- На сей раз они с нами окончательно разделались, - сказал он, - а ведь мы им верили. И вот что они с нами сделали. - Он стиснул зубы и покачал красивой головой. - Утопили бедного Левона, живьём утопили, привязав к шее большой камень. Не забывай об этом никогда, дорогой мой. - Казалось, он говорит сам с собой. - В этом городе и двадцати армян не осталось. Они уничтожали нас немецким способом. Эти ослы тоже научились действовать по-учёному. Сначала заставляли людей рыть себе могилу, потом, связав им руки и ноги верёвками, ставили по десять человек в ряд одного за другим и стреляли насквозь одной пулей, чтобы сберечь боеприпасы. - Аракел процитировал турецкую пословицу: - "Турок за кроликами охотится в карете". Так вот, дорогой мой, турок вынуждает кроликов самих идти к нему, такой он уж хитрый. А мы - народ глупый, очень глупый! Так мы и не выучили своего урока.
Я умирал от желания увидеть наш дом, а своему новому другу сказал, что хочу пройтись по городу. Он велел вернуться к закрытию магазина, когда придёт Парнак, он-то несомненно позаботится обо мне.
Я шёл домой, и мне казалось, что я возвращаюсь из школы. Был полдень, и я представил себе, как мама процеживает на кухне спагетти, а в столовой Виктория накрывает на стол. Сколько раз я ходил по этой улице в школу и обратно! Мне знаком был здесь каждый камень, каждая ямка, все кусты роз, глицинии, каждый телеграфный столб. У меня забилось сердце, когда я их вновь увидел. Взглянув на голубое небо, я почувствовал такое же волнение, как, бывало, весной, предвкушая очередные летние каникулы в деревне.
Пройдя деловую часть города, я свернул налево от главной улицы и пустился бежать. Я бежал всё быстрей и быстрей и всю дорогу молил бога сотворить чудо, чтобы мама на самом деле оказалась дома. Я пытался убедить себя, что она на кухне, что дома всё по-прежнему, а я просто иду домой из школы обедать. Здания, стены, цветы, телеграфные столбы были прежними, всё на своих местах. Ничего не изменилось. Только теперь здесь были русские, а мы были свободны и в безопасности. Опрометью бросился я в наш переулок - и остановился. Он весь по пояс порос сорняком. Двери и окна были затворены, царили тишина и безмолвие, как на улице мёртвых. Все наши соседи греки разъехались по деревням, и я, очевидно, вернулся первым.
Шёл я к дому в конце улицы медленно, волоча ноги. Сорняк перед нашим домом поднялся выше, чем перед остальными домами, доходил мне до плеч. Дверь была приоткрыта, единственная незапертая дверь на нашей улице. Несколько минут я стоял перед ней, боясь войти в дом и не увидеть там мамы. Наконец, трепеща от благоговения, с сильно бьющимся сердцем, я вошёл.
Казалось, я нахожусь в большой гробнице. Стоя в вымощенной плитами прихожей, я оглянулся. Прихожая была голой, как мавзолей. Двери столовой, дверь гостиной, двери зала и кухни, выходящие в прихожую, уставились на меня пустым, остекленевшим взором, как глазницы, из которых выдавлены живые глаза. Все комнаты были пусты и мертвы.
Я вошёл в первую комнату справа. Ничего здесь не оставили - даже линолеум содрали с пола. В дождливые дни мы с Оником, бывало, пускали здесь волчки, а мама однажды бегала за мной, чтобы отшлёпать домашней туфлей, но ей так и не удалось меня поймать. Вот здесь, за обеденным столом, мы с Оником красили воздушных змеев в синие, жёлтые, красные квадраты и треугольники, приделывали к ним длинные шелестящие хвосты из бумажных полос. Здесь же Оник упражнялся на скрипке, на стене висела карта Греции, на которую часто приходили смотреть дочери Персидеса.
Я прошёл в залу, где висела карта побольше, на сей раз Италии. Долгое время я принимал её за волосатую ногу великана, и когда мы начали изучать в школе географию, я узнал, что это карта Италии, а "волосы" - названия многочисленных городов. Отец любил географические карты, и время от времени приносил домой всё новые. Я вспомнил карты Турции, которые чертил, раскрашивая вилайеты в разные цвета; вспомнил, что остров - это земля, окружённая водой, а озеро - вода, окружённая землёй; что Земля круглая, а не плоская, и что она движется вокруг Солнца.
Здесь зимними вечерами отец, бывало, писал по-французски письма своим клиентам. Респектабельные клиенты платили ему лишь раз в году, получив от отца подробный счёт. Стоило ему сделать ошибку, как он тотчас же бросал бумагу на пол, а я мгновенно налетал на неё, чтобы дополнить ею свою коллекцию. И я вспомнил тот вечер, когда отец побил меня. Если б он только мог ещё раз меня побить! И бабушка сидела там, у печки, на сундуке, в котором отец хранил свои бумаги. Вспомнил я и солдатскую форму, которую папа мне подарил на Новый год, когда раздавал подарки. Я видел, как мама шила её, но ничего не подозревал, пока не открыл перевязанную ленточкой большую коробку. У наших дверей греческие мальчики, держа в руках фонарики, пели церковный гимн "Ай Васил" - песню святого Василия. Отец дарил запевале серебряный меджидие, а мы набивали карманы мальчиков миндалем, конфетами, апельсинами, яблоками, сушёными абрикосами и финиками.
Мама сидела там, у окна, когда шила на зингеровской машинке. Нвард, Оник и я дрались за каждый сантиметр стола, за которым мы переписывали свои уроки. Нвард писала фиолетовыми чернилами.
Я вбежал в гостиную и тотчас же услышал громкий голос отца, он играл в баккара - "Каррррааааанттте! Брррррррр! Вот сейчас, друзья мои, сорву такой куш, что вам несдобровать, и зёрнышка не останется в ваших карманах! Карррааанте, говорю!" И круглый стол орехового дерева, стоявший прямо под хрустальной люстрой, трясся, когда он изо всех сил ударял по нему рукой, переворачивая карту лицом вверх, чтобы всем видно было, махал ею у них под носом с очередным восклицанием "бррррррр!" - и вновь проигрывал.
"Bis! Bis! Répétez! Répétez!" - услышал я голос аплодирующего нам брата Вртанеса. Игрушка Евгине - круглолицая краснощёкая кукла с длинными, как у неё самой, ресницами и сломанной рукой по обыкновению лежала на диване, и всякий раз, когда я укладывал её на спину или сажал, закрывала и открывала глаза. Мне чудилось, что в комнату входит, играя в "невесту", Евгине. Потупив взор, скромно, как настоящая невеста, она поочередно целует всем гостям руки. А там, на стене, японское бамбуковое панно с косоглазыми женщинами с зонтиками, сплошь покрытое фотографиями и французскими почтовыми открытками, в числе которых был и Наполеон на коне, - открытка, присланная тётей Азнив из Бейрута.
Я выбежал из гостиной на кухню. Она занимала почти полдома, и потолок там был такой высокий, что зимой кухню невозможно было обогреть. Увы, мамы и там не было. Но я представил себе, как она варит инжир в тазу, заготовляя на зиму инжирное варенье, а дети с блюдцами и ложечками в руках стоят, облизывая губы, в предвкушении очередной порции горячей, вкусной пенки, постоянно образующейся на поверхности медленно кипящего варенья.
Я спустился по каменным ступеням в тёмный, сырой подвал, где мы хранили уголь и дрова. Напрасно я искал хоть одну щепку, хоть кусочек угля, чтобы прижать к сердцу. Там тоже было пусто. Я побежал в нашу кладовую наверху, где хранились соленья и маслины, белый сыр в рассоле, "крестьянский сыр" в овечьей шкуре, яблоки, грецкие орехи, фундук, сухие фрукты, ящики с макаронами, мылом, мешки с мукой и рисом, деревянные ящики с большими бутылками оливкового масла; тяжёлые, конической формы, обёрнутые в плотную синюю бумагу головки сахара, которые приходилось рубить на мелкие куски при помощи молотка и старого ножа без рукоятки, старое ненужное веретено, дедушкино наргиле, детский стульчик Евгине, колыбель, в которой качала меня Виктория, - самое раннее моё воспоминание. Всё напрасно: не было ни одной пустой банки и даже нашей мышеловки. Всё исчезло.
Я поспешил наверх, в наши спальни, на балкон, в ванную, в неистовой попытке найти хоть что-нибудь на память о нашем доме, но ничего не нашёл. Задержался у дверей маминой спальни, погладил стеклянную ручку, подумав, что мамины руки, должно быть, касались её. Я вцепился ногтями в стену. В ярости и невыносимом страдании хотелось биться об неё головой. В гробовой тишине пустые голые комнаты уставились на меня печальным остекленевшим взором.
Наконец, я вышел на задворки: исчез даже курятник. Я вспомнил, как муштровал петухов и куриц, выстраивая их в ряд, заставляя выполнять команды на французском языке. А ловушка из сита, которую мы с Оником сделали для воробьёв! Мы следили за ними из комнаты, прижавшись носами к холодным окнам, и тянули за бечёвку, привязанную к ситу. Воробьям были известны наши штучки, и они вели себя очень осмотрительно. Они скакали вокруг сита, привлечённые насыпанными под ситом крошками хлеба и зёрнышками. Потом настороженно поднимали головы, прислушиваясь, наблюдая, сомневаясь - стоит ли рисковать. Затем какой-нибудь глупый воробей по неосторожности заходил в ловушку, мы тянули за бечёвку, и сито со стуком опрокидывалось на него. Но бабушка не позволяла нам держать пойманных птиц в неволе, и приходилось их отпускать. "Бог наказывает мальчиков, которые причиняют воробьям зло", - говорила она.
- Мяу! Мяу! - послышалось знакомое мяуканье. Посмотрев вверх, я увидел нашего кота, ползущего по стене, отделявшей огород от сада наших соседей-турок.
- Кис-кис! - позвал я.
Он спрыгнул, мурлыча, потёрся о мои ноги, выгнув дугой спину, поднял усатую, родную мне мордочку с выражением человеческой боли в глазах.
- Где ты был всё это время? - казалось, вопрошали его глаза. - Где остальные? Они больше не вернутся? Почему вы все ушли, оставив меня здесь одного? Мне так вас не хватало.
- Мне тоже, - сказал я, подняв кота на руки. Он был царьком нашей кладовки на чердаке, и все маленькие мышки, любительницы риса и сыра, страшились его. Сколько поколений мышей попалось ему в лапы! Он играл с ними, подбрасывая в воздух. А теперь ему нечего было сторожить, он отощал от горя и голода.