Внезапно мне стало ясно, что я всегда, когда представлял себе Шеклтона, думал о мистере Элберте, боцмане "Джона Лондона". Шеклтон совсем другой, крепко сложенный, коренастый, немного отечный. Передо мной зрелый мужчина, властный, вроде моего отца, тот тоже на первый взгляд кажется медлительным и угрюмым, но на деле совсем наоборот! Шеклтон быстро отходит от конторки, и только я набираю в грудь воздуха и хочу поздороваться, он размахивается и швыряет книгу, которую держит в руках, в мою сторону. "Кирпич" свистит мимо моей головы и ударяется о стену.
- Поставь это сюда! - кричит Шеклтон, бросаясь ко мне с вытаращенными светло-зелеными сверкающими глазами. В первый момент я не понимаю, чего он хочет. Я совсем забыл о подносе, который продолжаю держать в руках. - Поставь сюда, или я выбью эту штуку у тебя из рук!
- Слушаюсь, сэр! Куда, сэр?
Он кричит не переставая. Поднос с дымящимся горячим кофейником бесит его еще сильнее. Он поносит меня, кофейник, кока, дождь, опять меня, мой костюм, мой возраст и мою бесстыдную дерзость, парней, которые осмелились его обмануть, кока, кофейник, меня, мои длинные волосы, мерзость погоды, мое идиотское лицо, идиотов матросов, которые отважились на такое, свою каюту, в которой нет места для кофейника, моих родителей, обоих кочегаров, безграничную наглость и погоду, из-за которой невозможно ничего, эту посудину, меня и кофейник…
- Сэр, если позволите, я поставлю…
- Не перебивай меня! - ревет он и замолкает.
Несколько раз пробегает туда-сюда по маленькой белой каюте. Я отступаю к двери и не могу отвести от него глаза. Вот это спектакль! Сам сэр Эрнест Шеклтон беснуется передо мной, один из известнейших людей Англии, единственный реальный соперник Скотта, в этой качающейся, окруженной со всех сторон водой комнатенке, в которой мы с ним встретились, где-то лежит дарованная ему королевой-матерью, королевой половины мира, Библия с дарственной надписью, и мы все, Шеклтон, команда, Библия королевы-матери Александры и я, плывем к Антарктиде. Пускай он бушет и швыряет мне в голову тома Британской энциклопедии, которые навалены в беспорядке на полу и на полках. Вот это счастье. Я не могу это постичь.
- Что ты так на меня уставился? - кричит он. - Ты идиот? Ты точно идиот! Кто я такой, что я с… Сколько тебе лет?!
- Семнадцать, сэр.
- Что ты изучал?
- Я учился у моего отца, сэр. Он мастер по внутренней отделке корабля в Ньюпорте, Уэльс.
- Ты ходил в море?
- На американском судне "Джон Лондон", сэр. Оно утонуло во время шторма…
- В качестве кого?
- Как это, сэр?
Шеклтон говорит со мной на гэльском языке. Потому что мы оба говорим на гэльском, только он - на ирландском диалекте, а я на валлийском. Поэтому я не знаю, правильно ли я понял, когда он спрашивает: "Nach dtig leat nа ceisteanna is simpli a fhreagairt, a amadain?"
Вроде бы он спросил: "Ты не можешь отвечать даже на простейшие вопросы, дурак?"
- На каждый, сэр.
- На каждый что?
- Я отвечаю на каждый вопрос, сэр.
- Но не на каждый правильно.
- Нет, не на каждый. Но я стараюсь!
- Тот, кто может правильно ответить на каждый вопрос, тот всеведущ! - опять кричит он. - Ты всеведущ?
- Нет, сэр.
- Так в каком качестве ты ушел в море? В качестве дурака? A amadain?
- Может быть, сэр. Возможно, сэр. И в качестве поваренка.
Последнее, в чем он нуждается, говорит Шеклтон, это поваренок, который пренебрегает его приказами. Ему нужны люди с головой и опытом, люди, берущие на себя ответственность, ответственность за свои собственные жизни и за жизни своих товарищей, сильные, мужественные люди с сердцем и разумом, для которых солидарность - не пустой звук, которые готовы служить цели, которая почти не оставляет надежды!
- Надежды. Понимаю, сэр.
Знаю ли я, каков его девиз?
Я этого не знаю.
- Никогда не спускать флаг. Или, если говорить словами Теннисона: бороться и искать, найти и не сдаваться!
Так что я смогу, если повезет, понять, почему он переименовал корабль, на который я тайком пробрался, из "Полариса" в "Эндьюранс", то есть "упорство".
Я говорю: "Да, я смогу понять, сэр", а про себя думаю: это же просто слова, названия, что за чушь он несет? А он снова начинает бушевать.
Сдаваться нельзя, никогда, даже в самом малом. Нельзя сдавать ни себя, ни любого другого человека! В этом и состоит цель, и эта цель неприкосновенна! Можно жить без рук, без ног, без глаз, без веры и без единого пенни в кармане, пока есть цель. Достигая ее, ты воздаешь должное себе и всем остальным. Ха! Цель не должна быть грандиозной, не может каждый стать братьями Райт или Пастером, и, в конце концов, пересечь самый замерзший кусок нашей планеты - это такая же ничтожная цель, как миллионы других, если только подумать, с какой легкостью альбатрос преодолевает это расстояние. Потом он спрашивает, есть ли у меня девушка.
Я медлю, затем киваю.
- Бедняжка! - громко говорит он. - Как ее зовут?
Я говорю.
Так что я здесь ищу? Любовь сама по себе приключение. А я идиот, если думаю, что он безмозглый вожак шайки искателей приключений. Последнее, что ему нужно, это эгоцентричные, одержимые славой ренегаты, а я как раз и есть самый настоящий ренегат. И притом грандиозный дурак!
Что со мной случилось? Я даже не пытаюсь сопротивляться. Лишь чувствую, что вот-вот заплачу.
Продержаться бы секунду. Получается, Мерс? Или нет?
- Сэр, если позволите, я поставлю поднос на вашу койку. Налить вам или мне уйти?
Шеклтон стоит у иллюминатора и смотрит наружу. Он не производит впечатления довольного человека, он ничего не оставил и от моего счастья.
Своему отцу я бы сказал: жаль, папа, жаль, что ты такой упрямый козел.
Жаль, сэр Эрнест, мы бы доставили друг другу много радости.
- Самые большие трудности во льдах, - тихо говорит он, - связаны с холодом. Если нам не повезет, там может быть до семидесяти градусов ниже нуля. Наши палатки и костюмы сделаны из самого лучшего материала, который существует, так что холод едва ли сможет нам повредить. Но только в том случае, пока мы в состоянии сами себя согревать, потому что мы должны нормально питаться. Понимаешь, что я тебе говорю?
- Я знаю, что может натворить голод, сэр. Не во льдах, а на обломках корабля. Через восемь дней некоторые были готовы наброситься на соседей.
На это он не отвечает. Внезапно он в два шага оказывается рядом со мной. Мне больше некуда отступать. Меня выдает тихое позвякивание посуды: я дрожу не от холода или усталости.
- Ты боишься? - спрашивает он и быстро смотрит мне в глаза, затем нагибается и поднимает книгу, внимательно осматривает ее со всех сторон.
- Вот в шкафу я боялся, - говорю я. Он кладет книгу на конторку рядом с пишущей машинкой, на которую падает свет из иллюминатора.
- У тебя есть все основания бояться. - Он возвращается, берет у меня из рук поднос и ставит на свою койку. - Я гарантирую тебе, мой дорогой друг, что ты будешь первым, кого мы убьем и порежем на куски, если у нас кончится провиант. Это достойная цель для тебя?
- Нет, сэр. Но я с этим смирюсь.
- Иди к капитану Уорсли. Он определит тебя в команду.
- Слушаюсь, сэр.
- И сейчас же прекрати улыбаться.
- Я никогда не буду больше улыбаться.
- А сейчас - вон отсюда.
Улыбка мелькает на его губах. Шеклтон улыбается, и в этот момент мне кажется, что дождь прекратился, как будто ни у кого и ни у чего нет причин плакать.
Разговоры
Дождь над морем перешел в снег. Восточный ветер гонит крупные хлопья, но из-за того, что не слишком холодно, снег не задерживается на палубе, а через несколько мгновений тает и покрывает все и всех мокрой и холодной глазурью. Рождественская тишина стоит над темной спокойной водой, в которой бесшумно исчезают снежинки, и если посмотреть вверх на мачты, то кажется, что смотришь на кроны трех заснеженных елей. Корабль уверенно держит курс на это сказочное, по крайней мере для меня, море, и я думаю, что не обманываю себя, когда мне кажется, что команда стала осторожнее и внимательнее, чем пару дней назад, и что все выполняют порученную им работу в приподнятом настроении. Те, кто несет вахту на палубе и заботится о собаках, и, конечно, наши вантовые матросы, которые, взобравшись на несколько метров, исчезают из поля зрения в такелаже, словно проглоченные вьюгой, одеты теперь в штормовки и штаны, которые хранятся в моем недавнем убежище. Ах, мое убежище, его как будто и не было… хотя на некоторых желтых капюшонах, которые мелькают на палубе, я вижу темные пятна, напоминание о шоколаде Бэйквелла, - я не заметил их и не стер тряпкой во время уборки.
Кэп Уорсли выделил мне койку в одном отсеке с Бэйквеллом, Хау и Холнессом. После осмотра у доктора Мак-Ильроя, который признал меня "совершенно здоровым, довольно утомленным и, кроме того, - явно страдающим манией величия", я проспал целый день, а вечером приступил к исполнению обязанностей помощника кока. Кок Грин все еще дулся на меня, но понемногу оттаивал, каждый раз заново удивляясь, с какой радостью приняли меня на борту почти все. Некоторые приходят на камбуз как бы случайно, смотрят на меня как на вкусное жаркое и, по-моему, не колеблясь, ткнули бы меня вилкой, если бы Грин обладал нормальным чувством юмора и не прогонял их назад в "Ритц".
Когда я появляюсь в дверях с моей первой официальной кастрюлей, раздаются громкие ликующие вопли. Кроме Шеклтона и Уорсли, которые, улыбаясь, слушают, и Винсента с его угрюмыми дружками, кричат все. На меня со всех сторон обрушивается град шлепков и толчков, и мне приходится приложить усилия, чтобы ничего не пролить, когда часть команды, раскачиваясь, скандирует: