- Э, нет! - погрозил мне пальчиком расчетчик. - Ты составишь, заполнишь, сосчитаешь, начальник подпишет, визу экспедиция приложит, тогда попадет ко мне, а я уже погляжу, где ты по закону, а где ты приписал. Счас, слушай меня, паренек, счас во главе всего экономист идет, он свое слово говорит - надобно, не надобно… выгодно или убыток. А за головой-экономистом идут уже геологи. Ты от этого дела не беги… не беги, паренек… Годика через три начнешь сам партии водить. Так вот я тебе скажу: будешь знать, как планировать, будешь знать, как копейку держать, и будет у тебя работа…
- Мне геология важна, понял? - отвечаю расчетчику. - А это ваше дело - оценить, расценить, на счетиках кинуть.
- Мы тебе так кинем, что по миру пойдешь. А когда у тебя люди зарабатывают и видят, что ты нигде их не зажимаешь, то они тебе горы своротят. И не в деньгах дело, пойми, паренек, а в оценке… в оценке… будь то рабочий, прораб или геолог…
Басков отозвал меня в коридоре в темный уголок.
- Слушай, Женя, коль ты мастер по вдохновению, по судьбе, так сказать, есть предложение. - Он выглядит усталым от беготни и суеты. - У вас в буровом отряде должны быть начальник и геолог для описания скважин и составления разрезов. Дают такого мне зануду, что от одного его вида у всех изжога. Его никто из начальников не берет - приказом его дают.
- Ну и что? - отвечаю ему. - Рога ему обломаем, если подниматься начнет.
- Да нет, не про то я… Сумеете сами скважины описать?
- Опишем, - заверил я Баскова. - Керн весь на виду, подняли змеевики и записали, делов-то… А у нас будет хоть один геолог?
- Один-то будет, - поморщился Басков. - Галкин… парень интересный, но стукнутый наукой… В дебри лезет…
- Вот и пусть, - ответил я Баскову, - мы опишем керн, образцы отберем, а он в журнале распишется; будто его документация.
- Молодец! - похвалил меня Басков и пристально вгляделся.
- Чего ты? - не понял я начальника.
- Большого ума ты человек, - усмехнулся начальник и отошел.
За эти дни мы узнали, что в Березове базируется контора бурения и Обская геофизическая партия. И в конторе, и в партии работают немало наших земляков, двое из них окончили прошлый год, жили рядом в общежитии. Когда мы полностью экипировались, Витька предложил навестить земляков.
- Конечно, это нужно для диплома, - подхватил Юрка.
К землякам нужно было тащиться по весенней грязи километров пять, но стояли такие вечера, что сидеть на базе, в палатке, на прокисших шкурах было противно. И мы отправились.
Шли по улицам, перекликались, гремели деревянными тротуарами, а они как клавиши или еще того хуже: наступаешь на доску, а она, как живая, взвизгивает и прицеливается в лоб. На тротуарах грели свои меха собаки, мохнатые и грязные, словно о них ноги вытирали. Прошли мы центр поселка, где райком, Дом культуры, почта, столовая и милиция, так сказать, на едином плацдарме. Книжный магазин уже закрывался, хотя солнце стояло высоко. Заглянули в рощу лиственниц на обрыве реки, здесь нам березовец показал место, где ютился Меншиков - "вон, видишь, пекарня… вот здесь часовенка стояла". Но берег тот, где был захоронен сиятельный муж, унесла река, а до нас даже не дотронулась грусть. В северном небе нет грусти, оно ярится все лето - прозрачное бездонье, распахнутое так просторно, что захватывает дух. Какие здесь древние, словно литые из железа, лиственницы - стремительные колонны, взлетающие в небо. И видели они все: и каторгу, и Меншикова, и казацкие струги.
В роще танцплощадка, гулкий деревянный помост поднимается, словно языческое капище, в котором гремит и разрывает себя музыка. Туда, в этот загон, стайками впорхнули местные девчата, а потом потянулись парни в резиновых, кирзовых сапогах и одиночки - в туфлях. Мы не собирались танцевать, нам нужно к землякам. Но когда мы стали выходить из рощи, нас встретили настороженные, чересчур серьезные взгляды парней в пиджаках, на которых лежали навыпуск белые воротнички. Они словно принюхивались к нам, прицеливались и брезгливо, равнодушно отвернулись, нехотя, лениво уступая тротуар. Двое самых грузных заняли его лицом к лицу и хохотали, глядя в глаза, плевали кедровые орешки на землю. Витька шел первым и наткнулся на заслон. Он становится всегда изысканно вежливым, когда собирается дать кому-нибудь в морду.
- Сэры приветствуют нас? - обратился он к парням. Те продолжали хохотать. - Я хотел бы пройти, - жалобно протянул Витька и дотронулся просительно до одного парня.
- Он хотел бы пройти, - захохотал один, а другой просто вытянул потную лапу и провел Витьке по лицу. - Он пройти хочет!
Я оглянулся - точно, окружили со всех сторон, и крепкие такие парни, скулы у всех, как чугунные, жалко - кулаки в кровь разобьешь. Витька резко зацепил тех за воротники и шибанул лбами. Они еще не поняли, улыбки идиотские свои еще не успели убрать, как он развел их на вытянутые руки и плотненько так приложил друг к другу. И пали те по обе стороны тротуара, спинами пали, на вытянутых ногах. Сбоку на Витьку бросился темноглазый восточный человек, его я легонько под коленку тронул - тот ударился лицом об загородку, вот до чего торопился. От задних тоже отмахнулись, и пока они вопили и орали, вышли на улицу по направлению к буровым партиям.
Тут из переулка выдвинулась еще одна команда, но эта уже шла, заполнив всю улицу, с музыкальным сопровождением, с гитарами и аккордеоном. Музыку спрятали в середину, вокруг музыки обертка из прекрасного пола - колыхающаяся, щебечущая, розово-зелено-малиновая сердцевина. В авангарде приземистые крепыши - челочки на брови спустили. По сторонам маячат парни повыше, а тылы держит тяжелая пехота - давят грязь сапогами, как гусеницами.
Отряд повернул к нам, и музыка в середине заиграла туш.
- Под мелодию бьют, - прошептал радист Гоша.
- Тихо! - напрягся Витька.
От капеллы отделилась тройка - прямо как при вручении грамот - и подошла к нам.
- Привет! - улыбается рыжий.
Мы вежливо поздоровались.
- Из экспедиции, значит?
Нас уже окружила капелла. Мы стояли в серединке, и нас обволакивала душистая зелено-малиново-розовая сердцевина, и девушки пялились на Витьку, на его заплывший глаз, что уморительно подмигивал.
- А вы чейные? - поинтересовался Витька.
- Мы-то - контора бурения! - представился рыжий. - Маклаков я, Василий, помбур. Може, земляки? - спросил он с надеждой.
- Откуда же ты, Маклаков? - вытирает Петр разбитую бровь. - Уж не хвалынский ли?
- О! - вскрикнул Маклаков, ударил себя по коленям и присел. - Из Балакова я, друг!
- А я из Вольска, - едва успел сообщить Витька, как на него набросился Маклаков и принялся душить. У них здесь так обнимаются - душат.
Взыграла музыка, девичьи голоса взвились.
- А дружок мой из Ершова, - орет помбур Маклаков. - Из Ершова, понял. Иди сюда, Семен… иди… земляки.
Семен подал руку. Приятно ощутить ее тяжесть, словно гирю двухпудовую поднес.
- Рад, - он засмущался и добавил: - Как там? Тепло у нас там, мягко? - И отошел.
- Эй, Паша, двигай сюда! - скомандовал Маклаков. Придвинулся Паша с хозяйственной сумкой, спокойный такой, невозмутимый каптенармус. - Приглашаю послезавтра к себе, к Василию Маклакову, на товарищеский… понимаешь… обед. Или на ужин, как говорится в благородных слоях…
- Уходим послезавтра, Василий!
- Не уйдете! - отрезал Маклаков. - Паша, угощай!
Показались черные береты, заголубели тельняшки - Басков, запыхавшись, привел помощь. Думал, у нас неприятности, а тут, понимаешь, встреча с земляками.
- Да не боялся, нет, - оправдывается Басков. - Взял ребят на всякий случай, думал, заплутаетесь…
Так и не успели мы толком познакомиться с Березовом. Утром сели на катер и через двое суток были на месте, в маленьком поселке на берегу Оби. Здесь мы пробыли двое суток, отобрали в табуне коней, арендовали лодки. Горючее доставил нам катер, колхоз отсыпал овса, пекариха нагрузила хлебом, и мы врезались в тайгу. До нас тут прошли геофизики, и на планах были обозначены полутора-двухметровые просеки, что рубились осенью позапрошлого года. По этим профилям мы должны пройти сотни две километров с бурением и составить подробную геологическую карту.
Глава четвертая
Мы познакомились с Галкиным в самой банальной обстановке. Он сидел на берегу реки в мятой ковбойке, свесив с обрыва ноги, и толстой парусиновой иглой протыкал изодранные брюки. Игла не слушалась его, выпрыгивала из пальцев и, туго скрипя, заползала в шов. Галкин двумя руками перебирал нитку, вытаскивал иглу, натыкался на нее и кровянил неумелые пальцы. Нитка казалась бесконечной - метров пять или семь, - скручивалась, захлестывалась в петли, затягивалась крохотными паучиными узелками. Солнце стояло высоко, и портной до предела извелся, рывками дергая на себя нитку, а та рвалась. По штанам расползались толстенные швы, но не гляделись они ручной работой, а походили на электросварку. Потом игла хрустнула, и Галкин долго смотрел на обломок, тянул к себе нитку и, рванув ее, принялся разглядывать на свет брюки. У него вырвался вопль: наверное, он очень любил эти штанишки.
- Здравствуйте! - поздоровались мы с Витькой негромко и вежливо.
Галкин повернулся к нам, ощупал желтенькими глазками и шевельнул бровями. Брови выгорели на солнце, золотисто залегли на лбу широким жестким козырьком. Галкин всматривался в нас таким умным, внимательным взглядом, каким обычно еще не смотрят двадцатишестилетние мужчины. И приподнялся - толстоносый верзила, головастый и узкоплечий. Протягивая мягкую руку, он не улыбнулся, а так - чуть кивнул конопатым лицом.
- Семен Львович! Так… рад… Ты мастер? А ты? - обратился он к Витьке.
- Я подмастерье… А вы?