ФРАГМЕНТЫ ИЗ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ
За месяц нашей жизни на куполе было всего лишь одно собрание - минут на десять. Я давно заметил, что, когда все работают, и работают хорошо, собрания становятся не нужны. Впрочем, когда работают плохо, никакие собрания не помогут - практикой доказано. Страсть к собраниям и совещаниям - наш бич, в девяти случаях из десяти они созываются исключительно "для галочки", чтобы на что-то отреагировать - причем людьми, которые сами не умеют и не любят работать. Мы успешно начали бороться против пьянства и прогулов на производстве, но человек, умеющий экономически мыслить, без труда докажет, что пустопорожние собрания и излишние совещания похищают рабочего времени никак не меньше. Мы еще великие мастера прикрывать говорильней свое безделье; хорошо, конечно, что сегодня профессиональным выступальщикам жить становится труднее, но до полной победы над ними еще далеко. Не помню, было ли что-то подобное у Паркинсона, но я бы сформулировал такой закон: качество работы обратно пропорционально количеству собраний и совещаний.
Один мой знакомый ученый, доктор наук, повесил на двери своей лаборатории объявление: "В течение рабочего дня настоятельно прошу не беспокоить вопросами, не относящимися к работе лаборатории". И - категорически запретил подчиненным в рабочее время ходить на собрания, заниматься общественными делами и всем прочим, за что они не получают зарплату. Прозвенел звонок - милости просим, заседайте хоть до глубокой ночи, но - когда прозвенел, ни минутой раньше. Уверен, что если бы этот почин был подхвачен и получил официальное одобрение, ряды пустозвонов поредели бы, словно выбитые картечью.
Полярникам, каждый из которых знает, что его работу за него не выполнит никто, праздное суесловие чуждо; а если необходимо посоветоваться, обсудить неотложные вопросы - почему бы это не сделать за обедом, за ужином? Сидоров нашел и такой оригинальный метод: собирал людей, раздавал им ножи, ставил два ведра картошки - и короткое совещание проходило с двойной пользой, под аплодисменты повара.
"Вчера, 18 октября, был изумительный день: без ветра, ясно, и вдруг начало выплывать солнце - желто-красный шар. Фланировало по небу часа полтора, все сбежались любоваться. Наверное, больше солнца не увидим".
И ошибся: через несколько дней снова выплыло минут на пять, и снова все бегали смотреть. А потом наполз туман, и - прощай, светило! В нынешнем году тебя увидим только мы с Левой, остальные наши товарищи - в феврале.
На купол опускалась полярная ночь. Не знаю человека, который ее любит; медведь - он ночью залезает в берлогу и беспробудно спит, пока внутренние часы не пробьют: "Мир ожил!"; а человек - день ли, ночь ли - приходит в полярные широты работать, морально готовясь к тому, что в начале ноября солнце надолго уйдет. И пусть не полная, глухая темнота, а сумерки, но все равно без солнца жить плохо. В ночь у меня всегда возникало ощущение, что я нахожусь на другой планете, таинственной и лишенной красок, полной теней, порождающих неясную тревогу. Многомесячная ночь да еще пурга - две главные причины возникновения "полярной тоски", слабо изученного, но точно зафиксированного старыми полярниками состояния. "Подумаешь, днем героизм проявлять, - сказал как-то Сидоров. - Ты ночь проживи с улыбкой - тогда и посмотрим, какой из тебя полярник".
"Нет скуки, когда есть заботы", - писал Анатоль Франс.
Не будет полярной тоски, если в полную силу работать и каждую свободную минуту общаться с товарищами. Это - единственное лекарство, другого не придумано. Если в ночь полярник стал уединяться, если его не тянет в кают-компанию, если, войдя к нему, ты увидишь, что он лежит на койке и отворачивает в сторону глаза - бей тревогу: нужно спасать друга от полярной тоски.
- Ты пойми, дружок, - говорит Сидоров, - ночь по-своему очень даже и хороша: перспектива-то какая! Очень важно человеку иметь в заначке перспективу, без нее и жить скучно. А тут точно знаешь, что в заранее намеченный астрономами день боженька обязательно провозгласит: "Да будет свет!" Это, во-первых. А во-вторых, ночью хорошо думается, лично я буду мечтать о советском "Фраме".
На будущий год Сидорову предназначено открывать новую дрейфующую станцию - уже не на айсберге (в такую удачу никто уже и не верит; отыскать в Ледовитом океане еще один айсберг - легче выиграть "Волгу" по лотерейному билету), а на паковом льду. Признаться, хотя дрейфовать на льдине куда труднее, опаснее, чем на айсберге, но и куда интереснее: в десять раз больше - не при Сидорове будь сказано - острых ощущений; не при Сидорове - потому что острыми ощущениями он сыт по горло, они ни ему, ни Лукину, ни их товарищам абсолютно не нужны. А мечта о "Фраме" - потому что было бы очень хорошо, по примеру Нансена, дрейфовать не на неверном льду, а на вмороженном в лед судне, где и любое крупногабаритное оборудование можно разместить, и комфортабельные бытовые условия создать. Дорого? Это только на первый взгляд кажется, что дрейфующие станции обходятся дешевле: одна станция - да, дешевле; а десять? В том-то и дело, что станции вместе с домиками и оборудованием часто приходится бросать (иногда - в аварийном порядке), а на судне типа "Фрама" дрейфовать можно годами, меняя только коллектив.
Ладно, это дело профессионалов и экономистов - пусть думают и считают.
25 октября. Сегодня Лева плотничал один, мы с Васей не выходили из кабинета. Вася уже придумал полповести: а) как после гибели самолета Белухин вывел людей на остров, к избушке Труфанова; б) поиски потерпевших аварию; в) как бортмеханик Кулебякин, искупая вину за гибель самолета, совершил настоящий подвиг - один, в полярную ночь ушел искать другой островок, где в избушке могло быть продовольствие; г) историю с колбасой, которую припрятал Игорь Чистяков. Вася придумал для Белухина отличную фразу, когда Игоря разоблачили: "Пахнуло колбасой, мужики. Копченой, по пять тридцать за килограмм. В каком гастрономе брали, Игорь, не помню, как по батюшке?" Фантазия у Сидорова необузданная, его находками я заполнил толстую конторскую тетрадь, одних только неиспользованных в "Точке возврата" деталей может хватить на целую повесть.
Вот подлинный "медвежий" случай с Александром Данилычем Горбачевым, руководителем полетов на СП-13. В палатке находились три человека - сам Данилыч, радист и механик, собака несла караульную службу на свежем воздухе. Пришел здоровый медведь и стал гонять собаку, слегка ее прихватил, она с визгом бросилась в палатку, а медведь - за ней. Разорвал лапой полог, просунул голову - и Данилыч стал стрелять из карабина в упор: убил первой же пулей, но с перепугу выпустил всю обойму. Медведь закрыл собой выход из палатки; страшно было выходить - а вдруг там еще медведи, патроны-то все израсходованы…
Случай этот я не использовал - по сюжету потерпевшие аварию должны были остаться без продовольствия…
Об Александре Данилыче, интереснейшем человеке, я писал в первой своей полярной повести, но один эпизод из его жизни тогда рассказывать было рано. Произошел он во время войны в Мурманске, где летчик Горбачев служил в одной части с прославленным истребителем Сафоновым, дважды Героем Советского Союза. Еще до войны они любили одну девушку, та предпочла Сафонова и вышла за него замуж; когда Сафонов погиб в воздушном бою, Горбачев разделил горе молодой вдовы, делал что мог - бережно и тактично; спустя год, когда время зарубцевало рану, они объяснились, и Горбачев предложил вдове руку и сердце. Потом, хорошо подумав, сказал: "Давай подождем до конца войны. Лучше уж, если мне судьба погибнуть, останешься вдовой великого летчика Сафонова". Не знаю, как на вас, а на меня эти слова произвели сильное впечатление.
Рассказал мне об этих случаях Сидоров, у которого вообще отличная память на словечки. Вот эпизод из его полярной молодости. Поехал он вместе со своим начальником Николаем Георгиевичем Мехреньгиным в тундру проверять капканы на песцов, и в пути застигла их сильнейшая пурга. Зарылись в снег вместе с собаками, шестом проделывали отверстия для воздуха и трое суток носа не могли высунуть - мело хорошо. "Я вконец измучился по большой нужде, - вспоминает Сидоров, - а Николай Георгич говорит: "Терпи, Вася, терпи, все в кровь уйдет".
Или другой случай со словечками, тоже из его полярной молодости. Одного метеоролога на полярной станции, храбреца не из первого десятка, решили разыграть. Когда он зашел по большой нужде в туалет, Вася напялил на себя медвежью шкуру, дождался выхода метеоролога и полез обниматься. "И у того, - закончил Сидоров, - нашлись в организме скрытые резервы, обделался".
И первый, и второй эпизоды не использовал, редактор воспротивилась - грубая физиология… А что мы, для детей дошкольного возраста пишем? Как же быть с гениальными книгами Рабле, Гашека, Шолохова? Человеческое тело совершенно во всех своих функциях, и делать вид, что некоторые из них не существуют, могут лишь отпетые ханжи, вроде осмеянных Макаренко педологов, которые приходили в ужас от одного лишь намека на то, что у женщины есть грудь и ноги. "Мы считаем… безнравственными тех, - писал Анатоль Франс, - чья нравственность не похожа на нашу…" Ярослав Гашек высказался еще более определенно: "Жизнь - это не школа для обучения светским манерам… Правильно было когда-то сказано, что человек, получивший здоровое воспитание, может читать всё. Осуждать то, что естественно, могут лишь люди, духовно бесстыдные, изощренные похабники, которые, придерживаясь гнусной лжеморали, не смотрят на содержание, а с гневом набрасываются на отдельные слова".
Спасибо людям, которые по долгу службы редактировали "Тихий Дон" и не выбросили из него словечки, придающие столь яркий колорит персонажам этой великой книги.