Мы были окружены лесом штыков. В ночной тишине зловеще звучал ритмичный топот длинной, вытянувшейся солдатской колонны. Шли по глухим улицам, приближаясь к окраине города, и наконец вышли в поле. По странному стечению обстоятельств где-то раздался ружейный залп.
Внезапно из темноты выросла тюрьма. Медленно растворились тяжёлые ворота, и тёмный двор поглотил нас. Снова перекличка и обыск, после чего всех нас поместили в пересыльное помещение. Здесь я впервые получил возможность поговорить с арестованными матросами.
В пересыльной тюрьме нас держали сутки, но за это короткое время представилась возможность побега.
Окна пересыльного помещения выходили в пустынный двор, служивший для прогулок. В нём не было специальной стражи, но изредка его обходили часовые, дежурившие в других дворах тюрьмы.
План был составлен таким образом: в шесть часов вечера, по окончании прогулок, мы с помощью переданного лома должны были проломить стену (работа эта не могла занять более двух часов) и через образовавшуюся брешь выйти во двор, а оттуда при помощи "кошки" выбраться на улицу; здесь нас должны были ждать товарищи, которых заключённые предупредили о готовящемся побеге.
Но этот план не удался по нашей же собственной оплошности. Ещё утром мы потребовали от начальника тюрьмы прогулку. Он отказал нам. Тогда мы вызвали его к себе и грозились взбунтовать тюрьму, если наше требование не будет удовлетворено. Перепуганный тюремщик обещал удовлетворить наше требование. И когда в шесть часов вечера надо было начать ломать стену, нас вызвали на прогулку. Отказавшись от неё после настойчивых требований, мы могли возбудить подозрение начальства. Прогулка продолжалась целый час, а после нас во двор вывели гулять женщин. Только в восемь часов вечера мы могли начать работы. Но увы! Через полчаса нас вызвали в тюремную контору: за нами явился конвой.
Мы - в арестантском вагоне. У дверей стоят часовые с обнажёнными шашками. Остальные конвойные сидят между арестованными.
Входит офицер. Обращаясь к конвойным, он говорит:
- При малейшей попытке к бегству убивать без пощады.
- Слушаюсь! - отвечает унтер.
Офицер удалился, и всё вдруг изменилось: конвойные оставили свою напускную строгость.
В десять часов мы прибыли на станцию Джанкой; здесь стояли четыре часа в ожидании поезда из Харькова. Наш вагон, отцепленный от других, стоял не у станции, а далеко от неё, на полотне железной дороги.
Между тем этапная жизнь была в полном разгаре. Конвойные принесли кипяток и со вкусом распивали чай. Остальные обитатели вагона ели хлеб с солью и чёрную, как уголь, колбасу.
Я подсел к конвойным и стал беседовать с ними. Речь зашла о службе, о народном движении и, наконец, о "Потёмкине".
Конвойные сочувственно относились к революционному движению. Они подчинялись начальству из страха.
Зашёл разговор о побегах из севастопольских тюрем. По уверениям одного из конвойных, побег был возможен только из сухопутных мест заключения. В особенности легко было бежать из морских экипажей, где арестованных сторожили матросы.
Единственное место, откуда побег был совершенно невозможен, - плавучая тюрьма.
- Как попадёшь туда, тут и могила... Никуда не уйдёшь, - заметил один из конвойных.
Глава III
В плавучей тюрьме
В Севастополе конвойные матросы сообщили нам, что нас везут на плавучую тюрьму "Прут". И действительно, нас посадили в шлюпку.
Сияло июльское утро. Шлюпка остановилась у трапа "Прута". Дежурный матрос побежал докладывать командиру. Но тот, подойдя к трапу, заявил, что принять нас не может: на корабле нет свободных одиночек.
Минута напряжённого ожидания, смутных надежд - и вдруг чей-то голос:
- Тёмные есть!
Нас повели наверх. Командир стоял, окружённый морскими офицерами. Начальник армейского караула вызвал солдат и приказал обыскать нас. Затем нас повели в трюм.
Небольшое отверстие, ведущее в трюм, было почти наглухо завешено парусным брезентом, вероятно, для того, чтобы к заключённым не проникало слишком много света и воздуха. Зловоние и мрак окружили нас. Здесь содержались сотни арестованных. Воздух очищался при помощи одного вентилятора и маленьких иллюминаторов. В наскоро сооружённых камерах, рассчитанных максимум на восемь человек, содержалось по двадцать - тридцать арестованных.
Моя одиночная камера была длиной в три шага, а когда я выпрямлялся, то доставал головой до потолка. Иллюминатора не было, в камере было темно, как в колодце.
Ощупью нашёл я койку; сказались три бессонные ночи: я мгновенно уснул.
Проснувшись, я почувствовал, что тело моё горит. Пришлось отбиваться от полчища клопов. Я стал стучать, но получил ответ, что унтер-офицер ушёл с ключами. Я решил не ложиться больше на койку.
Правительство хотело поставить на колени своих пленников, сломить их революционную волю, заставить их говорить, выдать товарищей. Но матросы умели страдать; стиснув зубы, они переносили все утончённые пытки, придуманные тюремщиками. Если кто-нибудь слабел, ему на помощь приходили товарищи. Особенно твёрд был Кошуба.
Обедали узники все вместе. И во время этих встреч Кошуба всегда находил несколько слов, чтобы подбодрить товарищей. Когда не было слов, он затягивал песню и пел её так увлекательно, весело и задорно, что её подхватывали самые слабые и самые малодушные.
В такие минуты никто из начальства не решался заглядывать в трюм. Появится на мгновение унтер, скомандует: "Молчать!", и тут же уходит, смущённый твёрдостью людей, многим из которых грозила смертная казнь.
Не обошлось, конечно, без провокаторов.
Однажды на плавучую тюрьму приехал жандармский полковник для производства следствия. Вызвали и меня к нему. После непродолжительного допроса он приказал ввести кого-то. Солдаты ввели морского фельдфебеля.
- Этот? - спросил его жандарм, указывая на меня.
- Точно так, ваше высокородие. - Как назывался на броненосце?
- Ивановым Матвеем, ваше высокородие.
Дальше следовало сообщение о моей "преступной" деятельности.
Меня отвели в камеру. Вскоре на лестнице, ведущей в наше отделение, раздалось бряцание шпор.
- Отопри камеру! - раздался голос жандармского полковника.
Вблизи открыли чью-то камеру.
- Тебя зовут Иваном Задорожным? - донеслось до меня. - Знаешь его? - продолжал полковник, обращаясь, по-видимому, к тому же морскому фельдфебелю.
- Так точно, ваше высокородие. Самое первое участие принимал; в комиссии участвовал, офицеров убивал.
- А коли ты знаешь, кто я, так скажи: в какой я части служил? - нашёлся Задорожный.
- В машинной команде, - ответил фельдфебель. Провокатор на этот раз был уличён во лжи: Задорожный был комендором.
Доносчика отделили от остальных арестантов и поместили в маленькой каюте в передней части корабля.
Каюту охранял армейский часовой. И всё-таки через три дня предателя нашли мёртвым. В этот день начальник армейского караула вместе с жандармским ротмистром обходил все камеры и допрашивал заключённых. Начальство ничего не узнало. Тюрьма умела хранить свои секреты.
На третий день моего пребывания на "Пруте" меня вызвали в каюту капитана. Там сидел Алексеев. Как только меня ввели, он повернулся к кому-то и сказал:
- Да, это он.
На другой день моё имя было установлено, а ещё через день меня перевели в гражданскую тюрьму.
Кошуба, увидев, что меня уводят, стал выбивать двери своей камеры. Вырываясь из рук конвойных, я бросился к нему. Мы обнялись в последний раз.
Глава IV
В гражданской тюрьме
Через полчаса меня привели в тюремную контору. Дежурный помощник вызвал надзирателей и приказал произвести обыск. После обыска меня поместили в тюремной больнице. Едва я успел войти в палату, раздался стук. Прислушавшись, я различил обычный вопрос:
- Кто сидит?
- Потёмкинец, - ответил я и услышал горячие приветственные слова.
Подошедший часовой прервал беседу. Но уже нескольких слов, сказанных товарищем, было совершенно достаточно, чтобы вселить в меня бодрость.
Утром следующего дня следователь по моему делу, военно-морской судья полковник Воеводин, вызвал меня на допрос.
Меня предавали военно-морскому суду по обвинению в вооружённом посягательстве на целостность государственной власти в России. Обвинение основывалось главным образом на той из моих речей, в которой я убеждал матросов стрелять. Подробное показание о ней давал мичман Калюжный, присутствовавший на общем собрании команды.
Полковник Воеводин счёл своим долгом ознакомить меня с содержанием 100-й и 101-й статей Уголовного кодекса. Статьи грозили мне смертной казнью.
- Теперь вы предупреждены, - заметил он, когда я кончил чтение статей. - Военно-морской суд шутить не любит; ваше преступление перед государством огромно. От вашего дальнейшего поведения на следствии и суде зависит смягчение вашей участи.
Он посмотрел на меня выжидающе.
- Больше вопросов ко мне не имеете? - спросил я.
- Нет, - разочарованно ответил Воеводин. - Разрешите удалиться?
- Конвой, отвести арестованного в камеру! - сердито распорядился Воеводин.