– Не столько Бога, сколько старика Гранта. Он нас точно выгонит. Он бесится, когда мы одни, да ещё за закрытыми дверями. Как ни крути, он наш хозяин и долго ещё им будет.
4
Уинфилд имел существенное преимущество перед другими юношами его круга – умел читать. Этим навыком он был обязан суровому доктору Гранту. У Тома остались старые учебники, которые Уинфилду разрешалось листать. К медицинским справочникам юноша почти не прикасался. Его куда больше интересовали книги по истории и политической философии. Он открывал их наобум, читал отрывки, написанные более или менее доступным языком, а потом мучился бессонницей всю ночь, формулируя свои выводы. На следующее утро он вставал с тёмными кругами под глазами и ни с чем не сравнимым чувством просвещенности. Нельзя требовать скромности от бывшего преступника, который наконец добрался до "Республики" Платона. Уинфилд носил свою старую матросскую куртку точно королевскую мантию. А вместе с тем он презирал королеву Викторию и отрыто возмущался монархией в целом. Он гордо называл себя анархистом, будто полностью понимал значение этого слова. К Тому он обращался за пояснением только в самых крайних случаях. Если уже между ними завязывалась битва интеллектов, то она могла длиться целую неделю.
В воскресенье вечером.
– Уин, что ты за ересь читаешь? Я вижу, что на обложке написано крупным шрифтом: "Кромвель".
– Это пьеса Виктора Гюго.
– Дивно! Ты берёшь уроки английской истории у какого-то француза? Как эта республиканская ахинея попала тебе в руки?
– Купил с рук у знакомого.
– У того же самого знакомого, который продал тебе гитару, которую ты используешь в качестве пепельницы?
– Нет, это другой знакомый. У меня их много. Некоторые из них почти друзья.
– Дружба – это всего лишь обмен заразой. Ты знаешь, как распространяется холера? Один человек пожимает руку другому, потом по ошибке выпивает глоток пива из его стакана, а к вечеру его начинает знобить и тошнить. А ещё через десять часов его уже нет. Человеческое тело – грязь. Единственное, что ещё грязнее, – это человеческая душа.
В понедельник вечером.
– Доктор Грант, знаете, почему я преклоняюсь перед Гюго? Моя жизнь перекликается с его сюжетами. Мне импонируют его персонажи. Я пью морскую воду, как Ган Исландец, размахиваю топором, как Кромвель, живу в изгнании, как Эрнани, и пишу песни, как Гренгуар. Гюго не просто оправдывает мятежников. Он их прославляет.
– И почему бы ему их не прославлять с высоты собственной пресыщенности? Если тебя так занимает вопрос классовой борьбы, почему ты не читаешь нашего земляка Диккенса? Конечно, Диккенс не романтизирует нищету, ибо испытал её на своей шкуре. А Гюго сам никогда не голодал и не работал руками, и это сразу видно по его слюнявым бредням. В его понятии нищета – это несколько полосок грязи на ангельском детском личике. А у всех бандитов благородное сердце. Вот он и восхваляет всякую чернь. Сомневаюсь, что он подпустил бы тебя к своим дочерям. Честно говоря, будь у меня дочь, я бы тебя к ней тоже не подпустил. Скажи спасибо, что Диана сама сирота. У меня нет повода пальцем пошевельнуть в её защиту. Для меня вы одна неприятность, одна обуза. Но если бы у меня была родная дочь, ты бы к ней в жизни не приблизился.
В среду вечером.
– Доктор Грант, ну когда уже Англия применит наполеоновскую модель меритократии?
– Спроси у Гюго. Кажется, он говорит по-английски.
– Я бы с радостью, но беда в том, что он живёт на острове.
– Что он там делает? Пытается устроить революцию?
– Горюет! У него дочь утонула.
– Почему ты до сих пор не утонул? Вот было бы счастье! Надо было вас обоих завязать в мешок, точно пару котят, и спустить в Темзу. Но, увы, уже поздно. Вы в мешок не поместитесь.
В четверг утром.
– Доктор Грант, что надо сделать, чтобы получить дворянский титул? Я читал, что пэрские привилегии выдаются в награду за заслуги.
– А почему тебя это интересует?
– А вдруг мне когда-нибудь захочется в парламент? И потому как я не являюсь сыном лорда, у меня одна надежда – заслужить титул хорошими поступками во благо отечества.
– Мальчик мой, у тебя горячка.
– Я читал где-то, что королева Анна создала двенадцать пэрских титулов в один день.
– Так это было полтора века назад! Тебе такие книги противопоказаны. Ты слишком впечатлителен. Я уже кляну тот день, когда разрешил тебе читать "Пэрство и баронетство". Автор не слишком озабочен такими мелочами как достоверность. Он пишет с целью польстить богачам и лишний раз подразнить бедняков. И вообще, Англии не нужно больше пэров. При Вильгельме Четвёртом было создано восемьдесят новых титулов. Палата лордов уже трещит по швам!
5
То, что Уинфилд поведал Диане о матерях своих сверстников, было сущей правдой. Семейные дамы Бермондси и Ротергайта считали его исчадием ада и не упускали возможность выразить свою расположение.
– Вот идёт Уин-Зубоскал, – шипели они своим сыновьям. – Поведёшься с ним – и он тебя разукрасит себе под стать.
Уинфилд не пытался очистить свою репутацию. B каждой общине должно быть чудовище, и ему, как никому другому, это роль подходила. Что же? Бывают роли и похуже. Ему было положено бродить по тёмным переулкам, подняв воротник куртки и спрятав руки в карманы, a благочестивым матронам было положено осыпать его любезностями. Это был своего рода живой уличный театр.
Уинфилд долгое время не подозревал, какие мысли зрели у его сверстников. Однажды вечером после работы он забавлялся тем, что бросал нож в землю. Он так увлёкся, что не заметил, как позади него собралась публика. Местные мальчишки молча пихали друг друга в бока, дивясь его меткости. Когда Уинфилд наконец обернулся и увидел все отвисшие челюсти и вытаращенные глаза, он сорвался.
– Чего уставились? Бегите по домам, пока мамаши не надрали вам уши!
Маленькие зрители тут же разбежались, и Уинфилд опять остался один. У него не было желания продолжать игру, и он вернулся домой. С тех пор он больше не упражнялся в меткости при людях.
У него бывали тяжёлые дни, когда даже его вымученный оптимизм не выручал. Он содрогался от собственного отражения, от своих мыслей и песен. Его небылицы всего лишь прикрывали настоящие ужасы, которые он носил в себе. Как он мог оправдать своё восхищение Кромвелем? Поклоняться республиканцу – это всё равно что поклоняться Люциферу. Нормальные люди не забивают голову историей и политикой, а Уинфилд давно понял, что никогда не будет к таким людям относиться. Он даже не мог найти утешение в традиционной религии. Его убеждения представляли собой дикую смесь пуританства и язычества. Он бы с радостью пошёл на воскресную службу, но каждый раз у него ноги застывали на ступеньках церкви. Несколько раз он начинал молиться, но не мог зайти дальше, чем "Отче наш". Молитва неизбежно превращалась в лавину ругательств.
Он вовсе не отрицал своей чудовищности. Он бы с радостью убежал от самого себя, если бы мог.
– Я начинаю чувствовать себя Ганом Исландцем, – признался он Диане однажды. – Люди ещё не знают точно, существую я или нет, но уже боятся меня.
Девчонка заговорщически улыбнулась. В полумраке, похожем на скандинавскую зиму, она строила свою крепость и населяла её фантастическими существами. У неё было две любимые пьесы – "Герцогиня Амалфи" Джона Вебстера и "Тит Андроник" Шекспира. Она заставляла Уинфилда перечитывать ей самые кровавые сцены, пока не запоминала их наизусть.
Во время работы Уинфилд считал часы до того момента, когда вновь окажется в обществе своей малолетней собутыльницы, этой полубогини с повадками волчонка. Первый глоток виски, первый аккорд гитары – и внешний мир полностью исчезал. Им не надоедало играть в одни и те же игры. Они могли бы провести всю вечность, копаясь в малоизвестных пьесах периода королевы Елизаветы.
Тем временем платонические барьеры между ними начали рушиться. Диана в свои двенадцать лет подавала первые признаки любопытства. И хотя они пока ещё не стали любовниками, но уже давно перестали быть братом и сестрой. Уинфилд был не прочь познать её как мужчина женщину. Он себя не слишком упрекал за эти мысли. Его немного смущал её возраст, хотя она мнила себя взрослой женщиной и всячески стремилась ему это доказать.
Диана часто напоминала Уинфилду о том вечере, когда он впервые дал себе поблажку. Она говорила о произошедшем с гордостью как о своей первой женской победе. Уинфилд прекрасно помнил тот вечер. Усталость и виски притупили его чувство стыда, и он начал переодеваться, пока Диана была в комнате. Вдруг он почувствовал, как её пальцы поглаживают его спину. Через секунду Диана обвила руками его талию и уткнулась лицом ему между лопаток. Это случилось так неожиданно, что он не успел отпрянуть. Почему этот жест привёл его в такое смятение? Разве они раньше не обнимались? Сколько раз она засыпала у него на груди после попойки! Что изменилось? Уинфилд слишком устал, чтобы напрягать силу воли и заставить себя разомкнуть эти худые детские руки.
Неизвестно, чем бы этот вечер закончился, если бы они не услышали шаги Тома, заставившие их отшатнуться друг от друга.
После этого случая Уинфилд следил, чтобы между ними всегда было несколько слоёв одежды, но уже было ясно, к чему вело их собутыльничество. Он знал, что наступит день, когда ему не придётся сдерживаться с Дианой.
И он ждал, настолько терпеливо, насколько позволяла природа.
Другой любви в его жизни не предвиделось.