Так как отрицать очевидное было невозможно, господин де Мальмеди обратился к сыну:
— Послушай, Анри, как было дело?
— Папа, я не виноват, я хотел взять знамя и принести его тебе, а этот мерзкий мальчишка не давал мне его.
— Почему же ты не захотел отдать знамя моему сыну, наглец ты этакий? — спросил господин де Мальмеди.
— Потому что знамя принадлежит не вашему сыну и не вам: знамя принадлежит моему отцу.
— Что же было дальше? — расспрашивал де Мальмеди сына.
— Видя, что он не хочет отдать мне знамя, я решил отобрать его силой, но тут подошел этот огромный детина и ударил меня кулаком в лицо.
— Значит, все так и произошло?
— Да, отец.
— Нет, он врет, — сказал Жак, — я ударил его только после того, как увидел кровь на лице брата, если бы не это, я не стал бы его бить.
— Молчи, негодяй! — вскричал де Мальмеди., Потом он обратился к Жоржу:
— Дай мне знамя!
Жорж изо всех сил прижал знамя к груди и отошел в сторонку.
— Дай знамя, — угрожающим тоном сказал де Мальмеди.
— Но, послушайте, ведь это я отобрал знамя у англичан, — возразил Пьер Мюнье.
— Мне это известно, но мулат не имеет права не выполнять моих приказаний. Я требую знамя.
— Но все же, мсье…
— Я так хочу, я приказываю, выполняйте приказ командира.
Пьеру Мюнье хотелось ответить: «Вы не мой командир, ведь вы не захотели зачислить меня в солдаты», но слова замерли у него на устах; обычное смирение побороло храбрость, и, хотя ему нелегко было подчиниться столь несправедливому приказанию, он взял знамя из рук Жоржа и отдал его командиру батальона, который удалился с захваченным трофеем.
Это казалось странным, невероятным; обидно было видеть, как столь значительный, умный, сильный человек уступил свое законное право ничтожной, грубой личности. Уму непостижимо, но это было так, такие порядки существовали в колониях. Привыкнув с детства почитать белых как людей высшей расы, Пьер Мюнье всю жизнь позволял этим «аристократам цвета» угнетать себя, и теперь, не пытаясь сопротивляться, уступил; встречаются такие герои, которые идут с поднятой головой, не боясь картечи, но становятся на колени перед предрассудком. Лев, земной образ Бога, нападает на человека, но, говорят, в ужасе убегает, заслышав крик петуха.
Что касается Жоржа, который не пролил ни одной слезы, почувствовав на лице кровь, но горько заплакал, когда у него отняли знамя, то отец даже не пытался его утешать, в то время как Жак кусал руки от гнева и клялся, что когда-нибудь отомстит Анри, господину де Мальмеди и всем белым.
Через десять минут после описанной сцены прибыл покрытый пылью гонец и объявил, что десять тысяч англичан спускаются по равнинам Уильямса и Малой реки. Почти тотчас же после этого наблюдатель, стоявший на холме Открытия, просигналил о появлении новой английской эскадры, которая, бросив якорь в бухте Большой реки, высадила на берег пять тысяч человек. Наконец, тогда же стало известно, что части английской армии, оттесненные утром, собрались на берегах реки Латанье и готовятся идти на Порт-Луи, сочетая свои маневры с действиями двух других частей оккупационных войск, которые продвигались вперед, одна вдоль бухты Куртуа, а вторая через убежище. Сопротивляться таким силам не было возможности. Лицам, обращавшимся к главнокомандующему, в отчаянии напоминавшим о данной ими клятве победить или умереть и требовавшим, чтобы их вели в сражение, главнокомандующий отвечал, что распорядился отпустить национальных гвардейцев и добровольцев, объявив населению, что он облечен всей полнотой власти императором Наполеоном, и вскоре договорился с англичанами о сдаче города.