать. Будто и не чужой он вовсе, не какой-то Изюмов там, а родной, свой, Николка, самый старший, а теперь и единственный, стоял сейчас перед ним. Пусть и непохожий, правда, на сына (сын чернявый, в последнее время как потянулся вдруг стремительно вверх, скелетно-худой, dkhmm{i как жердь), но такой же открытый, доверчивый и беззащитный. И такой же в последнее время будто малость замкнутый и затравленный. Ну и выпала же на долю их семейства година: утонул сперва в болотине младший сынок, поскорости при родах Валя, жена, померла, за ней помер и ребенок. И месяца не прошло, как чуть не потерял и старшего сына, Николку. Беда ведь как: пришла - отворяй ворота. Одна за другой. Оставить его было не с кем, один в хате всегда. Ну и пустил красного петуха, по глупости, разумеется, ненароком. Хата дотла. Господи, до сих пор не понимает, как тогда все пережил! Сын-то перепугался, удрал в тайгу, в зимовье. Всю золу на пепелище сквозь пальцы просеял Евтихий Маркович, надеясь хотя бы косточки сына найти. А Колька на девятый день и явился.
Непонятно, как Матушкин тогда все это выдержал, как сердце у него не разорвалось. Дрогнуло, сжалось оно и сейчас, едва вспомнил про все. Вздохнул, замер на миг. Затянулся снова злым, горячим дымком - глубоко, глубоко. Грудь словно опара в тазу поднялась: так из тесной гимнастерки и лезет. Но почему-то на этот раз не закашлялся, а лишь легонечко сипнул. Цигарка догорала уже. Пепел один оставался. Бросил ее, затоптал. И снова с заботой, с тревогой сказал:
- Если что… Если кто спросит - про прицел ни гугу. Понят дело? Вот так! Завтрак несешь - и все! - по-отечески снова опустил солдатику на плечо тяжелую, заскорузлую от работы ладонь. В какой уже раз вгляделся в исхудавшее, перепуганное детское лицо, теперь уже и теплее, и ласковее. - А если отделенный… Если снова начнет… Мол, пропал почему?.. Долго чего?.. Завтрак, ответишь, принес. Завтрак! Понял? Я приказал - старшина! Больше некому было нести. Понят дело? Вот так!
Ваня опять закивал.
- Все киваешь? Молчишь? - вдруг словно обиделся Матушкин. - Хотя бы слово сказал. Хотя бы - да или нет. Да ладно, - махнул он рукой. - Беги. Да живее, живее давай, пока фриц разминки не начал. Там, у нас под Ростовом, на Южном, - сослался он снова на свою прежнюю службу, на свой Южный фронт (видно, здорово въелся, досадил ему этот Ростов), - с утра завсегда начинал. Только солнце - и давай из всех орудий палить. И здесь, говорят, не дает передыху. Для острастки или чтоб, значит, в заблуждение нас. Ждите, мол, сейчас опять полезу на вас. В напряжении будьте, значит. Чтобы мы не расслаблялись. Он, немец, повсюду один, мать его… Пушек, снарядов у него до… - И спохватился: пацан же как-никак перед ним, в сыновья годится ему, а он - матюком. - В общем, - поправился, - этого всего у фрица - дай бог поскорее и нам. И палит, и палит, гад… Ну, беги давай. Все понял - как пушку найти?
- Да, - наконец-то пусть и коротеньким, но все-таки словом, а не безгласным виноватым кивком отозвался этот без году неделя солдат.
- Ну вот так, молодец. Торопись, землячок. До разминки немецкой успеешь еще. - И, как бы облегчай ему его первый шаг, слегка подтолкнул его в спину.
"Да, загрузил. Такого-то хилого. Ох, через силу, должно! Мало, должно, не покажется, - лизнуло отцовскую душу приморца досадой, когда увидел, как надрывался под ношей юнец. - И все-таки легче, - чуть-чуть как будто утешился он, - чем когда придется огневые копать да пушку таскать на себе. Да под обстрелом, да не раз и не два, а то и по нескольку раз на дню. Да в зной еще, в слякоть и стужу. А здесь, в горах… Если еще до той поры останется цел… Да и я еще если останусь… Ой, здесь скоро, скоро закрутит уже, как и у нас, в Зауссурье, в отрогах. Так что пускай, - снова утешил себя Евтихий Маркович, - пусть приучается. Надо". И, пока было слышно и видно, провожал солдатика сочувственным опасливым взглядом.