6
Уинфилд целовался всего раз в жизни. Это случилось летом 1838 года, когда он ещё выступал с детьми школы Сен-Габриель. Он жонглировал горящими факелами под ночным небом, когда его взгляд упал на девочку в толпе. У него была прелестная партнёрша по имени Мадлен, с которой он выступал на канате, но считал её почти частью собственного тела. Что касается женщин среди публики, он их воспринимал как единое целое, не изучая каждое лицо по отдельности. Он смутно осознавал, что все они приходились кому-то жёнами, матерями, сёстрами. Но в ту летнюю ночь на Кембервельской поляне, впервые в жизни он увидел девочку.
На ней было платье из бледно-голубого бархата, отороченное золотой парчой. На запястьях сверкали гранатовые браслеты. Она стояла в первом ряду, без сопровождения, что само по себе было странно. Обычно девочки её возраста приходили с матерями или гувернантками. Кембервельская поляна – не самое подходящее место для маленьких девочек, особенно если на них украшения. Но, тем не менее, эта девочка пришла одна. Казалось, ей было всё равно, что стоящие за ней зрители наступали на подол её нарядного платья, что носки её белых туфель покрылись грязью. Казалось, что она пренебрегала собственным нарядом и нарочно хотела его испортить. Если бы кто-то попытался украсть её браслеты, она бы их сама отдала.
Она выглядела на год или два моложе Уинфилда, но в ней не было ни капли детской робости. В то время как другие девочки её возраста ещё отворачивались и краснели при посторонних, эта уже была маленькой обольстительницей.
Уинфилд, которому тогда было всего девять лет, уже почувствовал на себе эти чары. А ведь девочка ещё ничего не успела сделать. Она даже не улыбнулась ему. Тем не менее, он почувствовал щемящую боль под рёбрами. Все звуки на мгновение притихли. Он уже не слышал ни музыку, ни окрик Нила Хардинга из-за занавеса: "Очнись!" Его взгляд застыл на ослепительной незнакомке. Это длилось всего несколько секунд.
Это представление чуть не закончилось трагедией. Замечтавшись, Уинфилд уронил один из горящих факелов, и рукав его костюма тут же вспыхнул. Нил Хардинг вовремя столкнул его с подмостков на мокрую траву.
Позднее, тем же вечером, когда Уинфилд переодевался в палатке, он услышал чей-то лёгкий смех. Он посмотрел вокруг, пытаясь понять, откуда раздавался этот смех. В эту минуту занавес, прикрывавший вход в палатку, всколыхнулся, и Уинфилд увидел ту самую девочку, из-за которой он уронил факел.
Обгоревшая рубашка выпала у него из рук.
Девочка, позабавленная его смущением, обняла его за плечи и поцеловала сначала в щёку, а потом в уголок губ. Он хорошо запомнил, куда она его поцеловала, потому что именно там у него теперь были шрамы. Казалось, что губы маленькой обольстительницы приготовили путь для ножа Нила Хардинга.
Когда Уинфилд открыл глаза, он был один. Девочка исчезла так же внезапно, как появилась, отодвинув занавес над входом в палатку. Уинфилд увидел треугольник звёздного неба и почувствовал прохладный ночной воздух на обнажённой груди. Всё ещё ошеломлённый тем, что случилось, он стоял на месте и слегка пошатывался из стороны в сторону.
В эту минуту Нил Хардинг вошёл в палатку и сказал ему:
– То, что ты сегодня упал, – плохое знамение. Ты больше не будешь выступать. Мне бы очень не хотелось тебя потерять. У меня для тебя особые планы, интересные новые роли.
Это было последним представлением Уинфилда. На следующий день ему дали "повышение". Он стал охотником. Его сказочный мир, наполненный огнями, музыкой и аплодисментами, внезапно окунулся во мрак.
Белокурой Мадлен дали другого партнёра, который ей совершенно не подходил. Он был неплохим акробатом, но Мадлен так привыкла к Уинфилду, что не признавала никого другого на его месте. Она гадала, что случилось с её бывшим напарником. Осознав наконец, что Уинфилд не вернётся, Мадлен стала рассеянной. Она дрожала на канате, будто никогда не ходила по нему раньше. Ко всему прочему нетерпеливый новый мальчик не понимал причины её скорби. Её слёзы раздражали его. Он вполне мог прикрикнуть на неё и даже поднять руку. К такому обращению Мадлен не привыкла. Уинфилд всегда был дружелюбным и надёжным. С ним Мадлен забывала, что находилась на высоте двадцати футов. А нового партнёра она просто боялась. Представления стали для неё пыткой.
Однажды во время репетиции она потеряла равновесие и упала с каната. Нил Хардинг приказал её вынести, и больше её никто не видел. Уинфилд последним узнал об этой трагедии. К тому времени ему было запрещено общаться с членами труппы. Нил Хардинг держал его отдельно, вместе с остальными охотниками.
Когда новость о смерти Мадлен дошла до Уинфилда, он оплакивал её, как оплакивал бы потерянную руку или ногу. Его скорбь была ещё в больше степени физической, чем душевной. Пока Мадлен была жива, они репетировали по четыре часа в день, иногда в полном молчании. Им вполне хватало жестов. Они так хорошо знали свой номер, что могли бы выступать в полной темноте. У них был отдельный уголок за ширмой. Они спали вдвоём на сундуке, в котором хранились их костюмы. Иногда во сне их руки переплетались. Это было не лаской, а всего лишь продолжением репетиции. В сущности, вся их жизнь, лишённая искушений и страданий, была сплошной подготовкой к выступлению. Возможно, через несколько лет им бы выпала честь сыграть Оберона и Титанию, так как все юные актёры начинали с этих ролей, постепенно переходя на более сложные вроде Макбета и его коварной супруги.
Уинфилд долго не мог смириться с отсутствием Мадлен. Ему всё казалось, что в любую минуту он проснётся и окажется в своём прежнем мире и Мадлен будет рядом. Ведь ему и раньше снились плохие сны. Но наступал новый день – и ночной кошмар превращался в дневной. Уинфилд винил себя в смерти Мадлен. Более того, он был уверен, что все беды, которые обрушились на него впоследствии, были расплатой за поцелуи, подаренные ему незнакомкой на Кембервельской поляне.
Эта девочка снилась ему ещё много лет. Иногда он просыпался посреди ночи, чувствуя прикосновения её губ к своему лицу, и каждый раз после такого сна он ждал новую беду.
И всё же, невзирая ни на что, Уинфилд не мог забыть, какое наслаждение доставили ему эти поцелуи, какое тщеславие они пробудили в нём. Ведь изо всех жонглёров и фигляров на ярмарке девочка выбрала именно его. В тот вечер он соприкоснулся не только с противоположным полом, но и с высшим классом. Даже в девять лет Уинфилд знал атрибуты богачей. При всём при том, что он был отгорожен от внешнего мира стенами школы Сен-Габриель, у него были общие понятия о том, как представители высших классов одевались и вели себя. Эта девочка вполне могла быть дочерью короля. И выдавали её происхождение не платье и не гранатовые браслеты. Уинфилду отчётливо запомнились её манеры, её голос. Такое высокомерие в таком нежном возрасте может быть только наследственным. Уинфилд не знал её имени, но в своих мыслях называл её "маленькой герцогиней".
По мере того как он взрослел, образ таинственной девочки становился всё более расплывчатым. Иногда Уинфилд пытался представить, как бы она выглядела в тринадцать лет, в семнадцать, в двадцать, но портрет получался неубедительным. Каждый раз чего-то не хватало. Как Уинфилд ни старался, он не мог восстановить образ, который в своё время его так очаровал. В конце концов он бросил попытки привести маленькую герцогиню с собой в настоящее и так и оставил её в прошлом семилетней девочкой.
Постепенно его любовь переместилась на новый объект. Маленькая разбойница заняла место маленькой герцогини.
7
Однажды ранним мартовским утром, когда на небе ещё горели звёзды, Уинфилд разбудил Диану и отвёл её к дому судьи. Это была одна из самых старых частных построек в Бермондси. Фундамент был заложен ещё в начале XVII века. Дом отличался от других своей шестиугольной формой и множеством окон. Круглый год окна были завешены занавесками из цветного шёлка. По вечерам, когда в доме горели огни, из них лилось разноцветное сияние. Издалека дом походил на радужную карусель.
Хозяин этого сказочного дома был редким негодяем. Он прославился своей привычкой придираться к невинным людям, чтобы на их примере запугать остальных, беспощадно наказывал за мелкие проступки, а на настоящие преступления смотрел сквозь пальцы. Он швырял в тюрьму уличных воров, а убийц будто не замечал. Он прекрасно знал, что творилось в школе Сен-Габриель, но ничего не делал по этому поводу. Впрочем, в уговоре между главарём шайки и чиновником не было ничего удивительного.
Каждый день по дороге на пристань Уинфилд проходил мимо дома судьи. Он знал, что вход охранялся, но стражник имел привычку дремать.
– Что ты задумал? – спросила его Диана, когда Уинфилд подвёл её к дому.
– Сейчас увидишь.
Они спрятались в тени старого дерева, которое росло за домом.
Уинфилд достал из-под куртки самодельную гранату. Это была всего-навсего бутылка, наполненная керосиновым маслом. Горлышко бутылки было плотно заткнуто тряпкой и обвязано тонкой пеньковой верёвкой.
– Моё первое творение, – сказал Уинфилд с гордостью. – Я всю душу вложил в эту гранату. И теперь я дарю её тебе, волчонок. Мне этот дом кажется таким холодным изнутри. Он так и просит, чтобы его подогрели.
– Да ты рехнулся! Добрый судья упечёт нас в тюрьму на сто лет.
– Сначала ему придётся нас поймать. Слушай, мне приснился сон. Архангел явился ко мне. Он рассказал мне, как делать гранату. Кто я такой, чтобы перечить архангелу? Неужели ты не понимаешь? Это наш шанс свершить правосудие. Целься в среднее окно на втором этаже. Там расположена гостиная. Полы покрыты шерстяными коврами.
И не успела Диана возразить, как Уинфилд зажёг пеньковый фитиль и сунул бутылку в её дрожащие руки.
– Смотри не урони. Иначе мы оба вспыхнем.