Ведь если мы, с одной стороны, всего лишь действующие лица в космической драме бытия, а с другой стороны, та же Анна Каренина, как мы хорошо знаем, не могла ничего знать о своем творце Льве Толстом, то из этого с абсолютной логической необходимостью вытекает, что и мы как персонажи мирового спектакля не можем войти ни в какое реальное соприкосновение с нашим создателем, – и потому, подчиняясь лучшим и благороднейшим наитиям сердца, мы просто говорим: "Кто-то нас там ждет и все".
В сущности, того же мнения были Исаак Ньютон, провозгласивший, что орбитальная гармония Солнца, планет и комет не могла возникнуть сама по себе, далее, философ и естествоиспытатель Лейбниц, прямо заявивший, что это Всевышний завел "часы мира", и наконец Эйнштейн, обогативший высказывание Ньютона очень тонким замечанием о том, что, проникнувшись мыслью о физико-математических закономерностях, буквально пронизывающих Вселенную, нельзя не прийти к допущению существования Творца, а это значит, что, исходя из естественнонаучного взгляда на мир и его генезис, очень даже естественно и даже закономерно предположить источник вселенской гармонии за пределами самой Вселенной.
Разумеется, гипотетический Творец Ньютона, Лейбница и Эйнштейна глубоко избранен по своей природе, то есть, отвечая духовным запросам человеческой элиты, он никоим образом не удовлетворяет душевные потребности так называемых "простых людей", – этим, как известно, занялась мировая церковь, она создала для широчайших слоев населения такого Бога, которого можно себе по-человечески понять и даже зримо представить: такому Богу можно молиться и на такого Бога можно надеяться в последний час, а это главное.
Итак, некоторая принципиальная неопределенность насчет существования или несуществования нашего Создателя всегда и без исключения идет нам на пользу, тогда как полная уверенность в Его существовании или несуществовании всегда и без исключения идет нам во вред, – вот эта самая категоричность в ту или иную сторону, с тем или другим знаком, как ни странно, вместо того чтобы привносить в мир тонкую и высшую жизнь, на самом деле притормаживает или даже убивает ее.
Так что если ввести себе за правило ежедневно перед отходом ко сну выходить на балкон – в любое время года – и, внимательно и беспристрастно заглянув в ночное звездное пространство, спрашивать себя: есть ли Бог? или Его нет? и тут же, не теряя ни секунды драгоценного времени, прислушиваться к тому, что ответят нам наши сердце и интуиция – по-видимому единственные глашатаи истины – то ответом нам все же будет тихий, но довольно внятный шепот о Его глубочайшем и непостижимом отсутствии, и вместе парадоксальное наитие, что так оно и должно быть, что более глубокого и загадочного универсума, как с вечным отсутствием его создавшего Творца, не придумаешь, и что все-таки нужно искать Его и к Нему стремиться: всю жизнь и все жизни, по мере сил и во славу Того, чье однозначное бытие или небытие несовместимо с ошеломляющим величием Универсума и несозвучно лицезрению звездного неба, – потому что, как мы точно знаем, одна музыка нас никогда не обманывает, а тем более музыка Баха, которая едва ли не в единственном числе вполне созвучна вышеописанному переживанию.
Поэтому то, что нам не дано было в этой жизни, но что нам больше всего хотелось бы иметь или, точнее, чем мы могли бы обогатить, как нам кажется, общечеловеческую жизнь, – это и есть, по-видимому, сюжет нашей будущей жизни, но это не значит, что так оно и будет на самом деле, просто этот сценарий прочтут "где надо", и – утвердят или – не утвердят, а совсем без сценария являться нельзя: засмеют, – вот внимательный и беспристрастный взгляд в ночное небо делает из этой гипотезы почти математическое доказательство.
Поэзия и правда
I. (Два неба). – Все-таки представление о звездной полночи как храме после службы, когда и слабо перемигивающиеся звезды, и бледная мертвенная луна, и слабый ветерок, и пронзительное вокруг безмолвие, – все это напоминает о недавно свершившейся мистерии, но ее участники куда-то внезапно и бесследно исчезли, – так вот, такое представление гораздо поэтичней, чем аналогичное представление о той же полночи как воочию – то есть в очах души по Гамлету – свершающейся мистерии: с ангельскими иерархиями на хорах, с органной гармонией сфер, со сводчатыми потолками разворачивающихся под разными углами и в разных масштабах экзистенциальных измерений, с демонскими кариатидами ежесекундно происходящего в космосе зла, с алтарем матушки-Земли, на котором приносится снова и снова в жертву плоть живых существ, и с бесчисленными жителями разнообразных астральных миров в качестве невидимых зрителей.
И точно так же образ ясной голубой лазури, которая станет нам последней пристанью, потому что уже теперь, глядя в нее, мы до глубины души взволнованы отсутствием в ней каких-либо опор, и сравнение со смертью, в которой тоже упраздняются любые жизненные опоры, приходит само собой, – да, этот звенящий образ лазури, навевающий нам странное, непостижимое, мистическое состояние бытия в аспекте собственной возможности, то есть пребывание в лазури-смерти как антиномическое "может быть я существую, а может быть и не существую", – он, этот образ безоблачной лазури кажется нам тоже куда поэтичней, чем любые другие и, главное, вполне конкретные представления о посмертном существовании человеческой души.
И вот, если бы как дважды два четыре было доказано, что, собственно, ничего в представлении о звездном небе как опустошенном после службы храме или в образе лишенной опор лазури как последней пристани человека, – итак, ничего в этих двух символа нет истинного, а есть одна лишь чистая поэзия, – можно ли было бы в таком случае, перефразируя Достоевского, сказать: лучше я останусь с поэзией, чем с истиной? наверное, можно, потому что решительно невозможно доказать, что подобная поэзия не имеет к истине никакого отношения.
II. (Двойное небо). – Лицезрение неба, причем в любое время суток и при любой погоде, вызывает в нас непроизвольно чувство непостижимого величия, и хотя наша повседневная жизнь практически ничего общего с метафизикой неба не имеет, все-таки небо остается ее фоном: без неба любое решительно жизнеотправление напоминало бы жалкий театральный акт – чего стоило бы одно закрытое полутемное помещение – и не было бы вокруг нас ни единого предмета, который – без небесной бесконечной перспективы – не был бы аналогичен театральному реквизиту, и никто из наших ближних или дальних не казался бы нам человеком в собственном смысле этого слова, то есть свободным существом с великой, потому что неопределенной, и неопределенной, потому что великой, судьбой – которую гарантирует опять-таки одно только небо – но все люди как один представлялись бы механическими куклами-актерами, сплющенными и задавленными своими так легко предсказуемыми посредственными ролями… короче говоря, небо, будучи основой и условием нашей жизни и нашего бытия – что не совсем одно и то же – является плюс к тому еще и последним критерием истины: любой нравственный, а тем более метафизический вопрос находит свой по крайней мере интуитивный ответ в зависимости от того, созвучен ли он небу и в какой степени созвучен, – чем больше созвучия, тем больше истины, совсем нет созвучия, полностью отсутствует и истина, и если буддизм так великолепно гармонирует с просветленной лазурью, то христианство по тональности родственно ночному небу, как видите, все сходится, и конечно же самые наши противоречивые чувства, мысли и интуиции "подсказкой" неба не только не упраздняются, но усиливаются до возможного предела, демонстрируя тем самым, можно сказать, каноническую правоту антиномического подхода к загадке жизни, одним из примеров которого могут послужить следующие стихи.
Где в сини бледной и пустой
вдали от суетно-земного
все дышит чудной простотой
и ощущением иного,откуда реют облака
в изнемогающем покое,
как бы не слишком, а слегка
благословляя все мирское,и все стекается куда
в щемящей ноте ожиданья -
там… сердцу близка и чужда
мысль, что за смертью нет страданья.